Глава 8 (1/2)

Если бы где-то в мире был аукцион новых жизней, я непременно бы туда пошел. И мне было бы плевать на то, какую бы жизнь я приобрел взамен своей. Хуже, лучше – неважно. Я не пожалел бы никаких денег ради этого. Если бы кто-то одолжил мне свои проблемы, я был бы ему благодарен, потому что от своих мне порой сложно дышать. Еще никогда моя собственная жизнь не казалась мне такой ничтожной, и я впервые действительно не знал, что делать. Я был один. После того, как и Анна ушла, у меня никого не осталось.

- Как рано в этом году появился тополиный пух! Еще даже июнь не наступил, а уже белым-бело! – говорила, удивляясь словно ребенок, больная женщина, которую мы готовили к операции. У нее была последняя стадия рака легких, можно сказать, труп, но женщина не сдавалась. Ее привезли из какого-то села, в одной из больниц которого она и запустила свой рак. К тому же, у нее была открытая форма туберкулеза, и я не переставал удивляться халатности нынешних врачей. Скольких она могла заразить, даже пока ее везли в город? Почему нельзя было сразу же отправить ее к нам, пока мы могли помочь? Нет же. Дождались момента, пока пациентка не стала откашливать собственное легкое. Еще одна отсроченная смерть. Еще одни неоправданные мучения.

- Все готово? – спрашиваю я у медсестер, намеренно игнорируя вопросы больной. Ей нельзя разговаривать, нужно беречь силы, какие остались, чтобы хоть как-то продержаться. Я смотрел на эту женщину и понимал, что в сравнении с ее жизнью, моя прекрасна, понимал, что я просто не имею права опускать руки. Даже она, умирая, не опустила. Мне стало стыдно, и я, оставив несколько поручений медсестрам, вышел из процедурной.

Маска затрудняла дыхание, создавая впечатление вакуума в пространстве между ртом и тканью. Мне хотелось снять ее, но это станет возможным лишь ночью, когда мы закончим операцию, и я поеду домой.

Сегодня больная раком женщина останется без легкого, вместо которого будет маленький прибор, способный на какое-то время заменить пораженный орган. Сколько она еще проживет? Может быть неделю, а может и день. Хотя даже на счет этого одного единственного дня нельзя быть уверенным. Нельзя предугадать, что с тобой случится завтра, через месяц, будешь ли ты жив и здоров, или сломлен болезнью, которая привяжет тебя к кровати. Вот поэтому нельзя опускать руки. Даже если тяжело.

Я никогда не был в церкви, никогда не молился и не верил в Господа. Но теперь, почему-то, мое мнение немного изменилось. Теперь я знаю, что Бог есть, но он безразличен к нам, своим детям. Я столько повидал смертей, мучений, столько раз я слышал молитвы людей с просьбами даровать им хотя бы смерть, но, ни разу эти люди не были услышаны. Мы ходим по земле пустыми, покинутые создателем, с исковерканной душой и разумом. Ходим, думая, как же заставить себя жить. Разве есть в этом что-то божественное? Это слишком мало – просто даровать людям жизнь. Это слишком жестоко потом ее покинуть и наблюдать откуда-то сверху, как что-то темное и разрушающее грызет нас изнутри.

Но сейчас я взывал к Богу. Взывал, сидя на кушетке возле операционной и видя, как медсестры включают яркий свет и раскладывают хирургические приборы по своим местам. Взывал, то закрывая глаза, то открывая их вновь и смотря на корчившуюся от невыносимой боли пациентку, ждущую своего часа. Я знал, что меня никто не слышит, что это лишь фикция, но что-то внутри требовательно билось, полное жизни. Сердце. Сердца у всех людей одинаковые. Только вот бьются они у всех по-разному: одни осознанно, а другие вынужденно, и с этим ничего нельзя сделать.

Тен во второй раз окликнула меня. Вот и закончена моя исповедь. Теперь мы небольшой группой, вместо высших сил, будем пытаться спасти очередную искалеченную жизнь. Я понял, что человек может надеяться лишь на другого человека. Надеяться же на самого себя самое бесполезное и разрушительное занятие. Мы по своей природе не можем быть одинокими. Ни в горе, ни в радости.

* * *

Женщина скончалась: ее сердце не выдержало наркоза. Реанимировать не было смысла, а даже если и был, то никто из хирургов бы за это не взялся. Слишком сложный случай, слишком безвыходная ситуация. Я почувствовал острую необходимость выбежать из этой больницы, или даже уволиться, бросить все, возможно даже покинуть этот город, страну... Конечно, это лишь слабость, это лишь растерянность, это лишь очередная смерть на моих глазах. Почему я стал таким мягкотелым? Все врачи, кроме педиатров, должны в малых дозах взращивать в себе хладнокровность, потому что только благодаря ей руки у хирургов не дрожат, и скальпель режет там, где нужно, пресекая всю предвзятость. Я сейчас был неимоверно рад, что я не хирург.

- Андрей, послушай... – начала Светлана Васильевна, зайдя в мой кабинет.- Я не хочу это обсуждать, извините. – Я уперся руками в стену, искоса глядя в темное окно.

- Она совсем плохая была! Четвертая стадия. У нее вместо легких уже был фарш. Мы бессильны!

- Но она хотела жить! Она надеялась, что мы дадим ей еще немного времени! А вы просто спустили все на тормозах! Да что с вами такое?!

- Ты дал слишком сильный наркоз! – крикнула Тен, но осеклась.Я посмотрел на нее, не понимая, что она вообще несет. Я виноват?

- Слишком сильный наркоз? Вы шутите что ли?- Андрей...

- Ну, так подайте на меня в суд, раз это я облажался по вашему мнению.

- Ты не облажался, прости, я не так выразилась.

Я достал мобильный телефон и увидел несколько пропущенных звонков от Никольского и сообщение. Нужно будет ему сейчас же перезвонить...- Светлана Васильевна, извините, я вспылил, это не профессионально. Могу я ехать? – быстро выпалил я, надеясь, что она остыла.- Да, конечно, и ты меня прости, Андрюш. Я тебя оставлю.

- До свидания.

В сообщении Никольский просил заехать после работы к нему в больницу. Я быстро спустился вниз, решив забыть про эту операцию, про эту женщину, которую больше не удивит тополиный пух в конце мая.

Через служебный вход я быстро вошел в больницу, спросив у дежурного, где искать Никольского.

- Он на операции, - ответил тот.

- Сегодня же не назначено ни одной? – удивился я.- Какой-то несчастный случай. Почти пять часов возятся.

- В какой они?

- В третьей.

Видимо, что-то из ряда вон выходящее, раз Никольский пытался со мной связаться. Обычно он спокоен и сконцентрирован, даже если случай сложный.

Я зачем-то заглянул в ординаторскую, и, как оказалось, не зря. На диване валялся скомканный халат Виктора Александровича, а сам он стоял на балконе и курил. Я почувствовал, что меня самого охватывает паника. Нужно узнать, что же произошло.

- У нас девочка сложная. Ушакова. – Никольский заговорил, даже не повернувшись. – Попытка суицида. Отказывают обе почки. Что делать, я не знаю...

- Доноров не найти? – спросил я, слыша в его голосе отчаянье.

- Среди тех, кто пожертвовал в банк органов свои почки, нет ни одного умершего с ее группой.