Часть 2 (1/1)
Зверь! Чего Иван Алексеевич ему сделал?!О, протиснулась бы она ближе к раскрасавишной карете с гербами. Смогла б в морду лощеную ногтями-то вцепиться. Не стесняючись! И не испугалась бы! Только рядом Алёша, отрада последняя, свет в окошечке, других Господь прибрал. Потому не двинуться ей. Как есть?— всю казнь простоит, с места не сойдет, разве сыну глаза рукой загородить нужно, чтоб не видел, как отца его!.. И прочих. Только Ивана Алексеевича?— в особенности. Незачем ребенку такая память вот по родным.—?Мама, за что?..—?Сынок, после узнать выйдет. Головы не поднимай, не гляди!Палач и его сноровистые помощники на помосте истязают князя. Ее Ивана Алексеевича! Красивого, пером не опишешь, пусть уж и не столь молод он сделался от времени пробежавшего, калечат его они!.. А он пощады не просит. И слов противу государыни новой не высказывает. Обиды призывать тоже не спешит на чьи бы то ни было головы. Молится только. На всех языках, какие знает, но больше, чаще?— на родном ему. И ей.Господи, она же денег им дала, чтоб Ивана Алексеевича четвертовать взялись быстро. Заплатила!.. И обещали ей, да перетрусили, видать: не ждали гостя важного, разъезжающего в каретах. Бог им прости, они подневольные, но за какие грехи ее князю такое мучение? Чем он виноватее прочих?!Алеша прижимается к ее боку сильнее. Вздрагивает. Как листик на ветру. И обращается к ней тихо-тихо, шепчет, но кажется ей, что почти срывается его голос на вопль. И кровь у нее в голове стучит, бьется пойманной в силок птицей. Всё больнее.—?Мама, они ведь скоро прекратят? Скоро?Пытка идет своим чередом. Красный лом дробит белую кость. А Иван Алексеевич продолжает говорить, и ни всхлипа боли, ни стона, ни вскрика. Только?— голос. Его. К небу обращенный. Да, как лицо его ж, колесуют ведь так, что небеса разглядывать казнимому удобней, чем люд собравшийся… И затихают люди у помоста, кровью Ивана Алексеевича и дядьев его залитой. Страшно вспомнить, как читал он стихи некогда тем же голосом о чувствах земных. И глядел-то так ласково!..Морду изверга в карете перекашивает от бессильной злобы. До того, что более, кажется, нельзя. Словно бы кислого наелся, да не по доброй воле, а силком его кто потчевать вздумал.Так и надо ему, окаянному. Так и…—?Мама!!!***Кладбищенский сторож берет в руки серебряные монеты с персоной государя-покойника, щедро ей на обзаведение когда-то Иваном Алексеевичем данные. Половина летит на мерзлую землю и в снег. Что, сама она давно ль падала? На Красном поле. Было. Вечор. А ночью князю поднесла отравы, чтоб муки его не длились. Но тут другое: сжать не решился в пальцах деньги-то этот, с лопатой. Будто обжечься об них страх у него вдруг появился, вот и раскатились-рассыпались полтинники.—?Тридцать пять монеток ровно?Сторож то и дело оглядывается. Трясется, охает, едва не подвывая от ужаса. Но лопатой машет исправно.—?Да, я уже сказывала.Он рвется пересчитать деньги. Жадно. Сам себя одергивает и зачинает копать снова.—?Грех-то какой!..Она смотрит поверх его головы на Рождественский храм. Как в четверг седьмой недели по Пасхе совершать особое поминовение всех погребенных там возьмутся на следующий год, одного тела не будет в земле монастырской. Грех? Как есть.—?За то мне ответ держать. Копай, мил человек.—?А ну поймают?—?Рой!Что-то холоднее становится… Должно, платье глазетовое, размером обширное, не надобно было для обманного вида поверх всегдашней одежи напяливать, а что другое найти бы стоило. Потеплее. И на ветру разве ее голос звучит опасней? Или это пламя свечки дрогнуло, и глаза из-под вуали траурной сверкнули дико? А кто ж знает. Но копать сразу кто-то принимается усердней.Вот и хорошо. Скоренько домой податься можно будет. Алёшу от кумы только на постоялом дворе забрать перед тем. И колоду еловую, выдолбленную прекрасно, до родной Псковщины удачно бы довезти, как поедут они с Алёшенькой отсюда в Перовское.