Часть 4 (1/1)

...И эта неусыпная, неудержимая тоска не давала мне жить вровень с теми, кто меня окружал, и горечь от давних обманов, от недомолвок, что прятались под каждым задушевным словом наставника и отца моего, превращала хлеб мой в глину и золу, и скипелись во мне опустошенность, и обворованность, и незалечимая обида - и куда их было мне деть, куда спрятать, как ото всех сокрыть, когда они готовы были вырваться из души моей, проломив хрупкие прутья ребер, вынесшись кровью из горла, потоками вперехлест?... И я все крепче, глубже и дальше заталкивал эту обиду в себя, не давая возобладать ей над собою, не позволяя даже тени ее слиться с моей тенью, перекрыть ее, поглотить и ее и меня самого - и не смея никому поведать свою печаль, потому что страшно было снова натыкаться на колючие насмешки, острые и опасные, как осколки бутылок, вмазанные глиной сверху в белесые от солнца и пыли изгороди, на взгляды, пустые и незрячие, как окна покинутых домов, ослепительно и зазывно горящие в жарком предзакатном свете - но от этого сияния мне становилось не по себе, - на хлесткие выкрики и презрительно процеженные сквозь зубы ленивые оскорбления......Чтобы не проснулся во мне застарелый страх, которым я пропитался, словно вонью отварной требухи и рыбьих потрохов, что кипели в котлах съестных рядов (а мне заработанных за день медяков даже на эту похлебку не хватало), которым я обжигался, словно кислотой и плавленым оловом, когда ходил в подмастерьях у лудильщика - и хуже этого страха была память о цирке, который верещал на пальцах, завывал на простуженных дудках, отражался в глазах пришедших полюбоваться на бои быков креолок с нежными лицами и цветами в волосах, который ударял мне в душу звуками шаркающей поступи, кряхтения, кашля и голоса моего хозяина......Чтобы смог я дотянуть хоть как-нибудь до полночи, когда в прорези-проходе палатки мелькнет одному лишь мне видимый сквозь дым и полумглу туманно-алый, словно цвет граната и церциса, силуэт...