Глава пятнадцатая (1/1)

Мелкие окровавленные песчинки царапали кожу на щеках и подбородке, забивались в нос, не давая толком вздохнуть, и мерзко хрустели на зубах. Руки?— неестественно чистые руки с гладкой белой кожей?— тянулись к крестовидной рукояти меча, силясь протащить ослабленное тело хотя бы на несколько дюймов вперед. Куда? Не спеши, глупец.

Спешить было уже поздно. Рыцари в длинных разноцветных сюрко, пронзенные стрелами и разрубленные саблями, один за другим валились на залитые алым и багровым барханы, а лишенные всадников лошади надрывно ржали, напуганные шумом и запахом крови. Тебе больше некуда бежать.

Всадники в повязанных поверх конических шлемов тюрбанах с улюлюканьем налетали на пехотинцев, рубя головы на скаку, и растягивали губы в кровожадных гримасах, стряхивая с изогнутых лезвий крупные капли крови. Больше некуда идти. Огромные золоченые кресты с глухим ударом падали с храмовых крыш, раскалывая камни в мостовых. Знамя Иерусалима лежало в пыли, окропленное чьей-то кровью, и та медленно расплывалась темно-красными, почти черными пятнами на гладком белоснежном шелке. Некуда… ползти. Он никогда не видел своего врага в лицо, но узнал его мгновенно, едва подняв голову и встретившись взглядом с темными глазами. А затем увидел свои собственные, отражающиеся в узкой изогнутой полосе стали, прежде чем сабля повернулась в руке султана и с коротким отрывистым свистом рассекла воздух. Ты проиграл, король. Он успел увидеть, как на белый песок вновь брызнуло красным, успел почувствовать, как горло обожгло вспышкой боли, а в следующее мгновение очнулся в полной темноте с опутанными чем-то мягким руками и ногами. И сдавленно вскрикнул, рванувшись вперед, всё в ту же кромешную темноту. Ослеп! Он ослеп! Балдуин выбросил руку в сторону, безотчетно пытаясь нашарить хоть что-нибудь, что могло бы ему помочь, и с глухим стуком сбросил какой-то предмет на мягкий персидский ковер, покрывающий пол королевской опочивальни. Вздрогнул от нарушившего жуткую тишину звука удара, повернул голову и наконец разглядел очертания распахнутого настежь окна и россыпь звезд на угольно-черном небе. А затем и собственную руку, шарящую в поисках свечи по придвинутому к самой постели круглому восточному столику на одной ножке. Почему не зажгли новую свечу? Почему оставили его в темноте, когда он велел этого не делать?! Проказа часто лишала зрения, и неспособность видеть пугала Балдуина едва ли не больше любых других последствий болезни. Когда он уже не сможет поднять меч, это сделают другие. Но если он ослепнет, то лишится возможности командовать армией. Затрепетавший огонек разогнал ночную тьму, осветив и держащую свечу руку в кипенно-белых бинтах, и уроненный на узорчатый ковер серебряный подсвечник. Балдуин наклонился, неловко и торопливо пытаясь подобрать его?— получилось только со второго раза, в первый холодная гладкая ножка подсвечника выскользнула из пальцев, словно змея,?— и криво воткнул в него свечу. А затем подтянул колени к груди, с трудом высвободив ноги из опутавшей их мягкой простыни, и уткнулся лицом в забинтованные руки, пытаясь отдышаться и утирая глаза. Терпко пахнущие какими-то травами повязки повлажнели на тыльной стороне ладоней. Провались они пропадом, эти слуги! Не смогли выполнить даже такой малости, как зажечь новую свечу, когда прежняя догорит. Балдуин всерьез начал подозревать, что его уже и за короля-то никто не считает. Все вокруг, и слуги, и бароны, только и ждут, когда его убьет болезнь, чтобы им больше не приходилось исполнять приказы прокаженного. Чье место в лепрозории или?— в крайнем случае?— в Ордене Святого Лазаря*, но никак не на троне. Бароны слишком властолюбивы. Удержать их в узде сможет только сильный король. А Балдуина больше не считали сильным. С того самого мига, как следы болезни появились на его лице, амбициозные вассалы стали видеть в короле лишь помеху на пути к короне Иерусалима. Одни осаждали овдовевшую Сибиллу, словно та была сарацинской крепостью. Лишь с той разницей, что вместо крюков и арбалетных болтов сестру забрасывали цветами и поэмами разной степени скверности, отчего Сибилла начинала то горько плакать, то истерично смеяться. Другие вассалы ненавязчиво?— как они думали?— интересовались, не обручена ли малышка Изабелла. Балиану д’Ибелину и вовсе пришло в голову посвататься к вдовствующей королеве. Уставший от всех этих интриг король молча выслушал его витиеватые заверения в безграничной любви к Марии и также витиевато обещал обдумать эту просьбу. Балдуин откинулся на влажную от пота подушку, глядя на узорчатый балдахин у него над головой и вызывая в памяти хрупкий образ мачехи в тяжелой парче и золотых украшениях. Она, помнится, была красива. Оливковая кожа, вишневые глаза и тяжелые черные волосы, всегда уложенные в сложную прическу. Не будь Мария Комнина вдовой короля и матерью одной из наследниц трона, Балдуин бы поверил, что д’Ибелином движет одна только страсть. Или ему следовало поверить в это и сейчас? У него самого перед глазами был пример женщины, притягательной настолько, что она вскружила голову и его отцу-королю, и престарелому рыцарю, мчавшемуся теперь во дворец при малейшем удобном случае. Того гляди, тоже начнет просить ее руки, а ведь она всего лишь дочь сарацинского купца. Быть может, и Балиан д’Ибелин всего лишь потерял голову от любви, а потому даже не задумывается о том, кем в действительности является его прекрасная возлюбленная? Я завидую, с горечью подумал Балдуин, глядя, как меняется от малейшего дуновения узор теней на балдахине. Для него, пожалуй, даже не имело значения, была ли это Мария Комнина с ее хрупкой, почти эфемерной фигурой и венчающей голову тяжелой прической, или Сабина с непривычно короткими для женщины пышными черными локонами и лукавым, как у лисички, выражением золотисто-смуглого лица. Любая красивая женщина была для него недостижимым идеалом, потому что на женщин Балдуин мог только смотреть. И чаще всего издалека. Подходить к нему вплотную не боялись единицы, но даже ими Балдуин был способен лишь любоваться, не смея прикоснуться и вдохнуть запах волос. У него никогда не будет жены. Никогда не будет детей. Его детей, зачатых в единении с возлюбленной и способных положить конец всем войнам за руку одной из его сестер. Ибо ни одна женщина в здравом уме не пожелает разделить ложе с прокаженным. А если и свершится чудо?— чудо, которого он боялся едва ли не больше сарацин и одновременно с этим всё равно желал?— и кто-то сумеет полюбить его таким, то даже в этом призрачном случае Балдуин не решится ни на что бóльшее, чем возможность лишь смотреть на нее. Если бы у него еще было время хотя бы для того, чтобы просто смотреть. Сибилла плакала из-за этого. Порой Балдуину даже казалось, что сестра больше страдает из-за собственного одиночества, чем из-за его болезни. В чем, на его взгляд, не было ничего предосудительного, люди всегда заботятся в первую очередь о собственных нуждах и лишь потом задумываются о чужих. Да и то если пожелают. Сибилла не желала. Боялась, надо полагать. Не хотела думать, старалась не присматриваться лишний раз к его лицу. И постоянно принималась говорить о покойном муже, делилась с братом то одним воспоминанием, то другим, как-то рвано, путано, обрывая фразу на середине и тут же начиная говорить о совсем ином. Она, верно, хотела, чтобы Балдуин ее выслушал, чтобы проникся тем, как она успела полюбить мужа, несмотря на навязанный ей брак, как полагала себя счастливейшей из женщин христианского мира. Порой сестра и вовсе начинала говорить лишнее, чему не следовало покидать пределов супружеского алькова. Балдуин этого слушать не хотел. А Сибилла не понимала, почему. —?У тебя никогда нет на меня времени! —?не выдержала она в их последний разговор?— или, вернее будет сказать, безобразную ссору?— и горько расплакалась, закрыв руками белое от горя личико. —?У меня ни на что нет времени! —?ответил ей Балдуин звенящим от злости и обиды голосом и отшвырнул полное желчи письмо от Филиппа Фландрского, планировавшего штурмовать северный сарацинский Харим. Сибилла убежала, рыдая от несправедливости, а Балдуин отстраненно порадовался тому, что хотя бы не стал бить кулаком по столу. Сибилла?— его единственная надежда. И если доведенная до отчаяния принцесса потеряет ребенка, то… Балдуин бессильно подумал, что при таком раскладе ему останется только наложить на себя руки, потому что ничем иным он королевству уже не поможет. Он и без того будет лишен возможности увидеть, как этот ребенок вырастет и станет готов надеть корону, но Балдуин должен был хотя бы убедиться в том, что после него останется наследник. А потому со всем еще остававшимся у него пылом молился, чтобы Сибилла родила сына. По сути, для Балдуина даже не имело значения, сколько лет будет его племяннику, когда тот взойдет на трон. Его собственного дядю, Балдуина III, короновали, как и его самого, в тринадцать лет. И оба они поначалу правили под руководством регента. Но если Балдуин III добился самостоятельного управления страной только в двадцать один год, едва не разругавшись насмерть с матерью-регентом, то баронский совет Балдуина IV, казалось, вознамерился свести его в могилу раньше времени. —?Королю уже шестнадцать,?— заявили в какой-то момент те же бароны, что всего три года назад радовались появлению в Иерусалиме графа Раймунда. —?Его Величеству больше не нужен регент. Его Величество прекрасно понял, что происходит. Раймунд тоже стал правителем?— пусть графства, а не королевства, хотя Балдуину порой казалось, что Триполи присягало Иерусалиму лишь на словах?— всего в двенадцать лет после того, как его отец, тоже звавшийся Раймундом, был убит слугами Старца Горы. Он был первым христианином, чью жизнь оборвал удар ассасинского кинжала, и тамплиеры, по рассказам наставника Балдуина Вильгельма Тирского, вошли в крепость Масиаф, не сложив оружия и не склонив головы перед величием Старца. Вместо этого суровые рыцари-монахи вынудили Рашида ад-Дин Синана заключить с их Орденом унизительным мир. Ассасины выплачивали дань тамплиерам на протяжении уже двадцати пяти лет и даже стерпели убийство одним из храмовников посланника к королю. Балдуин всё чаще задумывался о том, что эта смерть всё же была ошибкой. Если бы отец сумел призвать на службу ассасинов, это не только сдержало бы наступление магометан, но и заставило бы присмиреть иерусалимских баронов. Уже никто бы не посмел бормотать себе под нос так, что его слышали все члены баронского совета, что правителю Иерусалима, согласно ?Книге короля?, положено приумножать права короны в своем королевстве, а не уменьшать их. Балдуину захотелось процедить в ответ, что господин барон неверно понимает смысл этой фразы и что речь в ней идет о сделанных королем дарениях, а не выкупе плененных христиан. Но что было проку спорить с теми, кто его даже не слышал? Они распоясались, со злостью думал Балдуин, глядя на непроницаемые лица вассалов. Отец, несмотря на все ходившие о нем слухи?— некоторые даже смели обвинять его в получении судебных взяток,?— знал, как держать баронов в стальном кулаке. Балдуину поначалу не хватило опыта и банального возраста?— кто же из этих отважных и самоуверенных мужей станет всерьез прислушиваться к тринадцатилетнему мальчику? —?а граф Раймунд коронован не был и в глазах баронов оставался таким же вассалом, как и они сами. Почувствовавшая, что королевская хватка ослабла, знать теперь всё больше стремилась к самоличному правлению и видела в умном и энергичном графе Триполи первейшую помеху их амбициям. Король стоял на пороге смерти, а после него станет править или маленький ребенок, или вовсе женщина. Шанс возвыситься выпал слишком многим, и теперь они были готовы рвать друг другу глотки, словно голодные озлобленные шакалы. Пока в королевство не придут египетские и сирийские львы, которые не оставят шакалам ни единого шанса. От этих мыслей Балдуину и в самом деле захотелось наложить на себя руки. Просто чтобы не видеть, как его собственные вассалы уничтожают власть Креста на Святой Земле быстрее, чем это сделает даже самая многочисленная магометанская армия. Но малодушный уход из жизни, да еще и по собственной воле, сделал бы только хуже. Хотя куда уж, казалось бы, хуже? Поход на египетское логово Салах ад-Дина?— удар на опережение, на который так надеялся Балдуин?— провалился, не успев даже начаться. Византия всё же решилась на военные действия после сокрушительного поражения от тюркского султана, и в конце лета в Сен-Жан д’Акре появился желанный греческий флот: десятки военных дромонов и двухпалубных уисьеров, перевозивших лошадей. Почти в одно время с флотом в Святую Землю прибыл и Филипп Фландрский, кузен Балдуина по линии деда, Фулька Анжуйского, и полководец, уже успевший прославиться на Западе и поучаствовать в провальном восстании сыновей английского Генриха Плантагенета. Еще одного кузена, которого Балдуин никогда не видел, но чья слава в прошлом гремела на весь христианский мир. Если Филипп Фландрский не побоялся бросить вызов Генриху, то, вероятно, согласится возглавить поход на Египет. И, что казалось Балдуину едва ли не самым важным, Филипп был мужчиной в самом расцвете сил и на двадцать лет старше иерусалимского короля. Балдуин надеялся на него больше, чем на любого иного родича или вассала, даже несмотря на то, что при первой встрече надменный граф Фландрии, Вермандуа и Валуа произвел на молодого короля не самое лучшее впечатление. —?Я рад нашей долгожданной встрече, кузен,?— снисходительно улыбнулся в ответ на приветствие предполагаемый защитник Иерусалимского королевства и развалился в кресле, даже не сняв запыленного плаща. Балдуин промолчал, но улыбка графа ему не понравилась. Как оказалось, не зря. Филипп начал разговор с того, что пожелал обручить сестер иерусалимского короля с сыновьями его собственных вассалов. —?Сибилла только овдовела, и я не стану навязывать ей новый брак до тех пор, пока она не родит,?— сухо ответил Балдуин, раздраженный пронырливостью кузена. Вокруг них сжималось магометанское кольцо, и нужно было идти на Египет, а знать только и думала, что о принцессах. —?Изабелле же всего пять лет, и она еще слишком молода для замужества. Но я обдумаю вашу просьбу, кузен,?— добавил он, намеренно подчеркнув, что в Святой Земле Филипп имеет право лишь просить, а не приказывать. Имена вероятных женихов король позабыл уже на следующее утро, но до этого, посмотрев на карту христианского Запада, заподозрил неладное. Филипп вознамерился присоединить к своим западным владениям еще пару графств и откупиться от их наследников иерусалимскими принцессами. Балдуин всерьез задумался над равноценностью такого обмена?— в его случае были хороши все средства, если они могли удержать королевство от распада,?— но по дворцу уже поползли ненужные слухи и в дело вмешался еще один Балдуин, старший брат Балиана д’Ибелина. Скандал вышел страшный, да еще и на глазах у короля. Тот совершенно опешил от такой наглости, поначалу даже решив, что ослышался, когда д’Ибелин заявил, что ?ни один фландрский прихвостень не будет достойной парой для прекрасной Сибиллы?. —?Разве можно,?— продолжал возмутитель спокойствия, пока растерянный король пытался вернуть себе дар речи,?— отдавать дочерей короля Амори, покойся он с миром, слугам этого бунтаря? Вы, граф, уже поддержали мятеж против другого вашего кузена, Генриха Английского,?— бросил д’Ибелин побагровевшему от оскорбления Филиппу,?— а теперь намерены свергнуть и нашего короля, раз не преуспели на Западе? Не видать вам иерусалимского трона! Для Балдуина это была катастрофа. Д’Ибелин еще не договорил, а король уже понял, что никакого союза с надменным Филиппом теперь не выйдет. Тот потребует самое меньшее голову оскорбившего его барона, а это и в мирное время было слишком суровым наказанием. —?Если позволите, Ваше Величество,?— продолжил д’Ибелин светским тоном, словно ничего и не произошло,?— я почту за честь позаботиться о принцессе Сибилле. У Балдуина звенело в ушах и трясли руки, когда он поднимался с трона, судорожно хватаясь ладонью в перчатке за один из подлокотников. Окружавшие его вассалы притихли, и на их холеных надменных лицах появилось незнакомое ему прежде выражение. Страх. Почтет за честь? Ах, он почтет за честь? Мало того, что один д’Ибелин уже нацелился на вдовствующую королеву, так теперь и второй желает заполучить принцессу, а вместе с ней и трон? —?Вон,?— отчеканил Балдуин ледяным тоном, стискивая в кулак трясущуюся руку, чтобы не сдавить ею горло амбициозного барона. —?Вон. Из моего. Дворца. Вон, я сказал! —?закричал он, когда опешивший наглец даже не двинулся с места, пораженно глядя на взбешенного короля. В ушах звенело всё громче, перед глазами поплыли черные пятна, заставив часто заморгать, грудь будто сдавило стальным обручем, но он продолжал кричать, готовый разорвать голыми руками любого, кто еще хоть раз посмеет всё испортить. —?Вон отсюда, ты, презренный…! —?Балдуин поперхнулся криком и схватился за грудь, чувствуя, как белый мраморный пол уходит у него из-под ног. Перед глазами стало совсем черно, словно он и в самом деле ослеп. —?Лекаря! —?закричал граф Раймунд, бросаясь к королю. Он и больше никто. —?Позовите лекаря! —?Предатели,?— сипел Балдуин, когда его уложили на постель и вокруг засуетились эти лжецы-врачеватели, уверявшие его, что знают секрет исцеления от любой болезни. —?Да провались они все… —?Тише, тише,?— ласковым голосом пыталась успокоить его Сабина. Служанка, дочь сарацинского купца! От которой было больше поддержки, чем от всего его совета вместе взятого! Господь, где справедливость? Почему король Святой Земли не может повернуться спиной ни к одному из своих вассалов, способных собрать огромную армию, но может к слугам, у которых за спиной лишь собственная тень и которым не удержать в руке меча? —?Не уходи,?— сипло попросил Балдуин, ненавидя самого себя за слабость и неспособность справиться с болезнью. А Сабина вдруг протянула к нему руки в перчатках, какие носила всегда, когда оказывалась рядом с королем, и позволила ему?— прокаженному! —?прижаться щекой к ее груди, тепло которой ощущалось даже сквозь плотную ткань темной туники. И не отпускала, ласково гладя его по длинным волнистым волосам, даже когда он наконец перестал задыхаться и надрывно сипеть. А потом едва не начал снова, когда в покоях появился граф Раймунд. —?Д’Ибелина придется вернуть,?— с порога заявил бывший регент. —?Мы не можем позволить себе пренебрегать союзниками. —?А они, значит, могут? —?горько спросил Балдуин, но спорить не стал. —?Уходи. Вы оба уходите. —?Балдуин,?— едва слышно сказала Сабина. То ли просила не выгонять ее, то ли хотела, чтобы он успокоился. —?Хоть кто-нибудь здесь будет выполнять мои приказы? —?не выдержал Балдуин. —?Я сказал, уходи. И сожги одежду,?— бросил он, демонстративно отворачиваясь и натягивая одеяло до самого подбородка. —?Я знаю,?— прошептала огорченная служанка, но послушно поднялась с постели. —?Если Вашему Величеству что-то понадобится… Я буду рядом. Катастрофа, думал Балдуин, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов и закрывающихся двойных дверей. Его отец хотя бы заставил вассалов выступить на Египет. И даже захватил Бильбейс, пусть и не взял Каир. А поход Балдуина провалился, не успев даже начаться.*** Крепость тамплиеров в Газе находилась на военном положении с того самого дня, как король задумал нанести упреждающий удар по магометанам. Суровые рыцари-монахи, жившие лишь войной и молитвами, и прежде почти не позволяли себе расслабляться, в мирное время всецело погружаясь в заботы о христианских паломниках. А теперь в готовящейся к войне крепости только и слышали, что грохот кузнечных молотов да зычные крики старших рыцарей, следивших за тренировками на ристалище. Интендант с помощниками вели дотошный подсчет выкованных мечей, наконечников для копий и арбалетных болтов и проверяли свежесть каждого привезенного в прецепторию овоща, фрукта или куска мяса, даже если для того приходилось часами вскрывать поступающие мешки с провизией. А территория на десятки миль вокруг крепости контролировалась постоянно курсирующими во всех направлениях патрулями, и ни один, даже самый хитрый враг не сумел бы застать рыцарей врасплох. Прецептория была готова и к немедленному походу, и к долгой осаде. Последнее, после известия о разладе в Иерусалиме и крахе планов Балдуина, беспокоило командора Газы больше всего. Уильям забыл, когда он последний раз был в столице. По вечерам он часто поднимался на стену крепости и, стоя на пронизывающем ветру, смотрел на ползущую с востока ночь. Но так и не решился выехать ей навстречу, даже когда был уверен, что в его отсутствие в прецептории ничего не случится. Связь между ним и Иерусалимом теперь поддерживал Жослен, которому почему-то было совсем не в тягость мотаться по пыльным дорогам под палящим солнцем: весна выдалась холодной, а вот в осенние месяцы пеклó сильнее, чем в июле. А Уильям, поначалу обманывавший самого себя, в какой-то момент проснулся посреди ночи с бешено колотящимся от яркого и невыносимо греховного сна сердцем и понял, что попросту боится. Мысль о возможном ребенке не давала ему покоя с того самого мига, как впервые пришла в голову и резко отрезвила, заставив задуматься о последствиях своей любви. А если бы Сабина и в самом деле зачала? О чем он только думал? Возможно, никто не заподозрил бы в нем отца этого ребенка?— ребенка, которого и не было даже,?— но при любом раскладе заставят объяснять Сабину. А она… Даже если она ни слова ни скажет о том, от кого ее ребенок, как она перенесет такой позор? Служанка без мужа и даже без отца, который мог бы защитить ее хотя бы от оскорблений в лицо? А ребенок? Очередной бастард, которому не дадут спокойно жить только потому, что он бастард. Уильям знал, каково это, и не хотел обрекать на такую участь еще кого-то. Тем более, собственного ребенка. Сабина, верно, думала, что он слишком занят делами крепости. Уильям не знал, как уберечь ее от самого себя. И вместе с тем не хотел оберегать, постоянно вспоминая всё то, что она говорила или делала для него. —?Я бастард. —?И что с того? Господь послал своему рыцарю женщину, готовую безоглядно любить его, даже несмотря на те тайны, что так мучили Уильяма все эти годы. Но было уже слишком поздно. Мессир Ричард оказался прав. Он ведь предупреждал, что так будет. А Уильям по глупости отмахнулся от чужих слов, посчитав, что он куда умнее и лучше других, что уж он-то никогда не нарушит своих обетов. И вот к чему это привело. Он, всегда ставивший честь превыше всего остального, теперь рисковал не только своей собственной, но и чужой. Честью нежной кареглазой женщины, повинной лишь в том, что она полюбила храмовника. А сам он… Он любил ее не меньше. Любил настолько, что не задумывался ни о своих обетах, ни о пропасти между сыном барона?— или принца, что было еще хуже?— и дочерью купца. Но это было… неправильно. И не могло принести им ничего, кроме горя. Как может мужчина, любя женщину, навлечь на нее позор? Что это за любовь такая, если он готов разрушить ее жизнь ради собственного удовольствия? Но как было объяснить это Сабине, твердившей, что ей всё равно? Как найти в себе силы сказать, что они совершали ошибку, даже когда чувствовали, что в целом мире не найдется никого счастливее их? Как убедить ее, что это должно прекратиться? Уильям не знал, а потому впервые за те восемь лет, что провел в Святой Земле, боялся отправляться в Иерусалим. И еще больше боялся, что увидев ее вновь, он как и прежде не сумеет остановиться. Он и не хотел останавливаться. Но, быть может, он напрасно ожидает худшего? Ведь от короля она не понесла. А ты что, свечу держал??— раздраженно спросил Уильям в мыслях самого себя, поежившись от очередного порыва ветра, пробравшегося под белый плащ. Попытки найти отговорки собственному безрассудству злили его едва ли не больше самого этого безрассудства. Да и есть же, по слухам, какие-то способы не допустить зачатия. И даже если дело было не в этом, бесплодие считалось одной из худших бед, что могли только обрушиться на голову женщины. Уильяму даже в голову не приходило желать такой участи Сабине. Тем более, ради собственного спокойствия. В его голове, напомнил Уильям самому себе, вообще не должно было быть ни Сабины, ни каких-либо иных сарацинок. В его голове должны быть планы наступлений, штурмов и осад. И когда Уильям собирался с мыслями и начинал думать о войне, то всё чаще ловил себя на мысли, что вспоминает слова Льенара, сказанные много лет назад в Сен-Жан д’Акре. Если они придут, это будет бойня. А они придут. В восемнадцать лет, не имея никакого опыта в сражениях?— в настоящих сражениях, где не было других путей, кроме как убить или быть убитым,?— Уильям не сумел осознать того ада, что скрывался за этими словами. В двадцать шесть, пережив десятки боев и осад, будучи не раз раненым и получив под командование целую крепость, он не мог спать, слишком хорошо и отчетливо видя в своих мыслях и кошмарах ту силу, что была готова обрушиться на христиан со всех сторон света. Он не думал об этом, лишь когда в его мыслях была Сабина, но в том-то и была одна из причин, почему тамплиеры давали обет целомудрия. Какой мужчина станет рваться на войну, когда в его доме шумно от детского смеха и тепло от объятий любимой женщины? Сабина делала его беспечным. А он не мог, не должен был быть беспечным в такой темный для всех палестинских христиан час. Но не знал, как заставить себя собраться. Уильям уже хотел повернуться и уйти с валганга*, успев окончательно продрогнуть на ветру?— тот дул с запада и приносил с собой запах моря,?— когда его внимание привлекло движение далеко впереди, в сгущающемся темно-синем сумраке. Кто-то мчался во весь опор по южной дороге. Кто-то, одетый в белое, из-за чего казался светящимся в полумраке, и Уильям был готов поклясться, что когда всадник подъедет поближе, то он сумеет разглядеть и красные кресты на его плаще и груди. —?Откройте ворота! —?крикнул Уильям, зная, что даже если его приказ не расслышат сами караульные, то внизу еще найдется с десяток рыцарей, не успевших уйти со двора крепости и готовых немедленно передать слова командора. А затем поспешно прошел, почти пробежал к ближайшей каменной лестнице, торопясь вниз. Пока он спускался, всадник успел домчаться до ворот и влетел, не замедлившись ни на мгновение, в одну из приоткрывшихся ему навстречу высоких, окованных металлом створок. Гнедой, весь в пене, жеребец с диким ржанием поднялся на дыбы, когда всадник резко дернул на себя поводья. —?Полегче, любезный брат,?— осадил торопыгу Уильям, не оценив такого варварского обращения с лошадью. —?Командор,?— прохрипел всадник. Собственный конь заботил рыцаря в последнюю очередь. —?Мне нужен… командор. Меня послали…. —?Дайте ему воды,?— велел Уильям и протянул руку, чтобы поддержать пытающегося не то спешиться, не то просто рухнуть с седла на землю гонца. —?Я командор. —?Курд,?— прохрипел тот и схватился за поднесенный ему деревянный ковшик на длинной ручке, расплескав часть воды и жадно выпив всю оставшуюся. —?Что? —?спросил Уильям, мгновенно напрягшись, словно ждал, что враг сейчас выскочит из-за спины примчавшегося в прецепторию рыцаря. —?Он перешел границу? Насколько большая армия? —?Двадцать тысяч, не меньше,?— ответил гонец, всё еще пытаясь отдышаться. —?Король с Великим Магистром в Аскалоне, они ждут всех, кто способен… Дальше Уильям уже не слушал, а, повернув голову, кричал, чтобы немедленно созывали капитул прецептории и отыскали Жослена де Шательро. Начавшая было неторопливо готовиться ко сну крепость мгновенно ожила, вспыхнула факелами и наполнилась шумом и отрывистыми криками. Привыкнув за проведенные в Святой Земле годы путешествовать по ночам, чтобы не страдать от невыносимой жары, храмовники были готовы выступать на Аскалон, не дожидаясь рассвета.