Глава тридцать третья (1/1)

На третий день после Рождества пошел снег. Кружащиеся в прозрачном воздухе крупные белые хлопья казались лебяжьим пухом, по какому-то недоразумению падавшим с неба в пушистых облаках с редкими проблесками солнца, и таяли, едва долетая до мостовых, потемневших под непрерывными зимними дождями. Или плыли за витражом в узком окне, мозоля глаза своей белизной. Вода для обтирания давно остыла в медном тазу — о ванне не могло быть и речи, пока не зарубцуются последние раны от каменных осколков, — и Сабина передергивала плечами, когда на покрывшуюся мурашками кожу неприятно капало холодным. В рассеченном боку немедленно отдавало ноющей, тянущей болью. Рубцы остались безобразные. Рваные, бледные — слишком светлые для ее смуглой кожи, — прочертившие десятками линий левую руку, бедро и даже спину. Недостаточно глубоко, чтобы убить — совсем недостаточно, — но достаточно, чтобы мгновенно бросаться в глаза. Впору было благодарить небеса, что не задело лицо, или пришлось бы вновь прятать его под чадрой.

Я мелко думаю, Господи... — едва заметно шевельнулись губы, и взгляд устремился вверх, сквозь этажи, коридоры и перекрытия к пышным светлым облакам. — Но мне нравилось быть красивой. Глаза защипало. Сабина моргнула, чувствуя, как потекло по щекам, и выпустила из пальцев смоченную в мыльной воде тряпицу, прижав руки к лицу. Заплакала беззвучно, выдавая себя лишь прерывистым дыханием и мелко вздрагивающими плечами. Утирая слезы украдкой, одним пальцем, и уже не смея поднять глаз к нависшему над ней потолку. Из-за двери, отделявшей небольшую спальню от еще меньшего подобия солара — словно это были не просто покои, а ее личный замок из двух комнат, — донесся заливистый детский смех. Сабина всхлипнула — роскошь, мгновение слабости напоследок — и завернулась в мягкую простынь, собирая с кожи холодные капли воды. Нужно было одеваться, вновь морщиться от боли в плече при каждом движении левой руки...

Шнуровать блио не было сил. Она могла бы позвать на помощь шьющую за дверью портниху, но мысль о том, чтобы вновь притворяться, не вызывала ничего, кроме раздражения. Не сейчас. Не сегодня. И даже если ее шелковые шальвары и туника из тонкой шерсти казались кому-то вызовом, Сабина чувствовала себя... уютно. Портниха, впрочем, этого не оценила. Нахмурила брови и недовольно цокнула языком, мгновенно заметив и неброский темно-серый — почти черный — цвет одеяния, и покрасневшие, неровно подведенные глаза, и даже отсутствие тонких колец на пальцах. — Волосы бы хоть... уложила. — Не хочу, — равнодушно ответила Сабина и протянула вперед обе руки. Элеонора бросила маленькую — легко помещавшуюся в женской ладони — тряпичную куколку с косами из белой шерстяной нити и соскочила с раскиданных по полу подушек. В руку стрельнуло острой болью, и Сабина уткнулась лицом в заплетенные косичкой-колоском черные волосы, вдыхая запах травяного мыла и чувствуя совсем близкое сердцебиение обхватившего ее руками и ногами ребенка. Элеонора заплакала всего один раз, когда Сабина, давясь слезами и путаясь в словах, пыталась объяснить ей, такой маленькой и почти ничего не понимающей, что мама больше не придет пожелать ей сладких снов. Сабине даже показалось поначалу, что девочка заплакала лишь потому, что плакала сама Сабина, и действительно ничего не поняла. Но когда Элеонора успокоилась, то выпуталась из своего одеялка и пошла, не сказав ни слова, к другой постели, прячущейся в алькове спальни за синеватым газовым пологом. Сабине не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней. Если и следовало вернуть Элеонору обратно в ее кровать, то Сабина всё равно не смогла бы найти слов, чтобы прогнать осиротевшего ребенка. — Поставила бы девчушку, — вновь заворчала портниха, сноровисто отпарывая длинный разрезной рукав из невесомого бирюзового шелка. — Тяжелая же небось. И продолжила без паузы, зная, что ее всё равно не послушают: — Я вот думаю, — протянула она с сомнением, расправляя ткань и рассматривая на свету тончайшие лиственные узоры из зеленой нити, — быть может, оставить несколько платьев? Летом ведь будет душно. К чему надевать на себя лишнее? Подумаешь, пара шрамов. Да к весне от них и следа не останется. А даже если и останется, то кто ж заметит? А если и заметит... — Все платья, Жанна, — равнодушно ответила Сабина, дуя на упавшие Элеоноре на лоб прядки волос, слишком короткие, чтобы их можно было заплести в косичку. Девочка смеялась и забавно морщила нос. — Если не хочешь, скажи прямо, я попрошу других. Портниха обиженно поджала губы и вновь взялась за иглу, начав пришивать на место прежнего рукава новый, с узорами лишь на манжете и плотно обтягивающий руку от плеча до самой ладони. Работала она за плату — а потому не собиралась уступать другим швеям ни единой обещанной монетки, — но неизменно начинала сокрушаться, заканчивая с одним платьем и беря в руки другое.

— Эх, такую красоту распарывать... Да ты сама взгляни, какой здесь ворот. Давай хоть кружевом закроем, а не... У меня газовая ткань была, точь-в-точь такого цвета, давай я за ней пошлю. Зачем же так... наглухо-то? Молодая, красивая, а всё монашку из себя строишь. Смотреть противно, право слово! — Так не смотри, — равнодушно ответила Сабина, опуская на пол хихикающего ребенка. Элеонора подставила лоб для поцелуя и вдруг с силой схватилась за ее ладонь, на мгновение прижавшись к ней щекой. Сабине малодушно захотелось... услышать от нее ?мама?. Мадлен бы это разозлило. Мадлен бы смертельно обиделась и сказала, что Элеонора только ее и ничья больше, а если Сабина так жаждет взять на руки ребенка, то пусть родит сама. От кого угодно, хоть от тамплиера, хоть от короля, только пусть не трогает чужих детей. Мадлен была мертва, и Сабина с Элеонорой остались вдвоем. Уже некому было говорить, как им следует называть друг друга. — Я скоро вернусь, — пообещала Сабина, осторожно высвобождая руку из маленьких цепких пальчиков, и попросила одними губами: — Присмотри за ней. Портниха кивнула, подшивая к низкому, почти открывающему плечи вороту широкую полосу аметистовой ткани в тон. Сабина прикрыла за собой дверь, дождалась, когда раздастся лязгающий звук вошедшего в пазы засова, и пошла, чуть прихрамывая на левую ногу, к ближайшей лестнице. Опаздывать на королевский совет позволено разве что самому королю, а уж служанкам, если им оказывают подобную милость, и вовсе следует приходить первыми. Особенно когда король пребывает в самом дурном расположении духа из возможных. Балдуин был в ярости с самой осады Керака. Безумный бросок из Иерусалима в Трансиорданию и затянувшееся путешествие обратно приковали его к постели на несколько недель, без конца сотрясая исхудавшее тело приступами надрывного кашля и ничуть не улучшая королевского настроения. ?Сырость?, — только и говорили лекари, разводя руками. Балдуин проклял их всех, запустил в особо рьяных советчиков лежать и не утруждаться бронзовым подсвечником с прикроватного столика и упорно поднимался на ноги хотя бы на несколько минут в день. Сипя, что если будет лежать без движения, то умрет гораздо быстрее. Чего в этом дворце желают слишком многие. Первым из их числа был, безо всякого сомнения, Ги де Лузиньян. Провалы на военном поприще обернулись для него потерей почетного титула ?мессир регент?, возвращенного спешно прибывшему из Триполи графу Раймунду. Появление графа не обрадовало, пожалуй, никого из баронов, не взлюбивших его еще в те годы, когда Раймунд был регентом при самом Балдуине — баронам королевства никогда не нравилось излишнее и весьма опасное усиление одного из них, — но Раймунд, к тому же, немедленно выказал самую горячую поддержку д'Ибелинам, которую невозможно было толковать иначе. Пятилетний племянник короля, увенчанный короной соправителя всего через несколько дней после возвращения Балдуина в Иерусалим, въехал на свою коронацию на плече у Балиана д'Ибелина. Такого оскорбления Ги де Лузиньян стерпеть не мог. Д'Ибелины и без того мешали ему одним своим существованием, и празднование закончилось безобразной ссорой, при которой, по счастью, присутствовало лишь несколько человек, но уже к утру об этом знал весь Иерусалим. Купцы и даже простые бедняки перемывали участникам скандала кости с неменьшим удовольствием, чем знатные рыцари и бароны. Сабина думала о том, что это заходит слишком далеко. Если однажды Салах ад-Дин придет под стены Иерусалима, а не Керака... Ворота ему откроет грызня баронов, а вовсе не требушеты и иные осадные машины. Балдуин же не то пытался помириться с мужем сестры, не то просто устал от всех этих интриг. И предложил у Ги обмен: лежащий среди полупустыни Иерусалим на прибрежный Тир с его мягкими западными ветрами и теплой зеленоватой водой. По словам лекарей, вблизи моря у короля было больше шансов прожить еще хотя бы пару лет. Ответом был однозначный отказ. Сабина, узнав об этом, тоже не поскупилась на проклятия. Заметалась по королевским покоям, не чувствуя боли в ноге, и растерзала едва ли не в клочья сорванный с волос шелковый платок. — Нечестивец! Неблагодарный сын паршивого шакала! Как он смеет...?! После всего, что получил из твоих рук! Балдуин пожевал серыми губами, почти сливавшимися цветом с кожей щек и подбородка, и просипел: — Надо думать, смерть твоей... подруги — это его рук дело. Сабина от таких слов остановилась в растерянности на середине движения и непонимающе уставилась на короля. Она была уверена, что убийцу не найдут, даже если действительно примутся искать — Уильям бы мог, да разве же он найдет время на такую незначительную для него смерть? — но никак не ожидала услышать подобное... объяснение бездействия. Разумеется, ей не позволят даже предъявить такое обвинение. Балдуин смотрел куда-то поверх ее плеча и совершенно точно не мог разглядеть выражение лица, но без труда догадался, о чем она думала. — Ты никому не нужна, — прозвучало безжалостно, но Сабина не обиделась. — Ты красивая безродная сарацинка, не более того. Это был вызов мне. Счастье, что вас спутали, но в любом случае... Ты ведь понимаешь, даже если мы найдем самого убийцу, то едва ли узнаем, кто отдал ему приказ. Мои противники не глупы и наверняка уже избавились от ненужного свидетеля. Она понимала. Как понимала и то, что теперь должна быть предельно осторожна. Ее убьют только ради того, чтобы досадить королю. Она слишком очевидная и слишком легкая мишень. Ей следовало быть тихой и незаметной, но... Как можно, когда у нее на глазах рождался самый настоящий заговор? Она разливала, как и всегда, вино по кубкам советников и едва не выронила тяжелый медный кувшин, когда Балдуин заговорил о том, что желает расторгнуть брак сестры. Де Лузиньян, не будучи полным глупцом, исчез вместе с женой едва ли не на следующее утро после коронации пасынка, спешно вернувшись в Аскалон. И явно приготовившись обороняться, ради чего даже ограбил местных бедуинов, находившихся под королевским покровительством. Балдуин скрипнул зубами и решил, что с него довольно расшаркиваний. Но его не поддержали. — Государь, поверьте, задуманные вами меры слишком... круты, — лебезил Иерусалимский патриарх Ираклий, сложив на груди холеные, как не у всякой женщины, белые руки. — Королевству ни к чему подобные потрясения, довольно и того, что регенство при вашем племяннике передано в надежные руки графа Раймунда. Посудите сами, мы не ведаем, что случится со всеми нами через каких-то пару недель, а развод принцессы может затянуться на многие месяцы. Да и ей самой такие хлопоты ни к чему, в ее-то щекотливом положении. Намек был настолько незавуалированным, что Сабина почувствовала, как кровь отливает у нее от лица. Мы не знаем, будешь ли ты еще жив через каких-то пару недель. Какие уж тут разводы? — Я... вынужден согласиться, — заговорил следом Великий Магистр тамплиеров, и магистр госпитальеров кивнул в ответ на его слова. — Зима — неподходящее время для войн, Ваше Величество, на каком бы поле они не велись. Мы потеряем гораздо больше, чем приобретем, если... Сабина толком не слушала, что говорит этот утомленный седобородый старик, зябко кутающийся в свой белый плащ. Она смотрела на застывшее белой маской лицо и понимала, что даже если она упадет на колени и будет умолять ради короля, ради нее самой, ради Господа Бога, который сейчас взирает на это предательство с небес...

Он не пойдет против собственного магистра. Он промолчит, даже если Арно де Торож заявит, что готов немедля короновать Сибиллу и ее непутевого мужа. И это, верно, отразилось у нее на лице, потому что когда король наконец закончил совет — на закате, решив вызывать де Лузиньяна в Иерусалим и посмотреть, как тот поведет себя перед лицом самого Балдуина и знатнейших баронов королевства, — Сабина не успела пройти и половину полутемного коридора, как услышала за спиной быстрые размашистые шаги и короткое ?Подожди?. Она обернулась через силу, постаравшись придать лицу непроницаемое выражение. Она вообще не знала, как с ним теперь говорить, когда между ними повисло столько всего, столько... Как легко и просто ей было на пути к Иордану! Будь ее воля, она бы осталась на том берегу до конца своих дней. Осталась бы в тех коротких осенних днях, если бы только можно было прожить всю жизнь в одном мгновении. Вместо этого приходилось идти дальше. — Вы предали его. Уильям отвел взгляд. Всего на мгновение, но она заметила. И почувствовала, как от злости к щекам вновь приливает кровь. Он думал точно так же, но намеревался защищать свой прокля?тый Орден. — Не горячись. — Не горячись? — повторила Сабина, не сумев удержаться от издевки. — Да вы только и ждете, когда Балдуин умрет, чтобы начать драться за его племянника! Я вижу это с самого рождения мальчика, каждый барон и рыцарь в этом королевстве только и делает, что заваливает королевского племянника подарками в надежде, что это поможет ему в будущем. Вы пытаетесь управлять пятилетним ребенком, как какой-то марионеткой! — Сабина. — Скажешь ?Нет??! Скажешь, что твой магистр об этом не думает? — бросила Сабина и даже содрогнулась от пришедшей следом мысли. — А ты? С чего ты вдруг вспомнил обо мне? С чего вдруг... всё это? Вопросы, ненавидит ли она его. Просьбы выслушать. Такая забота о раненой сарацинке, которая совсем не к лицу храмовнику, поклявшемуся более не знать ни одной женщины.

От этих мыслей ей вдруг стало горько и смешно одновременно. Что ты делаешь со мной? За что? — Браво, Уильям. Ты сделал то, до чего, вот ведь умора, не додумался ни один барон. Даже если они и шли ко мне... То желая говорить о короле. Никому из них и в голову не пришло лезть ко мне под юбку из-за королевского племянника. Никакой юбки на ней сейчас не было, но она всё равно рассмеялась, коря себя за глупость и не понимая, как можно было не догадаться об этом раньше. И вздрогнула, разглядев в полутьме коридора, что лицо у него вдруг вспыхнуло неподдельным яростным румянцем. Всего на мгновение, но вздрогнула. — Что ты несешь?! — Прости, — честно ответила Сабина, пожав плечами и невольно поморщившись от новой вспышки боли в левой руки. — Я разучилась тебе верить. И повернулась к нему спиной. Продолжать этот разговор не было смысла. Оставалось только корить себя за глупость и доверие. Она так хотела, чтобы он вернулся, что позволила задурить себе голову, словно четырнадцатилетней девчонке. Той девчонке, которая упала на колени перед рыцарем в белой плаще, умоляя защитить ее от ее собственного отца. Рыцарь оказался обыкновенным... — Сабина. — Оставь меня, — с трудом выдавила Сабина и пошла так быстро, как только позволяла ноющая нога. — С меня довольно. Я больше... на это не куплюсь. — Сабина, пожалуйста. Она почти слышала его мысли. Чувствовала, как он лихорадочно пытается придумать, что такого он должен сказать, чтобы вернуть себе контроль над происходящим. Чтобы заставить ее вновь слепо идти за ним, как какого-то несмышленного котенка. Не в этот раз, мессир. Я не шлюха, которая готова продасться за одно только ласковое слово. Я не предам его... Я не позволю... Уильям действительно думал. Думал, как заставить ее остановиться и опомниться. Как, силы небесные, убедить ее, что он никогда не притворялся и не... Бога ради, почему она вообще вбила это себе в голову? Кто сказал, кто надоумил? Неужели он сам? Неужели...?

— Сабина, я клянусь... Она не слушала. Даже не вздрагивала, когда он звал ее снова и снова. Притворялась, что это не имеет для нее никакого значения. Имя вырвалось спонтанно, по наитию, непонятному ему самому, когда перед глазами вдруг встали горящие в полумраке свечи и такое неуместное в Храме Соломона малиновое платье. — Джалила! Сабина остановилась, будто налетев на стену. Почти ощутив, как эта стена вырастает перед ней из разом сгустившегося воздуха. И обернулась, словно во сне, не чувствуя собственного тела и не управляя им. — Ты... запомнил? — Да, — просто ответил Уильям и одним шагом преодолел остававшееся между ними расстояние. Сабина попыталась отшатнуться, сбросить легшие ей на плечи ладони, но мгновенно поняла, что даже будь она полностью здорова, ей всё равно бы не хватило сил вырваться из этих непрошенных объятий. Нет, это уловка. Она называла это имя лишь однажды, сама едва не забыла о том, как не сразу осмелилась открыто принять данное ей крещением, она... Да он мог спросить у священника в Храме Гроба Господня. Мог спросить... Да хоть у ее собственного отца! Орден наверняка выяснил о ней всё, что только было возможно, чтобы теперь использовать это против нее. — Никогда, — почти прошептал Уильям, неловко уткнувшись носом в ее волосы. Может, поэтому она и верила ему? Верила тому, как он не умеет, но всё равно старается говорить о том, что чувствует на самом деле под всей этой броней из белого плаща и сюрко. — Я бы не стал... Я бы не... Бога ради, я бы никогда не воспользовался тобой... подобным образом. После всего, что он говорил, после того, как поделился тайной о своем отце, как она могла даже подумать...?

— Я... Да я готов поклясться, что... — слова упорно не шли. А если и шли, то звучали совсем не так, как должны были. — Что я никогда больше не коснусь тебя, если ты так этого боишься! Что я никогда больше... Не лягу с тобой. Я уже клялся не любить, но... в конце концов, любить, не прикасаясь, — это не такое уж и нарушение клятвы. Господь не запрещает нам смотреть на вас. Сабина шевельнулась всем телом — содрогнулась, и он было подумал, что сейчас она его оттолкнет — и вскинула голову, подаваясь вперед и порывисто прижимаясь губами к его рту. Ничего более, ни малейшего проявления страсти... Куда уж больше страсти, если даже от этого прикосновения из-под ног будто ушел мраморный дворцовый пол? И еще плыло перед глазами, когда Сабина отстранилась и ответила так тихо, что в первое мгновение показалось, будто она говорит одними губами: — Мне не нужна такая клятва. Хочешь, чтобы я верила? Тогда не предавай его. И вывернулась из обнимавших ее рук, оставив его в растерянности и одиночестве посреди полутемного коридора.