Глава сорок девятая (1/1)

Одиннадцатого июля пришла весть о захвате Сен-Жан-д'Акра. Никакому гонцу теперь было не пробиться сквозь кольцо вражеских войск вокруг Аскалона, но птиц магометане не трогали, а если и целили в них из своих изогнутых луков, то лишь шутки ради, не пытаясь сбить крылатых посланцев. Быть может, их даже забавляло то, как загнанные в ловушку кафиры посылали друг другу полные отчаяния и просьб о помощи письма, но в действительности лишь их птицы отныне были свободны и вольны лететь куда пожелают. У христиан не было крыльев. И многим из них суждено было упокоиться в сухой растрескавшейся земле еще до начала зимы. Жослен воспринял известие о потере Сен-Жан-д'Акра равнодушно. В то лето — а, быть может, и в предыдущие, но разве же упомнишь всех этих баронов и пожалованные им фьефы? — город находился под рукой Жослена Эдесского, дяди Сибиллы и сенешаля королевства. Что стремительно теряло одно владение за другим, и сенешаль был повинен в этом не меньше короля и Рено де Шатильона. Когда к стенам главного порта Святой Земли подошли несметные полчища сарацин, граф Эдессы — носивший свой титул лишь номинально, поскольку Эдесса была захвачена еще в правление его отца — сдал Сен-Жан-д'Акр по первому же требованию Салах ад-Дина. — Трус, — отрезал Ариэль, когда дослушал зачитанное Уильямом послание, и добавил еще несколько выражений, за которые капеллан прецептории приговорил бы его к месяцу ночных бдений в орденской часовне во искупление греха сквернословия. Жослен вновь принялся полировать меч, неловко придерживая его перевязанной левой рукой. Прошлой ночью сарацины надумали проверить, насколько умело франки сражаются при свете звезд, и стычка затянулась до самого рассвета. Ариэль стрелял из арбалета до тех пор, пока на пальцах не полопались кровавые мозоли — ненадолго вернув его в прошлое и долгие часы тренировок под чутким руководством брата, — а Жослена зацепило осколками бруствера, разлетевшимися во все стороны от меткого попадания из требушета. Рана была несерьезная — руку до локтя закрывал кольчужный рукав, — но ударило ощутимо, а пальцы и вовсе рассекло до кости и теперь они едва гнулись. Жослен благодарил небеса за то, что стоял достаточно далеко и ему не раздробило половину ребер, как одному из братьев. Сейчас умирать было нельзя. Господь, я вступил в ряды Твоих рыцарей, чтобы своими победами и смертью во славу Твою открыть для нее врата Рая. Но я молю, не дай мне погибнуть сейчас. Я должен защитить еще столь многих. Он боролся с самим собой, беспрестанно повторяя в мыслях, что все его поступки преследовали одну и ту же цель, но... Анаис была мертва. Прав ли он, ставя ее превыше других? Жизнь — ничто против души, против надежды спасти ее от геенны огненной, но как быть, если жизней стало так много? Ответа на этот вопрос у него не было. Но желание сражаться за живых, за тех, кто страдал у него на глазах от ударов бичей и камней, придавало сил. Желание жить. И хоть изредка вспоминать благодарный взгляд прозрачно-зеленых глаз королевы. Прости, Анаис. Я не нарушу обетов ради твоего спасения, но я... всё же предал тебя в своих мыслях.

Сарацины жгли по ночам костры — сотни и тысячи пылающих в темноте огней, словно сквозь землю вокруг осажденного города проступало лицо многоглазого демона, — и возносили хвалу Аллаху столь громко, что бдевшим на стене рыцарям и сержантам мерещилось, будто этот хор голосов заглушает даже звон колоколов на христианских церквях Аскалона. И птицы приносили вести о всё новых потерях. Тивериада, Сен-Жан-д'Акр, Яффа и Мирабель, что была владением д'Ибелинов, — города сдавались один за другим, и кольцо смыкалось всё плотнее. Будто невидимая петля, что с каждым днем затягивалась на их горлах всё сильнее. Сарацины готовились к этой войне восемнадцать лет и, казалось, намеревались покончить с неверными в одно лето. Защитники Аскалона начинали впадать в отчаяние. Светило ли сквозь клубы черного дыма красно-желтое солнце, поднималась ли из-за горизонта бледная луна, но участь осажденных оставалась неизменной. Они проводили на стенах долгие изнурительные часы — стреляли, рубили и кололи, валили осадные лестницы, лили кипящее масло на всех, кто пытался подойти с тараном к запертым воротам, и непрерывно молились. В стенах постепенно ширились трещины от ударов из требушетов. Те стреляли уже реже — сарацины берегли оставшиеся снаряды в ожидании подкрепления, — но защитники слишком хорошо понимали, что ни одна стена не простоит вечно. — Как думаешь, Салах ад-Дин придет? — глухо спросил Ариэль, когда спустя ровно месяц после захвата Сен-Жан-д'Акра пришла весть о потере Бейрута.

Бейрута, в стенах которого Жослен провел первые семь лет своей жизни в Святой Земле. Крепости, что успела стать ему настоящим домом. Каждый камень в стенах бейрутской прецептории напоминал о том, как они проводили долгие часы на ристалище, оттачивая свои навыки обращения с копьем и мечом до тех пор, пока наконец не слышали ехидное ?А ты, любезный брат, не так плох, как казалось на первый взгляд?, но ничуть не обижались на эти слова. Как они собирались на вечернюю трапезу при свете медных ламп, и Льенар принимался вполголоса травить байки из орденского и своего собственного прошлого, будто позабыв, что Устав предписывает трапезничать в полном молчании, внимая одному из братьев, читавшему Священное Писание. Льенар, несмотря на язвительный характер, был благочестивее их всех и отстаивал мессы, даже будучи смертельно уставшим после сражения. Но он часто говорил, что вера должна идти изнутри. И каждый должен молиться столько, сколько ему под силу. Обращаться к небесам не потому, что другие принуждают его бормотать слова на латыни, которых он и не понимает толком, а потому, что он сам желает воздать хвалу или спросить совета. Льенар вошел в часовню командорства Ля Рошели восемнадцать лет назад, где беспрестанно молился, готовясь навсегда покинуть Францию, вдовец и убийца, и сказал ему без тени ехидства в голосе: — Остановись. И говорил еще долго, убеждая не истязать себя попусту. Жослен уже не помнил и трети сказанного, но несколько фраз врезались ему в память, словно копье в живую, истекающую кровью плоть. — Ты храмовник. Ты надел белый плащ, и твоя сила отныне в мече, а не в словах. Твоя вера — в мече, а не в словах. Господь слышит каждого из нас, Он знает, что ты любишь ее, и Он спасет ее. Что бы ни говорили тебе клирики. Но если ты хочешь служить Ему, как храмовник, то ты должен есть, спать и не думать каждое мгновение о том, что она не нашла иного выхода, кроме смерти. Иначе ты погибнешь в первом же бою и уже никого этим не спасешь. Он запомнил эти слова. Он потратил годы, чтобы вновь научиться жить, но лишь ради того, чтобы увидеть, как всё будет растоптано еще раз. Он любил женщину, что никогда бы не ответила ему, даже не будь он тамплиером, Льенар лежал у стен замка Бельфор, а в Бейруте отныне распоряжались магометане, сбивавшие кресты с церквей и валившие статуи святых, словно сухостой. Даже если эта кара была заслужена, даже если их вина, вина всех христиан Святой Земли перед Богом — неоспорима, слышать о подобном святотатстве и знать, что вместе с храмами рушился весь их мир, было слишком больно. Жослен просыпался по ночам от шума моря и пения магометан, ощущая, как эта боль душит его. Как чувство краха, чувство падения самого неба давит ему на грудь могильной плитой. И знал, что других мучает тот же страх. После захвата Бейрута Ариэль впервые сказал, что устал. — Я не знаю другой жизни, — заговорил он хриплым, сорванным от беспрерывнх криков и приказов голосом. — Но такой жизни... и такой смерти я не хочу. Мы здесь, как крысы в углу горящего амбара, и то пламя, что отрезало нас от выхода, с каждым днем подбирается всё ближе. — Прекрати, — ответил Жослен, возившийся со стрелами. Орденские кузнецы отливали новые наконечники из запасов железа в прецептории, и все, кто умел работать с деревом, строгали древки, оперяли их длинными белыми перьями и прилаживали граненные бронебойные наконечники. Ариэль порывался помочь, но его руки с каждой стычкой с сарацинами выглядели всё хуже, и во время последнего штурма он вновь стер пальцы до мяса. Орденские лекари только качали головами и говорили, что он должен не стрелять хотя бы несколько дней, чтобы дать рукам немного зажить. Ариэль покорно кивал и бросался на стену при первом же ударе в колокольный набат. Жослен думал о том, что Уильям мог бы приказать ему не вступать в сражения — и не сомневался, что самому Уильяму эта мысль приходила в голову не реже, чем Жослену, — но они оба понимали, что Ариэль не прислушается и разговор наверняка закончится ссорой. Ссоры же сейчас были непозволительны. Даже внутри стен Аскалона находились враги — магометане, в одну из ночей уже пытавшиеся отпереть ворота изнутри, и Уильям самолично обезглавил четверых из них, — а потому раскол в рядах ненавистных храмовников был им лишь на руку. Но как Уильям не старался поддерживать порядок в прецептории, витавшее в воздухе ощущение беды становилось всё сильнее. — Я устал ждать смерти, — продолжил Ариэль, нервно дергая повязки на левой руке. — Я просыпаюсь каждое утро и думаю о Хаттине. Если там сарацины обезглавили всех наших братьев, то как они поступят с гарнизоном крепости, что сопротивляется им уже больше месяца? У нас есть лишь один путь из этой ловушки. Вот только... я предпочел бы другой.

— Мы все предпочли бы другой путь, — ответил Жослен ровным голосом. Усталость брала верх и над ним — осада без малейшей надежды на помощь извне выматывала их всех, и Ариэль был далеко не первым, кто впал в уныние, — но Жослен сдерживался изо всех еще остававшихся у него сил. Однажды он уже поддался злости, а потом... не успел попросить прощения за свою глупость и неуместную гордость. Он не мог позволить дурному настроению поссорить его еще и с Ариэлем. И продолжил: — Мы все предпочли бы быть не здесь. Или хотя бы видеть, как нам на помощь приходят тысячи братьев-христиан. Вспомни письмо из Иерусалима, что мы получили еще до начала осады. Орден послал весть на Запад. Ариэль откинулся назад, прислоняясь спиной к голой серой стене, и устало посмотрел на Жослена, как на непроходимого глупца. Под единственным голубым глазом пролегла черная тень, и пепельно-серое лицо казалось еще бледнее из-за свешивавшихся на него спутанных иссиня-черных волос. — Даже если Запад откликнется, нам придется ждать помощи не один месяц. И ты веришь, что мы ее дождемся? Да мы задохнемся в дыму и захлебнемся собственной кровью еще до первого осеннего месяца. Жос, я... Я не хочу так. Не хочу... умирать, как крыса. Я думал, страшно было, когда погиб Льенар, но... он-то как раз умер без страха. Ушел именно так, как он сам того хотел. Быстро и легко. Мне же... придется сдохнуть, забившись в угол, не иначе. — Прекрати, — повторил Жослен. Настроение Ариэля становилось опасным. В первую очередь для него самого. В таком состоянии он мог броситься на врага лишь ради того, чтобы иметь право выбрать хотя бы собственную смерть. — Послушай, — сказал он, откладывая нож и наполовину оперенную стрелу. — Я знаю, что тебе тяжело. Но осада — это еще не смерть. Завтра египетского султана может хватить удар, задеть шальная стрела, или любящий сын и наследник подольет ему яда в шербет. И война закончится. Сарацины начнут грызться между собой за власть над Дамаском, Алеппо и Каиром, их огромное войско распадется, и они уже не вспомнят о нас. Но мы не узнаем об этом, если решим, что надежды не осталось, и вздумаем сложить головы в безнадежном бою. — Ты прав, — глухо согласился Ариэль. — Уныние — это смертный грех, а потому не должно брату отчаиваться, даже если конь его пал, а меч сломан, — повторил он извечные слова капеллана, но Жослен чувствовал, что одних слов недостаточно. Нужно было что-то гораздо более весомое. — Вилл, — заговорил он тем же вечером, когда Уильям вернулся из бдения на городской стене. — Мы сможем сделать вылазку? Уильям, пытавшийся расшнуровать сапоги, поднял на Жослена растерянные глаза, от усталости не сразу поняв, к чему клонит друг, и медленно повторил: — Вылазку? — Да. Нужно маленькое победоносное сражение. Люди в отчаянии. Нужно убедить их, что мы можем победить магометан своими силами. Просто... нужно время. Уильям помолчал, дергая пальцами шнуровку на левом сапоге и пытаясь понять, что за мысль пытается донести до него друг, а затем по-прежнему медленно кивнул. — А ты прав. Нам нужно... поднять боевой дух. Он сражался за вверенных ему людей и из надежды увидеть Сабину еще хотя бы раз — сказать ей всё то, что он должен был сказать еще десять лет назад, — но у других не было и этого. У Ариэля, понял Уильям, когда Жослен пересказал их разговор, не оставалось ничего, кроме служения Ордену. Обескровленного, разбитого Ордена, который стал для Ариэля домом в четырнадцать лет, в ряды которого он был принят, как рыцарь, в восемнадцать, и ради которого погиб его самый близкий человек. Ариэль терял связь с миром, и ему нужно было вернуть надежду. — Застанем сарацин врасплох, — продолжил Уильям, медленно закрывая глаза и открывая вновь. — Стоит попытаться... сжечь пару требушетов. Если сможем. — Сможем, — отрезал Жослен. — Когда ты последний раз спал? — А? — не понял друг — кажется, даже не слушал, пытаясь не заснуть, не сняв кольчуги, — и Жослен тяжело вздохнул. Подошел к низкому узкому ложу в алькове, помог стащить сапоги и кольчугу плохо гнущимися пальцами, не обращая внимания на вялое ?Не нужно, я сам? — и как же он собирался снимать кольчугу в одиночку? — и набросил черно-белое покрывало. Уильям заснул мгновенно, уронив голову на набитую соломой плоскую подушку и не сумев даже развязать кожаный шнурок на растрепанной косице. Спал он, несмотря на усталость, недолго и беспокойно. Курящийся вокруг аскалонских стен дым не отпускал его ни днем, ни ночью. В ушах гремели удары требушетов — даже в те часы, когда осадные машины стояли неподвижно, — надрывно кричали раненые и умирающие — стоны христиан и магометан звучали совершенно неотличимо друг от друга, — и истинный цвет крепостного валганга давно скрылся под сливавшимися воедино бурыми пятнами засохшей крови. Та покрывала и мечи до самых рукоятей, и неровно сколотые зубцы бруствера, и весь его белоснежный плащ. И он уже не мог сказать, где была кровь штурмующих город сарацин, а где — защищавших его франков. — Чувствуешь? — шептала в его снах и воспоминаниях Сабина, прижимая свою ладонь к его сердцу, а его — к своему. — Оно такое же, как и твое. Так кто сказал, что иудей избран Богом, а франк и сарацинка — нет? И кто решил, что магометане должны жить, а христиане — умереть? В чем наше различие, Господи? Сколько лет я сражаюсь за веру в Тебя, но кажется, я так и не смог понять, чем те, кого я лишаю жизни, отличаются от тех, кого мы защищаем. Отличаются не тем, как они молятся, а самой плотью и кровью. Я... устал, Господи. Я не покину рядов Твоих рыцарей до тех пор, пока рука моя еще в силах поднять меч против врагов христианства, но с каждым днем я всё острее чувствую, что этот путь ведет меня лишь в тупик. Мы терпим одно поражение за другим, и надежды выстоять почти не осталось. Прости меня, Господь. Прости нас всех. Мы клялись служить и умирать, но все мы лишь люди. Даже умирая во славу Твою, мы хотим жить. Почерневшее от дыма и копоти небо уже не отвечало на их молитвы. Пути Господни неисповедимы, и, верно, их участь — умереть в безнадежной попытке спасти Аскалон от полчищ сарацин. В ту ночь Уильям проснулся с мыслью — лишь при пробуждении осознав ее в полной мере, — что Жослен действительно был прав. Им нужно поднять боевой дух, пока все они не потеряли рассудок от пожирающего их чувства безысходности. Но судьба наносила новые удары быстрее, чем они успевали оправиться от предыдущих. Спустя две недели после захвата Бейрута к стенам Аскалона подошло сарацинское подкрепление во главе с самим Салах ад-Дином.