Свет во тьме (1/1)

Входя в селение хиваро, держа перед собой вытянутые руки ладонями вверх - смотрите, я не несу с собой оружия, мне можно доверять! - ты натыкаешься, как на копье, на взгляд колдуна... Воины, уловив его настроение, точно флюгер - порыв ветра, сейчас же разворачиваются к тебе, нацелив луки и наведя духовые трубки, и их прием обещает быть весьма горячим - причем отнюдь не метафорически. Но не зря, как ни печально это признавать, в тебя целых два года вколачивали цирковую науку, и сейчас все эти хитрости тебе пригождаются, только успевай их вспоминать - они всплывают со дна твоей памяти, как пузыри болотного газа. Главное - сохранять торжественно-серьезное, отрешенное даже, выражение лица, когда ты произносишь свои речи перед этими людьми, чтобы подогреть, но не разжечь их интерес к своей персоне, ведь так недолго и быть изжаренным заживо, но вся эта толпа, видимо, до того напугана зловещими воплями своего колдуна и взбудоражена воем и визгом одержимой девицы, что никакие увещевания на хиваро уже не действуют, поэтому ты выхватываешь из костра тлеющую ветку и начинаешь рисовать огнем в воздухе причудливые зигзаги и завитки, и искры отражаются в их расширенных от восторга и ужаса зрачках, но надо ковать железо, пока оно горячо, и ты заявляешь, что берешься изгнать из больной девушки злого духа, только придется призвать для этого духов добрых, и велишь им закрыть глаза ненадолго, высыпаешь на землю порошок "хамелеона", капаешь туда три капли глицерина - и отступаешь на несколько шагов. Взрыв, грохот, пар, искры - и толпа тотчас падает на колени, и ты какое-то мгновение любуешься на распахнутый рот и выпученные глаза колдуна, но отвлекаться опасно... поэтому ты закрываешь лицо руками и начинаешь взывать к добрым духам, и когда - о чудо! - они отзываются (чревовещательным фокусам ты тоже успел, на свое счастье, выучиться), вытаскиваешь из рукава жгут из пакли, объявляя во всеуслышание, что экзорцизм состоялся, даешь девице лекарство, внушая ей, что она проснется совершенно здоровой, и мысленно вытираешь пот со лба. Представление окончено. ...Боль терпелива. Она может неотступно красться за тобой след в след, может часами сидеть в засаде, не выдав себя ничем - чтобы, дождавшись, когда ты перестанешь опасливо сжиматься от каждого шороха, выскочить и, подло напав со спины, всадитькогти в правое подреберье. Держит и не выпускает тебя из цепких лап днями напролёт, а тебе только и остаётся, что лежать почти бездвижно, беспомощно хватая воздух ртом, корчась, как рыба, проткнутая острогой, содрогаться от очередного кинжального удара. Мог ли ты помыслить о ней, когда, возвращаясь от племени хиваро, спешишь в лагерь, бежишь наперегонки с медно-алым закатом, появляешься из клубящегося над болотами ядовитого тумана, напугав проводников и носильщиков, словно призрак, словно дух, дикая тварь издикого леса, а все, кто уже счел тебя погибшим, мчатся навстречу, тормошат тебя и обнимают, а ты, подхваченный волной этой неистовой радости людей, спасенных тобой от гибели,словно взлетаешь, чтобы упасть и опрокинуться в эту ослепительную, кромешно-черную боль. Чтобы отгородиться, спастись от этой лютой боли, ты бросаешь ей вызов - смеешься ей в лицо, хохочешь, пока в горле не начинает першить, пока сознание не мутится, пока тебе не начинает казаться, что ты снова на арене, и на лице твоем не сажа и гуашь, а ненавистный грим, и тебя заставляют повторять набивший оскомину текст роли - как вдруг чувствуешь на себе чей-то взгляд, в котором столько боли, жалости и негодования, что он вышибает тебя из этого кошмара, словно удар мокрой тряпкой в лицо, и ты уже не можешь оставаться среди этих людей, не выдерживаешь их смеха и шуток, под каким-то предлогом выбираешься из палатки, идешь, двигаясь, словно механическая игрушка, у которой кончается завод, и даже не садишься, а почти падаешь на камни, задыхаясь от бессилья... И, ощутив на плече чью-то ладонь, пытаешься закрыться, втянуть голову в плечи, ожидая побоев, но потом видишь, кто к тебе подошел, чтоб предложить свою помощь. Вспышка. Тьма. ...В грудь будто насыпали тлеющих углей, и от каждого вздоха они разгораются все сильней, и жар внутри поднимается волнами, так что кости хрустят и трещат, как полыхающий хворост, и, кажется, что прогоревшие ребра обрушиваются внутрь, как подточенные огнем стропила. А под сводами палатки клубятся пары камфарного спирта, уксуса и гвоздичного масла, и из этих облаков вылепляются лица, и ты их даже узнаешь, и о чем-то с ними говоришь и умудряешься шутить над тем, как не вовремя ты свалился... И лица эти снова растворяются в лекарственном тумане. Но чаще всего, очнувшись среди ночи, когда боль дает передышку, видишь возле себя либо доктора, чье озабоченное лицо подсвечено лампой, когда он тебя осматривает, либо географа, что стал твоей добровольной сиделкой. И остался при тебе в ту самую жуткую ночь, когда тебе стало совсем худо, но даже тогда ты не хочешь, чтобы возле твоей постели дежурил доктор, ведь ты до сих пор не забыл о той истории с корзинами для рыбы... И когда боль оплетает тебя огненным коконом, и неведомо чья рука ложится на твой лоб - и тут же отдергивается, как от раскаленного утюга, и ты пытаешься понять, кто же рядом с то-бой...нет, нет, зачем он сюда приехал, в эти дебри, чтобы в очередной раз тебя предать, пытаешься отвести его руки от своего лица, но боль снова вонзает нож под ребра, и мир дробится на сотни осколков, и в ушах грохочут барабаны, а их рокот перекрывает пронзительный, резкий, кислый голос Джули, и река смыкается над твоей головой, но даже она не способна погасить объявшее тебя пламя, и ты кричишь, тебя выворачивает наизнанку, тебе негде спастись, некуда спрятаться, это конец! Ты не веришь, что утро все-таки настало. И снова живешь, и на смену всепожирающему бредовому забытью приходит сон, глубокий и целительный, кажется, что ты спокойно отсыпаешься, отлеживаешься впервые за все пять лет своего изгнания, и тебе впервые по-настоящему верится, что ты действительно среди друзей. Кажется, ты обрел истинного друга...