На пороге ада (1/1)
...И дурная слава вора, которого впору травить собаками, и того ему мало будет, бежала впереди меня, загоняя в самые глухие углы, но и до тех краев ее доносило, словно степной пожар ветром, и меня прогоняли отовсюду, не желая даже выслушать, хлопали дверьми и ставнями, зазывали в дом детей и цыплят, словно боялись, что у меня хватит наглости на них покуситься, и неотступный, незатихающий голод довел меня до того, что я начал есть всякую бросовую дрянь, и считал за великую удачу, если кто-нибудь, сжалившись, совал мне кружку воды - от нее хотя бы на некоторое время меня переставало мутить и утихал беспрерывный звон в ушах, но я все-таки надеялся до последнего, что хоть где-нибудь удастся поработать, пусть даже день-два, лишь бы не шататься мне по этому пыльному пеклу, но везде было одно и то же, и на мой стук в дверь хозяева отзывались бранью и металлическим щелчком засова - словно я попал в мышеловку и метался там, и в один из таких безнадежно-отчаянных дней в липком солнечном мареве я сумел разглядеть, как на ветру полощут разноцветные флаги, и пестрый, грубо размалеванный звездами парусиновый шатер показался мне сном моего больного разума, и до меня дотянуло запахом скотного двора, который я ни с чем бы не перепутал... И, превозмогая головокружение и внезапно ожившую боль в груди, я пытаюсь совладать с ни с того ни с сего упавшим до сиплого шепота голосом, чтобы попросить немного хлеба, хоть какую-нибудь завалящую корку или черствую лепешку, мне бы и этого хватило, чтобы набраться сил и идти дальше, и хочу сказать, что отработаю этот хлеб, вычищу загон или сделаю еще что прикажут, но почему-то не получается у меня даже вдохнуть, и парусина, в которую я вцепился, почти обеспамятев, рвется с пронзительным треском, когда я валюсь навзничь... ...И, каждый раз, стоит только мне забыть или переврать текст роли, которую я и рад был бы заучить, чтобы не ходить в очередной раз битым, но не могу, сил нет зубрить весь этот набор пошло-стей и сальностей самого мерзкого свойства, меня продирает сквозняком вдоль хребта, едва я подумаю о том, что снова после представления мне придется подниматься по скрипучим хилым ступенькам в насквозь прокопчённый, покрытый изнутри и снаружи толстым слоем сальной копоти сарайчик на колесах, и я буду давиться нечистым воздухом, пропахшим запахом неопрятной старости и пропитанным сыростью - меня будто придавливает пыльным, комковатым, заплесневевшим тюфяком, - и я словно стреножен первобытным ужасом, и опять и опять в голову лезет воспоминание о первом знакомстве с палкой Хайме, когда я, лежа после побоев под фургоном, кашлял страшно, сухо, задыхаясь и подвывая, когда пытался вдохнуть, а мулатки смеялись, задирая головы и шлепая себя по бедрам - звук был такой, словно на столе месили перекисшее, расстоявшееся тесто, - и хохот их хлещет больнее плети... И под этот дурной, истеричный смех хозяин выволакивает меня из моего укрытия, как улитку выковыривает из раковины, и ставит на очередной прогон представления, и акробаты перебрасывают меня легко и безжалостно, как грузчики в порту - мешки с углем или пшеницей...