Глава пятьдесят пятая (1/1)

Стены Иерусалима, казалось, сотрясались непрерывно. Магометане заряжали требушеты, каменные ядра и обыкновенные, необработанные мастерами обломки скал взмывали в воздух, вырываясь из пращей осадных машин, и с грохотом ударялись в крепостную стену, сотрясая ее до самого основания. На защитников города обрушивался целый рой стрел, сарацины раз за разом поднимали осадные лестницы, но христиане упрямо отбрасывали врагов назад. Кровь обагрила кольчуги и мечи по самые рукояти, залила широкий бруствер, на котором стояли защитники, стекала вниз по стене с высоких прямоугольных зубцов, и на одного убитого франка приходилась дюжина сарацин. Но даже тем, у кого не было иной защиты, кроме этих стен, казалось, что поражение неизбежно. Они дрались, как загнанные в угол звери, и знали, что этой безнадежной попытке защитить их святыни суждено окончиться поражением. Возглавлявший оборону барон д'Ибелин посвятил в рыцари всех находившихся в городе оруженосцев — мальчишек, большинству из которых не было и шестнадцати, — и даже простых горожан, никогда прежде даже не державших в руках мечи. Мужчины отчаянно храбрились и силились прогнать мысли о поражении при Хаттине и о кровопролитном штурме Аскалона. Женщины впадали в истерию и обрезали волосы в знак покаяния, брили головы своих детей и приводили их в Храм Гроба Господня — приводили на то самое место, где был распят Спаситель, — заставляя подолгу стоять в наполненных ледяной водой купелях.

— Во искупление грехов, — шептали сотни побелевших искусанных губ, и тысячи глаз устремляли свой взор к небесам в надежде получить хоть какой-то знак. Увидеть молнии, поражающие всех врагов разом, увидеть сходящее с небес пламя, как в Великую субботу, предшествующую Пасхе восточных христиан, и возликовать, когда армия султана обратится в бегство, устрашенная могуществом христианского Бога. Но знака не было. Ни молний, ни пламени, ни ангелов с сияющими крыльями сродни тем, что франки видели в своих рядах в дни Первого Крестового Похода, когда сотня из их числа могла разбить тысячу сарацин. Лишь крики, плач и дым, поднимавшийся над стенами Иерусалима. У Сабины не было длинных волос, чтобы бросить на алтарь целую косу, как это делали другие женщины, но она собрала непослушные пряди в кулак и одним движением отхватила их ножом у самого затылка. Получившаяся прическа — с совсем короткими, завивающимися полукольцами прядками сзади и доходящими до подбородка локонами спереди — не украсила бы даже Сибиллу, по праву считавшуюся прекраснейшей из женщин Иерусалима, но Сабина едва взглянула на свое отражение в ближайшей купели. Красота — это пустое. Красота не поможет защитить Иерусалим.

На стенах тем временем продолжался бой. Сабина уже не решалась подниматься к сражающимся — не решалась даже приблизиться к стене на полсотни ярдов, слишком хорошо помня, чем обернулось ее легкомыслие в Кераке, — но, не задумываясь, предложила свою помощь госпитальерам. Понимала, что толку от нее по-прежнему было не слишком много, но братья и сестры в черных одеждах с белыми крестами благодарно кивали в ответ на любую попытку помочь им с очередным раненым и даже хвалили ее умение накладывать повязки и прижигать раны недрогнувшей рукой. Сабина радовалась каждой возможности сделать что-то полезное, чувствуя, что ей недолго осталось ходить по этим улицам и здороваться со знакомыми христианами. Привычный мир погибал под ударами из требушетов, осыпался пеплом от попаданий дюжин горящих стрел, и они все пытались подготовиться к падению величайшей святыни христианского мира. Улицы полнились слухами один страшнее другого. Перепуганные люди говорили и даже кричали, что магометане казнят их всех в наказание за ту кровопролитную резню, что учинили франки почти девяносто лет назад, захватив Иерусалим летом 1099 года. Уверяли друзей и соседей, что Салах ад-Дин обещал сравнять город с землей ради того, чтобы уничтожить всякое напоминание о владычестве христиан, и был готов погубить даже магометанские святыни. Ликовали, когда прошел слух, будто барон д'Ибелин в ответ поклялся порушить эти святыни самолично и обезглавить весь магометанский квартал. У Сабины при этих словах болезненно сжалось сердце и потемнело в глазах, отчего она едва не потеряла сознание прямо на мостовой — Боже, нет, она ведь так старалась уберечь Элеонору от беды! — но барон, узнав об этих слухах, сам выступил перед перепуганными жителями. И пообещал, что не позволит пролиться крови невинных, будь они хоть христианами, хоть магометанами. Жители Иерусалима не знали, что он солгал. Сабина молилась, чтобы барон не нарушил своего слова, но знала, что если заберет девочку назад, в христианский квартал, то подвергнет ее не меньшей, — а, быть может, и большей — опасности. Она не знала, когда воины султана ворвутся в город, но понимала — в одиночку у нее будет куда больше шансов отыскать в суматохе безопасное место. А Элеонору никто не тронет в магометанском квартале. Во всяком случае, этого не сделает ни один магометанин. И Сабина осталась совсем одна. А Элеонору теперь защищали несколько мужчин, относившихся к ней с неодобрением, но всё же считавших ее своей племянницей. Раз отец согласился приютить ее, у его сыновей не было повода сомневаться в родстве с этой девочкой. Отец звал, желая уберечь от беды, под свою крышу и непутевую блудную дочь, но она отказалась. Не посмела смалодушничать теперь, когда из Аскалона не было вестей. Или, быть может, были, но никто, конечно же, не торопился сообщить их безродной сарацинке, когда-то — будто целую жизнь назад, — бывшей служанкой короля Иерусалима. А она пыталась быть сильной. Пусть и пряталась по ночам за стенами прецептории госпитальеров. И беспрестанно молилась. Боже, я лишь ничтожная раба Твоя, но я уповаю на Твое милосердие. Защити своего рыцаря, ибо он всё для меня. Даже если мне самой суждено погибнуть в стенах Иерусалима, я молю лишь об одном. Убереги его от зла. Небеса молчали, и в сыром от вновь начавшихся дождей воздухе по-прежнему стоял запах крови. На десятый день осады сарацинам удалось проломить стену у Дамасских ворот.

Сабина в тот час была в госпитале — меняла повязки совсем еще мальчику с красивыми прозрачно-зелеными глазами, уже стоявшему на пороге смерти, — и при этом известии у нее подкосились ноги и едва не выпал из пальцев льняной бинт. Всё кончено. Аскалон сопротивлялся еще девять дней после того, как в его стене проделали брешь, но Аскалон стоял на плато и в нем еще оставались дюжины тамплиеров и госпитальеров, сражавшихся с тем упорством и почти пугающей яростью, что всегда отличали рыцарей Христа. Переполненный испуганными людьми Иерусалим столько не продержится. Она закончила накладывать новую повязку, утерла пот со лба умирающего подростка и лишь после этого позволила себе бессильно опуститься прямо на пол. Одна из сестер подала обмякшей, почти теряющей сознание сарацинке воды, зачерпнув ее той же чашей, из которой поила раненых. — Благодарю, — с трудом выдавила Сабина и сжала чашу трясущимися руками, чувствуя, как в висках будто лихорадочно бьют барабаны.

Предавшему веру Пророка — смерть! Боже! Защити его! Не оставь его, когда я уже не смогу молиться за него! Сабина не знала, что барон д'Ибелин уже намеревался начать переговоры с султаном — и собирался вывести христиан из города, если тот действительно падет, — а потому в ту ночь она долго металась по келье, не в силах уснуть. Она не хотела умирать. Она не желала признаваться в этом даже самой себе, но она боялась не увидеть следующего рассвета. Не увидеть еще тысячи рассветов, каждый из которых наверняка принес бы ей нечто совершенно прекрасное. И она боялась умереть, не увидев Уильяма еще хотя бы раз.

А он даже не снился ей. Будто та нить, что связывала их все эти годы — та нить, что всегда казалась ей даром свыше, — оборвалась в одно мгновение, и Сабина никак не могла нащупать эти разорванные концы. Боже, нет. Неужели... он действительно погиб? Я молю тебя, я согласна на любую участь, но сохрани ему жизнь. Он достоин жить, как никто другой. Умоляю, защити. Во тьме за узким, забранным ставнем окном надрывно кричали муэдзины, призывая правоверных совершить ночной намаз. Магометане торжествовали.*** Барон д'Ибелин с сомнением смотрел на то, как на рассвете из дворца вышла процессия из священников, монахов и рыдающих женщин, возглавляемая королевой Сибиллой. Босые, облачившиеся в рубища в знак смирения и покаяния, они шли по улицам Иерусалима, непрерывно молясь и осеняя крестами себя и всякого, кто встречался им на пути. И присоединялся к этому шествию в надежде на милосердие небес. Казалось, будто их молитвы и надрывный плач слышен даже в стане магометан, опустившихся на колени, чтобы воздать хвалу Аллаху во время утренней молитвы. Процессия медленно продвигалась по городу, повторяя путь Спасителя на Голгофу, останавливалась, падая на колени, молясь и внимая сильным голосам священников, поднималась вновь и продолжала свое скорбное шествие.

А барон д'Ибелин писал послание к магометанскому султану. Он уже разослал гонцов — тех, кто не побоялся выехать под покровом ночи, рискуя столкнуться со стоявшими возле города магометанами — в несколько сильнейших городов Святой Земли, но не ради просьб о помощи. Даже собери Антиохия или Триполи войско, способное разгромить сарацин, на подмогу к Иерусалиму они уже не успеют. Но христиане должны были знать о том, что город уже потерян. Балиан велел сказать, что город сдан — пусть это еще не стало правдой, — и что султан потребовал выкуп с каждого франка, будь он мужчиной, женщиной или ребенком, еще не способным держать в руках оружие. И теперь барон торговался с Салах ад-Дином в надежде уменьшить сумму выкупа. Немногие горожане смогли бы уплатить двадцать безантов за мужчину и десять за женщину.

Султан, помня об обещании барона сравнять с землей все магометанские святыни и обезглавить всех его единоверцев, живших в стенах Иерусалима, нехотя согласился пойти на уступки. — Всего десять безантов за мужчину и пять за женщину? — возмущенно спросил аль-Адиль, услышав новое предложение брата. Поначалу султан, воодушевленный успехом и проломом стены, и вовсе потребовал сто тысяч безантов за освобождение христиан, но барон прямо ответил, что город не в силах собрать такую сумму. — И отпустить королеву без выкупа? Отпустить византийскую принцессу и ее детей? Да она одна стоит дороже половины кафиров в этом городе! К полудню барон д'Ибелин явился к султану самолично, окруженный всеми имевшимися в городе рыцарями, и заявил, что и новый выкуп — десять безантов за мужчину и пять за женщину — увы, слишком велик для большинства горожан. Воюющие стороны продолжили торговаться. — Тридцать тысяч золотом за семь тысяч бедняков? — возмущался аль-Адиль наедине с братом. — Да мы выручим за них втрое больше на невольничьих рынках! — Разве? — тонко улыбнулся султан. — Ты преувеличиваешь, брат. Да и... Подумай сам, рынки уже переполнены рабами-франками, попавшим в плен после поражения их короля у Рогов Хаттина. В глазах работорговцев все эти бедняки не будут стоить и пяти тысяч. Мы согласимся на предложение барона. И, более того, мы отпустим стариков и детей из числа тех, что всё же не сумеет уплатить за себя выкуп. И пусть эти глупцы-франки прославляют мое благородство. Раз уж мы не в силах уничтожить их всех, как эти варвары того заслуживают после резни, учиненной ими девяносто лет назад, то пусть они славят меня и называют милосерднейшим из правителей. Пусть уважают меня сильнее, чем собственного короля. Это ли не победа? Большинство из них всё равно умрет на пути к Тиру или Триполи. В стенах Иерусалима по-прежнему стоял плач. Госпитальеры и тамплиеры открыли свои сокровищницы — и про последних говорили, будто их едва ли не силой заставили уплатить выкуп за тех, кто не мог сделать этого сам, — христиане, сумевшие собрать деньги сами, собирали теперь пожитки — и в самом деле вознося хвалу султану за то, что им было позволено забрать свое имущество, — но золота не хватало на всех. Люди падали в пыль прямо на улицах и рыдали, понимая, что им осталось меньше сорока дней свободы. По истечении этого срока франки должны были покинуть Иерусалим. И многим из них предстояло сделать это в ошейниках рабов. Старый магометанский купец заговорил об этом исходе — сродни Египетскому, но не приносившему никому из христиан радости — лишь однажды. Он пришел к Храму Гроба Господня, ведя под уздцы гнедую лошадь, на сороковой день после падения Иерусалима, зная, что застанет дочь в этих стенах. Сабина молилась на могиле короля, утирая слезы рукавом длинной туники из некрашенной шерсти. Прощалась, боясь, что никогда больше не ступит под эти своды и не сможет коснуться рукой плиты, под которой лежал ее друг. Но вышла из Храма, не оборачиваясь, глубоко вдохнула холодный, еще пахнущий ночным дождем воздух и решительно накинула на неровно обрезанные волосы край теплой накидки. — Ты не обязана, — сказал отец и протянул вперед руку, чтобы обнять ее перед расставанием. Сабина бросила на землю тяжелую кожаную суму, в которой несла свои нехитрые пожитки, и прижалась щекой к его плечу. — Султан ненавидит франков, но он обещал, что иные христиане могут остаться в Иерусалиме. Никто не гонит тебя прочь, Джалила. Ты по-прежнему можешь жить здесь, как христианка. — И стать зимми*? — спросила Сабина, смаргивая вновь навернувшиеся на глаза слезы. — Платить налог за право исповедовать свою веру? Пусть я женщина, но у меня нет мужа, и кто запретит слугам султана потребоваться с меня дань, как с мужчины? Даже будь у меня выбор, отец, я не пожелала бы так жить. И всегда помнить, что в глазах правоверных я человек второго сорта и любой магометанин в праве обидеть меня. — Он будет наказан за это, если осмелится. — Но не столь сурово, как если бы в Иерусалиме по-прежнему властвовали мои единоверцы, отец. Что бы ни говорил султан, он никогда не поставит кафиров выше правоверных. И я... не могу остаться. Я не в силах выразить словами, как я благодарна тебе за заботу о моей дочери, но я должна найти его. Я должна хотя бы попытаться. Прошу... дай мне поступить так, как я сама того желаю. Сердце рвалось из груди, и все ее мысли были устремлены на запад. К побережью и тем прецепториям тамплиеров, что не пали под ударами врага. Она понимала, что, должно быть, покидает Иерусалим навсегда — разве был иной путь для вероотступницы, чудом сохранившей голову на плечах после того, как город оказался в руках магометан? — но теперь Иерусалим стал для нее лишь стенами. Бог смотрел на нее с небес и слышал ее молитвы не только в стенах величайших христианских храмов, Балдуин был мертв, а Уильям пойдет туда, куда направится весь его Орден. И она — следом за ним. Даже в самый безнадежный бой. Привычный мир обращался в пыль у нее на глазах, но, быть может, однажды они вновь войдут в ворота Святого Града. Быть может, однажды им не придется поднимать мечи, чтобы преклонить колени на том месте, где был распят Спаситель. — Что ж, — сказал отец, и Сабина поняла, что он и не надеялся ее переубедить. Потому что в следующее мгновение заговорил на лингва франка. — Будь по-твоему, — и вложил в ее руку длинные поводья. — Храни тебя Бог, Сабина. Я буду молиться за тебя. — Спасибо, отец, — с трудом выдавила Сабина. Не сразу сумела закрепить кожаную суму у седла, поставила ногу в стремя, часто моргая от слепящих глаза благодарных слез, и легко вскочила в седло. — Не бойся за меня. Я не пропаду. — Маа саляма*, — ответил отец, вновь перейдя на арабский, и она улыбнулась, не разжимая губ.

— Баракаллаху фика*. И, выведя лошадь на главную улицу Иерусалима, слегка ударила ее пятками в бока. Послушная кобыла негромко заржала и перешла на дробную рысь, ловко лавируя между бредущими к воротам, согнувшимися под уносимым с собой скарбом людьми. Стражники на воротах — смуглолицые сарацины с длинными копьями — проводили одинокую всадницу, такую же смуглолицую и в скроенных на магометанский манер одеждах, равнодушными взглядами. Она обернулась лишь раз. Придержала лошадь, чуть потянув на себя поводья, и бросила короткий взгляд через плечо. На белые стены и еще виднеющиеся вдали кресты, которым суждено было пасть на землю, едва Иерусалим покинет последний франк. Эпоха христиан осталась в прошлом. Гнедая кобыла заржала вновь и послушно перешла на галоп, поднимая брызги в оставшихся после ночного дождя серых лужах. Для начала нужно было отыскать среди идущих на запад людей рыцарей Ордена Храма.