Глава тридцать вторая (1/1)

Забытие казалось бирюзовыми водами Иордана, неторопливо накатывающими на красноватый берег укрытой от чужих взглядов зáводи. Качающими на мелких речных волнах безвольное, обмякшее в теплой воде тело. Полусогнутые пальцы тонущих, будто тянущихся к илистому дну рук щекотало тонкими маленькими плавниками проплывающих мимо рыбешек. Звуки доносились с трудом, редкие голоса гулко отдавались в наполненных водой ушах, позволяя разобрать от силы пару слов. Сдавленное сипение, вдруг прозвучавшее где-то высоко над ней — в самых облаках или даже выше, — и вовсе показалось какой-то бессмыслицей, словно каждое слово в короткой, отрывисто брошенной фразе было произнесено с конца, задом наперед. Балдуин? Открыть глаза не было сил. Веки будто налились свинцом, и пальцы начинали судорожно подергиваться при малейшей попытке разлепить ресницы, словно цеплялись за спасительное тепло воды.

Зачем? Разве здесь не хорошо? Разве не спокойно? Разве не греет лицо ласковое весеннее солнце? Весеннее? Но ведь… тогда была осень. Осень с частыми проливными дождями, но порой такими теплыми ночами, что они выбирались из разбитого паломника лагеря и разводили маленький костерок, тщательно укрывшись от посторонних взглядов. Чтобы ночь принадлежала только им двоим. Сабина, — слышалось в слабом плеске воды, и по ее потревоженной поверхности бежала рябь. Ты всё же пришел. Сабина, — шептали полузнакомые голоса, и ресницы дрожали в слабой попытке хоть немного приподнять веки. Сабина? — неуверенно скрипело над самым ухом. Как забавно. Вы клялись мне в любви, мессир, желали даже привести к алтарю, зная, что безродная сарацинка никогда не будет ровней рыцарю, но ни разу прежде не называли меня по имени?

Любимая, — вновь коснулось уха легким, будто дуновение теплого ветра, вздохом, заставляя позабыть обо всех иных голосах и признаниях. Ложь. Ты никогда не называл меня любимой. Ты не назвал бы и теперь, зная, что в этом прóклятом замке даже у стен найдется с полдюжины ушей.

Или не замке? Воспоминания путались, проносясь перед внутренним взором чередой расплывчатых видений, и порой ей казалось, что не было никакого спасения, не было всех этих зовущих ее голосов, и она по-прежнему лежала среди каменных осколков бруствера, иссекших левую руку, бедро и даже спину. Собственная кровь оказалась такой горячей, что едва не задымилась на холодном осеннем воздухе. — Сабина? — вновь позвало над самым ухом, и наваждение пропало. Но мерзкая осенняя сырость осталась.

Сабина с трудом приоткрыла глаза. Виски ломило так, словно она проспала от силы несколько мгновений. Или напротив, несколько дней. Она моргнула, пытаясь вспомнить, где оказалась на этот раз, и зябко поежилась, когда порыв ночного ветра приподнял полог палатки и коснулся плеча под влажной от испарины камизой. — Мы выдвигаемся на рассвете, — сказала Мадлен совсем тихим и тонким голосом. Сабина нашла ее по одному только блеску синих глаз в темноте палатки. — Ты сможешь…? Да разве же у нее был выбор? Был, конечно, возвращаться в Иерусалим вместе с королем или остаться на милость Рено де Шатильона до полного выздоровления, но тот, кто хоть раз видел глаза этого зверя, согласится, что то был никакой не выбор. — Смогу, — хрипло ответила Сабина и попыталась согнуть руку, обмотанную повязками от запястья до самого плеча. Та не слушалась, и содранные пальцы свело судорогой, заставившей зажмуриться и медленно выдохнуть сквозь стиснутые зубы. — Набери воды. Господь милосердный, за что караешь? За гордыню? За любовь? За любовь, пожалуй, не стоило. Если всемогущему Господу были хотя бы любопытны рассуждения ничтожной сарацинки о греховности ее любви. Любовь покарала сама и без божественного вмешательства. Он даже не понял, что именно он сделал. И продолжал делать. Ее опаивали снова и снова, твердя, что это необходимо. — Не нужно терпеть боль, — зудели, словно комарье, вольно или невольно соглашавшиеся с ним лекари. Кивнули в ответ на его прозвучавшие так равнодушно слова король, девчонка-швея и даже оплакивающий сына старик. А Сабине хотелось завыть и разодрать обломанными ногтями это одновременно любимое и почти ненавистное лицо. А затем силой влить в него прокля?тый маковый отвар, чтобы он почувствовал, каково это. Когда никто не слушает ни твоих просьб, ни криков, и заставляет пить дурманящие лекарства, от которых не только притупляется боль, но и путаются мысли и воспоминания. — Не нужно терпеть, — зудели лекари. — Не нужно бояться. Не нужно решать за меня! Силы небесные, как ты мог?! Я не хотела спать. Я боялась заснуть и больше не проснуться, но ты — ты, кому я так доверяла! — решил, что лучше меня самой знаешь, что мне нужно! — Раны несерьезные, — спорила Мадлен, но обида не оставляла Сабину ни на мгновение. Какими бы несерьезными ни были оставшиеся от каменных осколков порезы, это не давало ему права так поступать с ней. Боже правый, разве он муж мне, чтобы распоряжаться мною подобным образом?! И внутри упорно злорадствовало что-то незнакомое, что-то настолько злобное, что казалось ей отголоском из давнего прошлого, кровью свирепых предков, что ударами сабель и бичей насаждали ислам в землях, ныне принадлежавших Багдадскому Халифату. Надеюсь, ты мучился после этого. Ты, благочестивый рыцарь Христа, годами избегающий женщин! Надеюсь, что после этого поцелуя в тебе вновь проснулся мужчина. Так пусть твоя страсть лишит тебя сна и покоя! Но не жди, что я вновь приду под покровом ночи, чтобы утолить твою жажду! Она умылась ледяной водой, стерла, как смогла, испарину принесенного маковым отваром путанного сна и придирчиво выбрала, перебрав половину походного сундука, рубиново-красные бархат и шерсть. Мадлен вздохнула, но ничего не сказала. Мадлен сначала воевала с обезумевшей от боли и злости сарацинкой, пытаясь убедить ее не бросать в огонь красивые франкские платья, а потом смотрела, как Сабина, резко передумав, выбирает самые броские одежды из тех, что у нее были. Уже не спорила после того, как ей в лицо швырнули любимое фиалковое блио со словами ?Можешь взять эту тряпку себе, раз она настолько пришлась тебе по нраву!?.

Остыв, Сабина повторила разрешение, зная, что платье действительно нравилось подруге, и даже предложила помочь ей немного укоротить по росту подол и рукава, но Мадлен посмотрела на нее таким настороженным взглядом, словно ожидала, что в следующее мгновение в нее вновь швырнут какой-нибудь разонравившейся вещью. И уже не платьем, а башмачками или сундучком с украшениями. Сабина попыталась извиниться еще раз. Мадлен моргнула, всхлипнула и бросилась обнимать ее, невольно надавив на больную руку. Сабина стиснула зубы и стерпела, расценив это, как вполне справедливую кару свыше. Мадлен ничем не заслужила ее злости. Зато заслуживали, как ей казалось, все остальные. — Силы небесные, да что за нрав у тебя, девушка? — устало сказал престарелый рыцарь, везущий в Иерусалим тело сына и лишившуюся сна дочь, когда они покидали Керак и Сабина зло рассмеялась, увидев, что эта ослепшая от беспрерывных слез дочь не в силах даже сесть в седло. Ее убитый горем отец, верно, хотел напомнить Сабине о смирении, о женской мягкости и покорности, но она не собиралась никого щадить. И вскочила в седло любимой арабки, сумев даже не поморщиться от пронзившей раненую ногу боли.

Я знаю, Господи, Ты часто посылаешь нам испытания. И это, верно, одно из них. Но я не в силах бороться с самой собой. Никто из них не жалеет меня, и я не стану жалеть их. Впрочем, Балдуин, быть может, и жалел. Но Балдуин оставался королем, у которого хватало иных забот, кроме страданий безродной сарацинки, и умирающим, у которого не хватало сил и времени. Все его мысли вновь занимала одна лишь судьба вверенного ему Господом королевства. Балдуин посмотрел на нее, зло смеющуюся над чужим горем, всего один раз и просипел так тихо, что никто, кроме нее, и не услышал. — Видит Бог, ты можешь быть очень страшным человеком. Но я предпочел бы этого не знать. Сабина вместо того, чтобы устыдиться, разозлилась лишь сильнее. Но ничего не ответила. Несмотря на всю свою ярость, она по-прежнему не представляла, каким чудовищем нужно быть, чтобы бросить ему даже одно-единственное оскорбление. Балдуин после этого тоже не сказал ей ни слова, предпочтя общество не отъезжавшего теперь от королевских носилок Раймунда Триполитанского. Сабина не навязывалась. Ехала молча, торопливо смаргивая слезы, пока их никто не заметил, и нет-нет да натыкалась взглядом на спину в кипенно-белом плаще. Ты мне нужен. Но если она подойдет к нему сама, то он вновь заговорит о своей прокля?той чести, которую она так любила и так ненавидела одновременно. Если она подойдет к нему сама, то он так и не поймет, как сильно ее ранило это непрошенное самоуправство. Она попросту унизится перед ним вновь. Уильям даже не смотрел на нее с того вечера в оставшемся далеко позади Кераке. Спросил ли хоть раз, как она себя чувствует? Хотя бы у Мадлен, если ее саму он видеть не желает? Хотя бы попросил об этом Жослена, если вновь опасается за свою честь и непогрешимость? Когда на пути у возвращающейся в Иерусалим армии выросла одиноко стоящая посреди гор прецептория тамплиеров — грубо сложенный донжон прямоугольной формы, окруженный высокой стеной, — Сабина заметила, что от кавалькады отделился всадник в длинном сюрко с гербом графа Триполи и продолжил путь по петляющей дороге, не сворачивая к замку. Гонец? Но куда? И зачем? Она въехала во внутренний двор командорства, не переставая задаваться этим вопросом, спешилась и сдержанно поблагодарила командора крепости, когда тот сказал, что — несмотря на суровое отношение Ордена к женщинам — место в стенах прецептории найдется не только для вдовствующей королевы, но и для них с Мадлен. О том, чей приказ был причиной такой доброты, Сабина не задумалась. Сменила запыленное, пропахшее лошадиным потом одеяние на теплую, выкрашенную в нежный сиреневый цвет шерсть, помогла со шнуровкой, когда Мадлен в очередной раз вздумала примерить подаренное ей блио — на что оно ей среди монахов и служанок вдовствующей королевы? — и все же решилась попытать счастья у Балдуина. Но король, будто назло, был не один. Сабина невольно стиснула зубы, когда дождалась разрешения войти и неожиданно встретилась взглядом с серыми глазами, но на лице у него не отразилось ни единой эмоции. Как будто не этот мужчина лишь несколько месяцев назад спрашивал, ненавидит ли она его за то, что он выбрал не ее, а свою честь и храмовников. Да. Теперь ненавижу. Надеюсь, ты счастлив. — В чем дело? — устало просипел Балдуин, едва ли желая хоть чего-то, кроме горячего ужина и теплой постели. — Я хотела спросить, куда отправили гонца. Смотрящие куда-то в сторону серые глаза на мгновение сощурились, но он промолчал. А король вздохнул и бросил недовольным голосом: — Ничего от вас не скроешь. Вас? Кого ?вас?? — В Иерусалим, — продолжил Балдуин, глядя куда-то поверх ее левого плеча. — Хочу, чтобы к моему возвращению всё было готово к коронации. — К чьей? — не поняла Сабина. Она не видела этого самолично, потому что лежала в забытьи, но знала, что король поссорился с мужем сестры, когда тот не смог — или не стал — преследовать торопливо отступающих от Керака магометан. Неужели после этого Балдуин намерен отдать де Лузиньяну корону? Это ведь ничего не изменит и не сделает Ги полководцем сродни самому Балдуину. — Моего племянника, — ответил король, и холодные серые глаза застывшего молчаливой тенью храмовника сощурились вновь. Ему не нравился этот разговор. Сабину не волновало, что еще ему может не понравится. — Господь с тобой, Балдуину нет и шести! Какой из него может быть король? — Никакой, — вяло согласился с ней дядя будущего монарха. — Пока я жив, он будет лишь соправителем. Хотя видит Бог, и из этого выйдет мало толку. Но если Сибилла родит зимой сына, то Ги приблизится к трону еще на один шаг. Пока что я не могу этого допустить. Сабина впервые за долгое время искренне пожалела принцессу. Балдуин наверняка рассчитывал на ее материнские чувства и не забытую еще любовь к Гийому де Монферрату, собираясь увенчать короной его посмертного сына. Если при таком раскладе де Лузиньян начнет требовать эту корону себе, то его жена бросится защищать права мальчика-короля. И преданнейшая союзница и любовница Ги превратится в первейшего его врага. Жаль, если борьба за Иерусалим разрушит второй брак Сибиллы. Как болотная лихорадка разрушила первый. — Изменится ли что-то для меня? — спросила Сабина, не решившись спорить. Эта борьба была делом внутри королевской семьи, и Сабина не имела к ней ровным счетом никакого отношения. — Я хочу, чтобы рядом с мальчиком оставались преданные мне люди, — ответил Балдуин. — Вопрос лишь в том, на кого я в действительности могу рассчитывать. Он так разозлился на нее из-за той выходки в Кераке? Или у этой фразы был скрытый смысл, которого она пока что не понимала? — Если есть хоть что-то, что я могу сделать… Король кивнул прежде, чем она успела договорить, и устало опустил ресницы, закрывая мутные, почти белые от слепоты глаза. — Оставьте меня, я устал. — Мне позвать…? — начала было Сабина, но он отрывисто качнул головой. — Я сказал, оставьте меня. — Как вам будет угодно, Ваше Величество, — наконец заговорил Уильям, склоняя голову в коротком поклоне, и повернулся к двери. Сабине на мгновение показалось, что если она замешкается, то он попросту вытолкнет ее в коридор, но этого не произошло. Напротив, он как будто старался не подходить к ней слишком близко. Хотя и отметил, когда за ним закрылась дверь предложенной королю аскетичной, как и все тамплиерские спальни, кельи и на неулыбчивое скуластое лицо упали тени от горящего на стене факела: — Не стоит перетруждать ногу. — Я прекрасно себя чувствую, — огрызнулась Сабина, оборачиваясь через плечо. — Ты хромаешь, — не согласился Уильям, и ей вновь с такой силой захотелось вцепиться ему в лицо, что Сабина даже испугалась, как бы от злости у нее не помутился рассудок и этого не произошло на самом деле. — От боли, я полагаю, а значит едва ли чувствуешь себя так хорошо, как пытаешься в этом убедить. — Вас, мессир, это не касается! Вашими стараниями у меня под рукой всегда есть маковый отвар, чтобы облегчить боль! Но буду признательна, если вы и опиума раздобудете, от него побольше толку! Если принять слишком много, то можно и вовсе не проснуться! На его лицо набежала тень, и в глазах на мгновение отразилось что-то такое, отчего Сабина едва не устыдилась своей резкости. Едва, потому что одного взгляда для этого было недостаточно. — Господь милосердный, да что тебя так разозлило? — устало спросил Уильям. — Неужели тебе больше нравилось мучиться от боли? Или дело не в этом? Скажи прямо, я не понимаю. — Именно, — зло процедила Сабина. — Ты никогда не понимаешь. И отговорка у тебя, помнится, всегда одна. Женщин ты не знаешь, говорить с ними не умеешь, с их мнением не считаешься… Серые глаза неуловимо посветлели до почти пугающего серебристого оттенка. — Да можно подумать, тебе насильно рот разжимали и поили не иначе, как ядом! — Ты оставил меня! — закричала Сабина, потеряв всякую осторожность. Пусть слышат! Пусть знают, какой их маршал в действительности непогрешимый! — Я умоляла тебя, я была согласна на что угодно, я мучилась, не зная, где ты и что с тобой, а ты не подал мне не единого знака за все эти годы! За что ты так со мной?! — Бога ради, говори тише, — почти прошипел Уильям, делая шаг вперед и поднимая руку в призванном успокоить ее жесте, но всё равно оставаясь слишком далеко, чтобы она могла дотянуться до него. Чтобы она могла ударить. Или обнять. — Иначе что, мессир маршал? — спросила Сабина, почти не видя его лица за застилающими глаза слезами. — Ваша честь этого не переживет? Моя честь целого короля пережила, а вашей и пары резких слов сказать нельзя? — Сабина, — взмолился Уильям, и глаза у него вновь потемнели до оттенка грозовой тучи. Но не подошел. Стоял, сжимая рукоять меча до побелевших костяшек, но не сделал даже самого маленького шага. — Прости, — ответила Сабина почти шепотом, пытаясь сморгнуть жгущие глаза слезы. — Мне жаль, что я не умерла там и не оставила тебя в покое. Так было бы проще для всех, верно? И, развернувшись, пошла прочь так быстро, как только могла, не дожидаясь ответа. Что бы он ни сказал, это едва ли сможет хоть что-то изменить. Тесная келья с парой совсем узких кроватей пустовала, словно само небо послало ей возможность выплакаться в тишине и одиночестве. И когда вернулась бродившая неизвестно где Мадлен, Сабина уже успокоилась и сидела в почти непринужденной позе, опираясь обеими руками на жесткую неуютную постель и рассматривая узор каменной кладки на холодном, не прикрытом ковром полу. Но если что-то и могло выдать бушевавшую в ней прежде бурю, то задумавшаяся о чем-то своем подруга все равно бы этого не заметила. Лишь попросила не забыть вновь выпить лекарство от боли, пожелала добрых снов, чмокнув в щеку, и выскочила обратно за дверь. Сабина даже не нашла в себе сил спросить, куда и зачем. И не знала, сколько еще она просидела в тишине и полумраке догорающей свечи, прежде чем в дверь негромко и коротко постучали. Выждали немного и постучали вновь, не дождавшись ответа. Сабина подумала о том, чтобы сказать о незапертой двери. Потом о том, чтобы промолчать и пусть незваные гости убираются восвояси, кем бы они ни были. Но когда в дверь постучали в третий раз, всё же решилась подняться и пройти, захромав с новой силой, три несчастных шага. И, приотворив дверь, устало опустила ресницы, чтобы не видеть этих серых глаз. — Уходи. — Выслушай меня. — Я сказала, уходи. — Я прошу тебя, просто выслушай. Прогони, твердил внутренний голос. Разве мало тебе того, что уже было? Неужели хочется новой боли? Но его просьба прозвучала так… отчаянно, что Сабина вздохнула и отступила от двери, безмолвно приглашая войти. Села обратно на постель и вновь оперлась на лежанку обеими руками, словно боялась, что у нее закружится голова и она потеряет равновесие. И, видно, было в этой позе — в ее согнувшейся спине и низко опущенной голове — что-то такое, отчего в нарушаемой одним лишь треском свечи тишине прозвучал едва слышный вопрос. — Ты ненавидишь меня? — Ты, помнится, это уже спрашивал, — глухо ответила Сабина, не поднимая глаз. — И ты просил, чтобы я выслушала, а не отвечала на твои вопросы. Она ждала, что он подойдет и встанет над ней, не решившись сесть рядом из-за своих обетов. Уильям подошел. И медленно опустился на колени, словно ноги у него налились свинцом и не держали. Сабина видела в неровном свете потрескивающего огонька каждое его движение, но все равно вздрогнула, когда к колену прижалась теплая щека, цепляющая жесткой бородой мягкую сиреневую ткань. Длинные густые волосы закрыли его лицо, разметались по шее и плечам в котте из грубой некрашеной шерсти, и Сабина с трудом подавила в себе желание дотронуться до будто вспыхнувших в волосах медных нитей. Почему, Господи? В чем мы провинились перед Тобой, что Ты отмерил нам так мало счастья? Или это лишь еще одно Твое испытание? Коли так, то я с ним не справилась. Она слушала молча, поначалу не чувствуя в себе ничего, кроме равнодушия ко всем этим объяснениям чести и долга. Не испытывая даже удивления. Честь для него всегда была важнее всего остального. Но потом в глубоком низком голосе вдруг прозвучало что-то такое, от чего Сабина содрогнулась, зябко передернув плечами, как от холода, и протянула руку, почувствовав под пальцами колючую и влажную щеку. — Он был твоим другом? — Нет, — сипло ответил Уильям, и ей показалось, что он зажмурился, пытаясь сдержать самый настоящий всхлип, рвущийся из груди под зашнурованной до самого горла коттой. — Гораздо больше. Сабина подалась вперед всем телом, заставляя его отстраниться, и сползла с постели на пол, неловко сев на колени. Левое бедро отозвалось короткой вспышкой ноющей боли. А затем и левая рука, так же неловко обнявшая широкую спину. Уильям уткнулся лицом ей в здоровое плечо и замер, тяжело дыша и цепляясь за нее обеими руками, словно она могла растаять, как дым. Маршальский перстень показался Сабине холодным, как лед, даже сквозь теплую шерсть платья. Подумай, сколько в Святой Земле таких же, как ты. Тех, кто не сумеет спасти себя сам. Тех, кто не обучен или не в силах поднять меча. Я не мог бросить их всех ради одной тебя. Я не мог бросить других умирать ради спасения христиан. Я уже не успел однажды. Я не должен допустить, чтобы это случилось вновь. Сабина передвинула одну из обнимающих его рук и осторожно погладила концы лежащих на широком плече каштановых волос. Дотронулась до щеки, безмолвно прося поднять голову, и вытерла слезы краем мягкого рукава. Серые глаза мерцали при свече, совсем как в те редкие часы, когда они лежали, обнявшись, в одной постели. Ничего не говори. Просто дай мне посмотреть на тебя. Как я могла не разглядеть тебя с самого начала? Как могла едва не позабыть даже твоего лица? Еще мгновение, и она бы притянула его к себе. Но тишину спящей прецептории прорезал женский крик. Уильям оказался на лестнице первым. Сабина еще спешила следом, почти бежала, неловко припадая на больную ногу, когда услышала внизу всхлипы и сбивчивые объяснения. — Мне показалось… Послышалось… Какой-то шум… Я выглянула посмотреть, вдруг… вдруг что случилось, а она… она тут… Матерь Божья! — охнула одна из служанок вдовствующей королевы, встретившись глазами с появившейся на полутемных ступенях сарацинкой. — Так ты жива?! — Я? — растерялась Сабина и посмотрела вниз, чуть дальше подножия лестницы. Уильям опустился на одно колено и отвел в сторону мокрые от крови пряди черных волос, обнажив глубокую рану на виске. Сабина сделала еще шаг, не веря собственным глазам, и увидела озаренный светом горящего на стене факела бледный профиль с открытым, уставившимся в пустоту глазом. Она… Она мертва? — Найди кого-нибудь из рыцарей, пусть приведут командора, — отрывисто бросил Уильям, и всхлипывающая служанка торопливо закивала, бросаясь прочь от лежащего на полу тела. Сабина моргнула, и белое лицо с потеками крови на виске и щеке поплыло перед глазами. Нет. Не может этого быть. — Почему она решила, что это ты? — Что? — не поняла Сабина, но этот неожиданно деловитый тон ее отрезвил. Уильям отпустил мокрые пряди и с задумчивым видом растер оставшуюся на пальцах кровь. — Совсем свежая, — пробормотал он себе под нос и поднял голову, оглядевшись по сторонам, прежде чем повторил вопрос. — Ты не единственная черноволосая женщина в прецептории. Но эта девчонка уставилась на тебя так, словно ты восстала из мертвых у нее на глазах. Почему? Сабина вновь посмотрела вниз и ответила прежде, чем сама успела понять причину. — Платье. Мое… мое любимое, — собственный голос казался чужим, будто доносившимся издалека, и тонким, как у маленького ребенка. — Я… отдала его Мадлен, а… Она, наверное, оступилась и… — Вряд ли, — ответил Уильям всё тем же деловитым тоном и поднял на нее глаза. — Лестница винтовая. Если бы она оступилась, то лежала бы на ступенях или у самого подножия. Да и платье слишком чистое. На нем бы сейчас была вся пыль со ступеней. — Но почему… Не... Не понимаю. А если… она звала? Почему никто даже не вышел? — Так ведь ночь. Спят все.

Спят? И никто, кроме одной-единственной служанки…? И мы ведь тоже... ничего не услышали. Господи, да как же это? Девочка моя, неужели кто-то…? Перед глазами вновь поплыло, стены прецептории закружились, словно в водовороте, и Сабина едва не рухнула на колени, протягивая вперед руки. Уильям поднялся стремительным текучим движением и перехватил ее у самого тела. — Нет. Не трогай ее пока что. Сабина хотела спросить, почему, но вместо этого всхлипнула, чувствуя, как каменный пол уходит у нее из-под ног, и бессильно разрыдалась, уткнувшись лицом ему в ключицы.