Глава пятьдесят третья (1/1)

Небо затянуло тучами до самой линии горизонта, сливавшейся по цвету с буро-рыжими холмами вдали. Тракт петлял между ними, извиваясь, словно змея в серой чешуе, и идущим по нему людям — измученным голодом и жаждой, с трудом переставляющим ноги после стольких дней пути, — мерещилось, будто они уже умерли и теперь бредут по бескрайней серой равнине Чистилища. Раз за разом проходя по одним и тем же виткам дороги, ступая по своим собственным следам, уже оставленным в прибитой дождем пыли.

Идя в никуда. Веревки натирали руки, промозглый ветер пронизывал до костей, и грязная — заскорузлая от крови и пота, покрытая пылью и гарью — одежда совсем не защищала от холода. Прошлой ночью один из стариков надрывно кашлял и задыхался до самого рассвета, а с первыми лучами солнца наконец испустил дух. — Они пытаются нас убить, — глухо сказал Жослен, когда их заставили рыть могилу голыми руками, и тоже зашелся сухим кашлем. — Потому и отправили в Дамаск, а не в Египет. Чем больше умрет в пути, тем меньше шансов, что однажды нас выкупят из рабства и мы вновь возьмемся за мечи. — Тогда почему бы просто не обезглавить нас всех? — равнодушно спросил Уильям. — Ислам мы бы не приняли, а после Хаттина... — Думаю, он играет в благородного завоевателя, — также равнодушно предположил Жослен. — Говорит другим, что резня при Хаттине была вынужденной мерой. Что он должен был показать силу, и именно благодаря этому многие наши города сдались ему без боя. Они знали, что их ждет при сопротивлении, и предпочли сложить оружие, чтобы спасти свои жизни. Одна показательная, — он запнулся, вновь закашлялся, но упрямо мотнул головой со слипшимися в сосульки волосами и продолжил, — показательная казнь спасла сотни и даже тысячи христиан. И даже самые яростные враги султана не посмеют сказать, что он не был милосерден к сдавшимся. На Западе многие сочтут его едва ли не рыцарем. — На Западе ничего не смыслят в войне с сарацинами, — ответил Уильям, вновь поежившись от порыва ветра. — Западные рыцари убеждены, что здесь их ждет один большой турнир с вином и сарацинскими танцовщицами в прозрачных шелках. — А ведь мы, — слабо улыбнулся Жослен, и в его голосе прозвучало что-то похожее на прежние веселые нотки. — Мы тоже когда-то так думали. Но что мы нашли в этих землях, кроме песка и крови? Многое, думал Уильям, не соглашаясь в мыслях со словами друга. Он нашел столь многое за эти годы. Но прежде всего смысл. То, чего не было у бешеного бастарда, лишь дравшегося с другими оруженосцами и не видевшего, не имевшего иной цели, кроме бесконечных ссор. Замкнутого круга, раз за разом приводившего его к оскорблениям, крикам и ударам. Он сошел бы с ума от такой жизни, если бы не отказался от титула, что не защищал его от обвинений, и золота, что не могло купить душевного спокойствия. Мирские рыцари бы этого не поняли, но именно отказ от всего, именно бедность рыцарей Ордена помогла ему понять, чего в действительности стоили окружавшие его люди. Чего стоил он сам. Он не мог лишиться этой веры сейчас. Даже теперь, потерявшись на сером тракте где-то между Аскалоном и Дамаском, не имея ни оружия, ни даже нательного креста, он бы не пожелал для себя другого пути. Он смотрел, как одни умирали от холода и голода, но другие — те, кто был еще достаточно молод или силен, — упрямо поднимали головы в ответ на насмешки сарацин и думали о том же, о чем и он. Им лишь нужно было как-то завладеть оружием. Распутать веревки — хвала Господу, у сарацин не было такого количества цепей, чтобы заковать их всех, — отбить лошадей — пешком они далеко не уйдут, да и врагов нужно было лишить возможности преследовать их в полупустыне, — и идти по звездам к Триполи. Городу, бывшему вотчиной графа Раймунда и носившему тоже название, что и окружавшее его графство. Их раны уже затягивались, а не воспалялись вновь, как, верно, надеялись их враги, и они были готовы к тому, чтобы продолжить сражаться. Они держались на одной лишь силе воли и своей вере в милосердие Господа, но большего им и не требовались. Лишь один знак свыше. Лишь возможность вырваться из этого плена. Другие, быть может, и сдались бы. Но они воины, они рыцари Христа, и они не позволят продать себя, словно скот. — Сегодня, — тихо сказал Уильям, когда солнце уже клонилось к горизонту, едва проглядывая сквозь тяжелые серые тучи. Его слова передавались по цепочке — от одного рыцаря и сержанта к другому — до самого заката, но лишь Жослен решился высказать ту мысль, что пришла в голову каждому из них. — А если... бежать смогут не все? — Значит, нам придется их оставить. Но мы не можем больше ждать. Промедлим еще немного и окажемся в глубине сарацинских земель, окруженные врагами со всех сторон. Солнце уже скрылось за холмами с пожухлой травой бледного ржавого цвета, но они по-прежнему ждали, напряженно вслушиваясь в крики ночных птиц и вой поднявшегося ветра. Лучший час для нападения — незадолго до рассвета, когда человеческий сон становится крепче всего. От усталости и голода их самих клонило в сон, но они боролись изо всех еще остававшихся у них сил. Сегодня. Еще несколько долгих ночных часов, и, если небеса будут милостивы к ним, то к рассвету они вновь станут свободны.

Сарацины бродили вокруг лагеря с копьями и притороченными к поясам саблями, пристально вглядываясь в окружавшую их темноту, но пленники были осторожны. Они знали, что всего один неосторожный, преждевременный шорох может погубить их всех, и выжидали, когда враги вновь повернутся к ним спинами, чтобы продолжить возиться с туго затянутыми узлами на веревках. — Их больше, — напомнил Жослен едва слышным шепотом, но Уильям лишь поднял глаза к небу. Звезды не проглянули сквозь тяжелые, низко нависшие над их головами тучи, но даже это он счел хорошим знаком. Свет — даже такой слабый и незначительный — скорее стал бы для них помехой. Пусть сарацины до последнего момента не замечают угрозы. Пальцы сгребли горсть влажной после очередной дождя земли. Ближайший охранник — в двух ярдах и чутко прислушивается к каждому доносившемуся от пленников звуку. Они умны, и они знают, что сильнее. Они полагают, что неверные сломлены своим поражением, измучены долгим путем и уже не способны сопротивляться воле султана. И негромкий свист — сигнал к атаке — все же становится для них неожиданностью. Ударить нужно было одновременно. И перебить всю охрану прежде, чем она успеет поднять тревогу. Никто не должен был закричать, не должен был даже охнуть, чтобы не привлечь внимания других сарацин, и ближайший из них успел лишь схватиться за глаза, ослепленные брошенной в лицо горстью земли. Распахнул рот, чтобы закричать, но удар кулаком — как в детстве, со всей силы и злости — пришелся точно ему в висок. Уильям подхватил обмякшее тело, не дав лязгнуть кольчугой при падении, и сломал ему шею. За спиной слышались шорохи — сродни тем, что издают люди, когда слишком быстро передвигаются по песку, — но до ушей сарацин не донеслось ни одного крика. Рукояти саблей казались совершенно неудобными и будто не желали ложиться в руки, но выбирать было не из чего. — Мы будем... убивать спящих? — едва слышно, одними лишь губами, спросил совсем молодой рыцарь из числа мирских защитников Аскалона, и более опытные воины не удержались от того, чтобы смерить его раздраженными взглядами. — Предлагаешь разбудить их и вызвать на честный бой? — прошипел кто-то из сержантов, и Уильям ответил ему точно таким же гневным шипением. — Тихо. Сначала караул. Затем тех, кто охраняет лошадей. Они крались в темноте, словно воры, забывая, как дышать, и замирали, словно хищники перед броском, прежде чем решиться атаковать. По одному удару на каждого врага. Без права на ошибку. Среди ведущих пленников сарацин хватало бывалых воинов, что проснутся от первого же лязга клинка о клинок. Рисковать было нельзя. Вилл, — говорил Жослен одними губами, когда отсветы факела на блестящих конических шлемах становились всё ближе. Рано. Еще слишком... Слишком... Давай! Времени тоже было слишком мало. Всего несколько мгновений, дюжина ударов сердца прежде, чем хоть кто-то услышит звон пробивающего кольчуги металла. Горячая кровь хлынула ему на руки и измаранную котту, но времени оставалось всё меньше. Когда в гулкой тишине дремлющего лагеря заржала первая испуганная лошадь, Уильям понял, что они действительно не сумеют спасти всех. Даже лишенные лошадей, сарацины схватятся за луки. Эта цена, которую ему придется заплатить, чтобы вырваться. Над притихшим лагерем разнесся первый крик на арабском.

В чем дело?!

Что за шум?!

Проверьте пленников! И лошади заржали вновь, поднимаясь на дыбы от ударов пятками по бокам. Бросились в темноту, не смея перечить всадникам, и за спиной заголосили дюжинами голосов. А затем засвистело стрелами. Ему показалось, что кто-то рухнул с коня на землю — кто-то, кто был позади и невольно стал щитом от этих стрел, — но других уже было не остановить. Они неслись в черноту ночи, беспрестанно подхлестывая лошадей и задыхаясь от бьющего в лицо ледяного ветра, знали, что даже если за ними не вышлют погоню сейчас, то с рассветом уж точно, но они наконец-то вновь почувствовали себя свободными. Боже, благодарю Тебя за эту милость. Благодарю за то, что Ты дал мне увидеть сияние этого нового дня, благодарю за... Эта мысль оборвалась на полуслове, когда небо посветлело достаточно, чтобы разглядеть грязные лица с дорожками слез на щеках. И окровавленный наконечник стрелы, вышедший из груди и шевелящийся в такт дыханию. Нет. Боже милостивый, почему он не сказал?! Почему не...? — Вилл, — просипел Жослен, и на губах у него выступила алая кровь. Почти такая же яркая, как и та, что заливала грудь, проступая неровными пятнами сквозь одежду. — Я больше... не могу. Уильям не помнил, как стащил его с коня и уложил на землю. Они сломали и осторожно вытащили стрелу, но без возможности промыть рану, прижечь ее и наложить повязку... Нет, он обманывал сам себя. Он с первого взгляда понял, что Жослен потерял слишком много крови. Если бы они остановились сразу, если бы хотя бы зажали рану... Но они не могли остановиться. И Жослен знал это едва ли не лучше их всех. — Прости, — только и смог сказать Уильям, не понимая, что он вновь сделал не так. В чем так провинился перед небесами, что теперь... Они забирали самого близкого друга. — Иди, — с трудом ответил Жослен, но Уильям сжал его руку изо всех остававшихся сил. — Нет... Я не оставлю...

Не позволю тебе умереть в одиночестве и стать добычей львов и гиен. — Мессир маршал, — заговорил один из рыцарей, но Уильям лишь мотнул головой, и грязные волосы больно хлестнули его по лицу. Совсем скоро солнце поднимется из-за холмов, и сарацинам будет куда легче заметить их издалека. Он не мог позволить себе рисковать всеми ради одного. — Идите... Я догоню... Кровь сочилась между его пальцев, и всё тот же рыцарь, видя это, понимал, что ждать осталось совсем недолго. — Нет, мессир. Мы... вас не оставим. Мы поможем похоронить его. Если бы было хоть что-то, хоть малейшая надежда найти помощь в этих бескрайних и совершенно мертвых в предрассветный час холмах. Но Уильям чувствовал, как вместе с кровью сквозь его пальцы утекает чужая жизнь. И почти не видел посеревшего лица за застилающими глаза слезами. Но вместе с тем отчетливо различал улыбку молодого рыцаря с рыжеватой бородой, садившегося на одну из постелей в прецептории Ля Рошели. Познакомимся, братья? Я Жослен де Шательро. Уильям де Шампер. Рад встрече, брат Уильям. Начнем жизнь с чистого листа? — Жос... Пожалуйста... Не уходи. — Спасибо, Вилл... Меня зовут Серафин де Гареу. Если я умру первым, похороните меня под настоящим именем. Обещаешь? Да. Да, чего бы это ни стоило! Пусть не будет гроба, не будет могилы под полом в орденской часовне, как он того заслуживает — заслуживает сильнее любого иного рыцаря, — но будет имя на кресте, даже если ради этого креста Уильяму придется сломать пополам доставшееся ему с таким трудом сарацинское копье. Провансальское имя, которое ничего не скажет путнику, что набредет на эту могилу по чистой случайности, но которое так много значило для нескольких рыцарей Храма Соломонова. Кровь остановилась еще до того, как над холмами у него за спиной показался первый луч солнца. Взгляд светло-карих глаз застыл, устремленный к почти белому на востоке небу, и Уильям был готов поклясться, что за мгновение до этого услышал — пусть окровавленные губы не двигались и даже не дрогнули — вырвавшийся с последним вздохом шепот. Сибилла...