Глава пятидесятая (1/1)

Султан Египта и Сирии выехал к стенам города, что франки называли Аскалоном, а сарацины — Аскаланом, верхом на белоснежном, словно песок в лучах полуденного солнца, жеребце в сопровождении старшего сына и дюжины верных мамлюков. Окинул город полным недовольства взглядом и спросил у торопливо следовавшего за ним эмира, которому опрометчиво доверил захват города: — Почему эта жемчужина, столетиями находившаяся под рукой нашего народа и хранившая секреты древних хананеев и филистимлян, до сих пор остается во власти неверных? — Кафиры сопротивляются, словно дикие звери, — оправдывался эмир, но с каждой его фразой султан мрачнел лишь сильнее. — Эти безбожники призывают себе на помощь шайтанов и часами напролет молятся Иблису. Черные силы овладели этим городом, и нам остается уповать лишь на милость Аллаха. — Сорок один день, — медленно ответил султан. И повторил: — Сорок один день горстка неверных сопротивляется многотысячному войску! И я вижу, что даже стены этого города стоят невредимы, словно их и не касались орудия! — Но если, — забормотал эмир, — мы проломим стену и не успеем восстановить ее до того, как к кафирам придет помощь... — Какую, скажи на милость, помощь ты ждешь? Их король — мой пленник. Их армия — в земле близ Тивериады. А эти фанатичные монахи с мечами лишены своих магистров. Пусть приведут Жерара де Ридфора! Он уже приказал нескольким крепостям храмовников сдаться, так пусть вернет мне и Аскалан! — Но этот город защищают не только монахи. Сами жители взяли в руки мечи, и их куда больше, чем тамплиеров и госпитальеров. Даже если монахи сложат оружие, остальные продолжат сражаться. — Это лишь жалкие оправдания, — отрезал султан. — Пока другие проливали кровь за правое дело, ты позволял себе пировать в шатре, забыв о долге перед Аллахом и перед своими людьми. Забыв о священной войне! И ты еще смеешь называть себя правоверным?! Проку от ярости, впрочем, было немного. Если эта ярость была направлена на единоверцев, а не на презренных кафиров, упорствовавших как в своем неверии, так и в стремлении сохранить под своей властью Аскалан. Даже когда под стены осажденного города привели плененного, отныне всюду сопровождавшего Салах ад-Дина короля, неверные не пожелали вспомнить о своем долге перед монархом. Пожалуй, в этом был повинен и сам де Лузиньян. — Славные жители Аскалона! — обратился он к столпившимся на стене людям в блестящих под солнцем кольчугах и разноцветных сюрко. — Султан Салах ад-Дин требует, чтобы вы сложили оружие и открыли ему ворота! Он клянется, что женщинам и детям, а также всем мужчинам, что не поднимали мечей и топоров против последователей пророка Мухаммеда, будет позволено отплыть на Запад! И желает, чтобы я приказал вам сдаться, как ваш король и помазанник Божий!

Защитники Аскалона встретили эти слова гробовым молчанием. Сотни мужчин стояли на крепостной стене без единого движения, не произнося ни единого слова, и на несколько мгновений сарацинам показалось, что они видят не живых людей, а призраков.

Которым не страшно человеческое оружие. — Но я не вправе, — продолжил Ги, выждав несколько мгновений тишины. Этого было недостаточно для того, чтобы франки успели принять решение, но достаточно для того, чтобы сарацины уверились в полной королевской покорности. — Я не стану просить вас поступить, словно трусы! — закричал он, зная, что сумеет произнести лишь несколько слов прежде, чем его вновь уведут прочь от этих стен, что были его владением с того дня, когда он женился на Сибилле. — Сдайте город, если вы чувствуете, что вас слишком мало и вы не в силах защитить его от наших врагов! Но если вы по-прежнему полны решимости, то боритесь! Боритесь до самого конца! До последнего вздоха, до...! — Уведите его, — сухо велел Салах ад-Дин, не ожидав такого упрямства от неуверенного в себе, а порой и вовсе трусливого короля. Даже надменный магистр тамплиеров без колебаний приказывал своим рыцарям сдавать одну крепость Ордена за другой и смотрел, не произнося ни слова, как плененных храмовников забирают предвкушающие наживу работорговцы. — Я даю неверным время на раздумья до полудня. Ответом христиан был непреклонный отказ. Даже будь переданные им слова правдой, даже сдержи султан свою клятву, тем, кто защищал город всё это время с оружием в руках, наверняка предстояло стать рабами и прозябать до конца своих дней в услужении у какого-нибудь купца. А то и вовсе умереть на плахе, не имея в руке клинка, чтобы бороться за свою жизнь до самого конца. Защитники Аскалона подобной участи не желали. Сарацины же заряжали требушеты. Огромные пращи взмывали в воздух, и каменные ядра с грохотом врезались в крепостной бруствер, рассекая неподвижный пыльный воздух и сотрясая стену до самого основания. Растрескавшаяся от жары земля у ее подножия была вся усыпана каменными осколками. — Дьяволы! — закричал кто-то из сержантов, уже не заботясь о том, что Устав запрещал братьям сквернословить. — Чтоб вы заживо сгнили, трусливые собаки! — Не могу не согласиться с тобой, любезный брат, — поддержал его Ариэль, упирая стремя на конце арбалета в побуревший валганг и оттягивая тетиву. Голос его звучал глухо из-за тяжелого топфхельма, но Жослен услышал. — Короля они вывели, ироды. Не иначе, как себе на потеху.

— А чего же вы ждали, братья? — спросил Жослен, кладя стрелу на тетиву лука и в тысячный раз за свою жизнь вознося хвалу тем, кто научил его охотиться с оружием, которое многие полагали недостаточно рыцарским. — Сарацинам нынче благоволит их бог. Вот они и ликуют. Да и многие ли способны на благородство, когда стоят в шаге от победы? — ?Благочестие веры?, — огрызнулся Ариэль, немедля припомнив громкое прозвище султана, и вскинул арбалет к плечу. — Я гляжу, иных достоинств у великого Салах ад-Дина и не найдется. — А ты верил, что он будет впустую губить своих воинов ради того, чтобы дать нам честный бой? — хмыкнул Жослен, вынимая из колчана еще одну стрелу. — И не надейся, любезный брат. — И в мыслях не было, — сипло ответил Ариэль, и Жослен едва разобрал его слова за грохотом врезающихся в стену камней. — Мы все здесь умрем. Издохнем в пыли и дыму на потеху этому благочестивому воителю. — Довольно! — ответил Жослен, зная, что в пылу сражения подобные мысли становятся в сотни раз опаснее, чем в часы размеренных бесед у орденского очага. Но стена содрогнулась вновь с оглушительным громом, от которого зазвенело в ушах, и камни валганга на мгновение ушли из-под ног. Кто-то из братьев пошатнулся и упал на одно колено, схватившись рукой за неровно сколотый бруствер. А следом отчетливо раздался шелестящий звук сыплющегося песка. Словно тысячи змей с шуршанием проползли вверх по подрагивающей стене, в глубине которой рождался медленно набирающий силу гул. — Дрянь, — первым сказал Ариэль, на мгновение даже опустив арбалет. Выражение его лица по-прежнему скрывал топфхельм, но от обреченных интонаций в его голосе Жослена пробрала дрожь. — Всё же проломили. — Еще держится! — ответил Жослен, закричав скорее от избытка чувств, чем от необходимости. В тот миг ему казалось, что вокруг повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь далекими криками кружащих над морем чаек. — Вилл! Вилл, стена! Уильям едва ли услышал его голос и обернулся скорее интуитивно, тоже почувствовав всю сокрушительность последнего удара. Требушет выбросил высоко в воздух еще одно каменное ядро, и шелестящий звук осыпающегося песка сделался громче. С бруствера сорвался первый камень. — Проклятье! Они нашли слабое место! Ариэлю совсем не вовремя — и не к месту — вспомнился рассказ о том, как тридцать с лишним лет назад Аскалон брали франки. И точно так же проломили стену во время одного из штурмов. Тамплиерам, бросившимся в тот пролом во главе с Великим Магистром, это стоило жизни. Но видевший и запомнивший этот штурм на всю жизнь мальчик-оруженосец никогда не говорил Ариэлю, где именно была пробита брешь, а если бы и рассказал... Даже владей Льенар даром предвидения и знай всё наперед — даже вздумай он предупредить своего непутевого брата, — за эти годы Ариэль давно бы забыл точное место. Но кладка там могла быть и слабее. Что если... это и был тот роковой пролом, наспех заделанный после того, как крепость наконец оказалась в руках христиан? Пусть каменщики осматривали стены вместе с рыцарями, но в жизни всегда оставалось место случайности или невнимательности. И обыкновенной человеческой беспечности и глупости. До чего иронично, — подумал Ариэль, когда требушет ударил вновь и часть стены начала распадаться у них на глазах. Поначалу медленно, словно само время замерло вокруг сражающихся, но с каждым мгновением камни летели вниз всё быстрее, с грохотом раскалываясь от удара об землю. Тридцать лет назад франки проломили эту стену, чтобы изгнать их нее сарацин. А ныне тот же пролом мог стать причиной их собственного падения. — Брешь! — надрывно закричал кто-то из госпитальеров, первым бросаясь к ведущей вниз каменной лестнице без перил. — Брешь в стене! Все сюда! Последнее, пожалуй, было неразумным. Кто-то должен был остаться на стене и продолжать отстреливаться от сарацин. Пока те уже неслись вверх по склону, с криками обнажая остро заточенные сабли. — Слава Аллаху! Смерть неверным! Ариэль спрыгнул с лестницы, когда до ее подножия оставалось еще несколько ступеней, оттолкнул замешкавшегося у него на пути сержанта и одним из первых вскочил на оставшиеся от стены обломки в проломе, в последний раз вскидывая арбалет на плечо. Граненный наконечник пробил кольчугу на груди у несущегося к бреши сарацина, и бежавшие следом споткнулись о рухнувший им под ноги труп. Ариэль отбросил арбалет в сторону — выстрелить еще раз он бы уже не успел, — и выхватил из ножен клинки. Меч принял на лезвие удар изогнутой сабли, и длинный узкий кинжал вошел в незащищенную шею сарацина по самую рукоять. — Стреляй! — закричали где-то позади него, и из-за спины, поверх голов сражающихся в первых рядах рыцарей, вылетел рой оперенных белым стрел. Сарацины ответили залпом из своих изогнутых луков. Их лучники уже спешили подняться повыше и расстрелять дерущихся в проломе кафиров едва ли не в упор, внизу, у подножия плато, вновь заряжали требушеты, надеясь найти новые бреши в стене, а в самом проломе клубами стояла пыль и не смолкали крики и лязг сталкивающегося металла. Сарацины бросались на них вновь и вновь, словно бешеные псы. Словно морская волна, раз за разом накатывающая на неприступный утес, зная, что рано или поздно она размоет скалу в песок. И удары франкских мечей, казалось, причиняли врагам ровно столько же вреда, как если бы они в самом деле были не живыми людьми, а бушующей водой. Единым штормовым валом, в котором на месте одного убитого немедля вставали еще двое. Они множились, словно полчища саранчи, заваливая пролом в стене изувеченными телами павших, и крови, казалось, было столько, что она могла наполнить русло Иордана от его истока до самого устья. И текла бы в море несколько дней, прежде чем наконец иссякнуть и вновь смениться зеленоватой водой. Уцелевший глаз щипало от стекающего по лбу пота. Сквозь пробитые в топфхельме отверстия врывался горячий сухой воздух, на губах оставался привкус каменистой пыли, и мир привычно сузился до прорези в шлеме и обрушивающихся на него клинков. Удар, блок, поворот. Новый выпад встретило перекрестье клинков — словно его вновь вела чужая рука, учившая неопытного оруженосца, как обращаться с мечом, — рукоять кинжала повернулась в обтянутой кожаной перчаткой ладони, и на обломки камней вновь брызнула яркая, алая в лучах клонящегося к западу солнца кровь. — Стреляй! Друзей он не видел. Знал, что они сражаются где-то рядом, но все его мысли были лишь о том, как отбросить сарацин от бреши. Как заставить их отступить. Смогут ли они дождаться заката? Выдержат ли натиск превосходящего числа противников, благодаря небеса за то, что узкая брешь не позволяет сарацинам хлынуть в город неисчислимыми полчищами?

В воздухе не стихал свист стрел и арбалетных болтов. — Не сталкивайте их! Пусть завалят пролом своими трупами! На мгновение Ариэлю показалось, что это был голос Уильяма — и он вполне мог отдать подобный приказ, — но лишь глупец стал бы тратить драгоценные мгновения на то, чтобы обернуться. От жары начинала кружиться голова и нестерпимо хотелось пить. Но отступать было некуда. Если каждый дрогнет и бросится к наполненным водой кувшинам, едва почувствовав жажду, то сарацины сметут их в считанные мгновения. Нужно держаться. Бой закончится с закатом. И, если небеса будут милостивы к ним, то, быть может, они успеют заделать брешь до рассвета. Заделать наспех, и сарацины вновь проломят ее в несколько ударов, но всё же... Заделав пролом, они ненадолго отбросят этих нехристей назад. Когда солнце скрылось за возвышающимся у самого моря донжоном тамплиеров, Ариэль уже не чувствовал окровавленных, истерзанных до мяса пальцев. Не понимал, каким чудом еще удерживает в них оружие и как дышит, хватая ртом воняющий кровью воздух. Еще немного. Бой не будет длиться вечно. Ну же!

Один из сражавшихся у самого пролома госпитальеров отшатнулся от груды камней и пронзительно закричал. Стрела пронзила ему ногу чуть выше колена, и теперь он падал прямо под обрушивающийся на его голову удар сабли. Ариэль бросился вперед, и сарацинский клинок с лязгом столкнулся с окровавленным, в потеках свежей и уже подсыхающей крови, мечом. От усталости выпад кинжалом прошел вскользь, лишь царапнув кольчугу врага. И по тяжелому шлему ударило сарацинским щитом. Ариэль отшатнулся, оглушенный этим ударом, судорожно хватая ртом воздух и не слыша ничего, кроме звона в ушах. Время будто замедлило свой бег вновь, залитое кровью сюрко путалось вокруг ног, но следующий удар остановило перекрестье клинков. Крест и полумесяц сошлись в последнем бою. — Ариэль! — кричали за спиной, быть может, рвались на помощь, но... Перед глазами плыли пятна, обращаясь сероватой речной водой близ Мердж-Айюна. И плывущими по ней длинными черными прядями выбившихся из-под шлема волос. Деревянный щит ударил в плечо, но пальцы не разжались и не выпустили рукоять меча. Сабля схлестнулась с длинным кинжалом, и в колено с силой ударило остроносым сапогом. Нога подкосилась, от боли брызнули слезы, и время, казалось, почти замерло. Каждый удар сердца тянулся вечность. В лицо дыхнуло холодом речной воды на рассвете. И защекотало ноздри запахом еловых иголок. Ариэль... Раскаленный воздух с хрипом ворвался в горло, Ариэль моргнул, пытаясь избавиться от слепящих глаз слез, и почувствовал жгучую боль в груди. Ключица негромко хрустнула. Рот наполнился кровью, потекшей по подбородку — горячей, мерзко стягивающей кожу, — пальцы стиснули рукоять кинжала со всей оставшейся в них силой, и небо опрокинулось перед его взглядом. Плечо с силой сжала чья-то рука, и это небо — яркое безоблачное небо чистого лазурного цвета — обратилось пронзительно-голубыми глазами под остро изогнутыми бровями. Ариэль растерянно сглотнул, поперхнувшись кровью, и услышал негромкий, без тени ехидства и осуждения, вопрос: — И куда же ты смотрел? Ариэль не ответил. Лишь протянул руку, хватаясь за кипенно-белый плащ, и уткнулся лицом в теплое плечо с рассыпанными по нему кольцами длинных иссиня-черных волос.