Часть 1 (1/1)

В толпе мелькает ее лицо. Она здесь, пришла. Так как обещала. И любила? Или только выдыхала пылко: ?Да, барин!? Трудно отыскать правдивый ответ. Да и незачем, пожалуй…Тот, кого скоро начнут колесовать заодно с тремя его же дядями, знает, что на самом деле не какое-то перепутавшее сезоны насекомое, а родинка вздрагивает на ее коже при каждом вдохе. Судорожном. Женщина плачет. А сейчас ноябрь… Интересно, что в России произойдет весной, когда его уже не станет? А летом?—?Не трогайте ее!Действительно ли он выкрикнул нечто подобное, когда его схватили, чтоб увезти в Тобольск, дабы там допрашивать с особым пристрастием? И за что?! Бросил пару-тройку неосторожных слов, обронил их в адрес одного ничтожества. Бирона!..Жена стоит у дверей, и глаза его Наташи до невероятности широко распахнуты. Одной рукой она прижимает ко рту платок, другой касается отяжелевшей талии. Словно прикрывает ребенка от всего зла этого мира. Кого-то она теперь родит? И родит ли?—?Пустите!Но кандалы держат крепко. Не позволяют ему отойти хоть на шаг от стены, холодной и сырой. Он вспоминает: на самом деле второго сына, которого назвали Дмитрием, его Наташа уже родила. Это произошло через несколько дней после того ареста. Сейчас ребенок слаб на голову. Или просто легко сердится по любому поводу? Нет же, нет, всё еще можно исправить, с возрастом пройдет! Должно пройти. Так ведь? Его младший ни в чем не виноват.Как и законный старший, Михаил, тоже рожденный супругой в ссылке. Но какая же страшная ей заодно с фамилией его, Ивана, выпала тогда дорога!.. По грязи весенней. Непролазной. А после?— и по воде на утлом суденышке в бурю, да такую дикую, что якорь сорвало, а роща с немелким комом земли откололась от берега и сползла перед глазами его Наташи в разгулявшиеся волны. Еще тогда громыхало пресильно… А она ведь боялась грома!Его кроткая и храбрая Наташа, что осталась подле него, в немилость у новой государыни впавшего. Не бросила. От венчания отказываться не стала, хотя ее родня отговаривала старательно так, он знает. Чистое сердце, добрая душа… Или просто глупенькая, жизни толком изведать не успела, а историй о любви небывалой от кого наслушалась, вот и решила-напридумывала, чего не случается, кто разберет? И надо ли? Что ж. Может, и нет в том резону.Только он все равно помнит, как держал с нею, родными и домочадцами путь сперва в Касимовские деревни, а потом?— в Берёзов. Светлейший, жизни-то радуешься? Здравствуй, что ли. Аль ты еще не помер? Ничего, скоро на том свете, пожалуй, свидимся. Это даже весело, Меншиков. Не находишь? Что скалишься, пирожник?! Не молчи, ответь! Иван Долгорукий моргает. Разумеется, никакого Александра Даниловича рядом нет. А кружение в голове есть. Увы.И вспоминается почему-то, как отец сказывал, что Меншиков, было дело, увещевать вздумал в Петергофе из сукцессора в императоры подавшегося Петра Алексеевича, говоря, что умеренность юношеству зело полезна. Так. Положим, не солгал. А его, Ивана, герцог Лирийский смел называть в свое время пьяницей и лентяем невеликого ума, к любострастию склонным и несдержанным в обращении, который власти жаждал, а управиться с таковой не умел. Грубияном его величал необразованным. Как же… И дурак-то князь Иван, и насильничал-то он, пример дурной подавая другим. Бред какой. Почти, коль не всё!Положим, что кутейник бывал из него знатный. И меры знать он в том хотел не всегда, кто б сомневался, а вот насчет остального?— нет, враки это. К примеру, девки: зачем бы ему их силком к себе в койку затаскивать? Поманил?— прибежали. Добровольно. Еще и передраться могли за его внимание. Бывало и так. Правда, с дочкой венценосного Петра Романова, Лизкой, он и обошелся б грубо, возникни случай поудачней, хотя б во время переезда достопамятного из Петербурга в Москву… Или нет, не стал бы так с ней? Красивая она и скользкая, Лизавета. Как есть. Да не о том речь.В той же Тайной канцелярии он разве прохлаждаться вздумал от скудоумия? Времечко там коротал между завтраком, обедом и полдником, а не вкалывал умственно? Нет. Блюдя свой и прочих Долгоруких, стало быть, интерес, разъяснял другому герцогу, из Голштинии, тонкости великого и могучего в переводе на немецкий. Хм. А хорошо звучит описание родного языка вот такое. Хотя при нем русский никто раньше так не называл… Вроде бы. Или он сам это придумал? Сейчас?А что жесток был и гневлив… Правда. Тоже. И ни при чем здесь ?дикая Россия?, о которой так презрительно смели отзываться всякие там. Сами они хороши! А он?— что? В большой политике викторию никому вдруг не жаловали даром испокон веку. Жизнь такая. А он князь Долгорукий, и политика та у него вместо крови алой. Древней. Знатной. Кому не по нраву, их трагедия в том, а ему дела нет до подобного.Князь Иван смотрит. В никуда? На кого-то? Держит раскалывающуюся от боли голову ровно. Почти. Слышит нестройный гул толпы, отмечая, что неразумением и жадностью люди, как и он в их числе, всегда походили и походить будут на крикливых чаек. Или чайки?— на людей? Какая разница! Так при нем говорил кто-то, вспомнить бы еще, кто. Или ему это с чужих слов пересказывали однажды?—?Преступный Иван Алексеев, сын Долгорукий, приговаривается к…Знакомая женщина едва дышит среди зевак, которые пришли глазеть на колесование. По хорошо известной ему родинке на ее щеке быстро скатывается большая, огромная даже слеза. Горькая. Горючая. А за ней?— еще одна, и еще, и… Одета женщина не слишком-то броско, но добротно, и крой?— узнаваемый. Неужели она дворянка, у которой нет миллионов? Да. Точней, притворяется ею. Чего ни сделаешь, выправив нужные бумаги… Обещал же отец его, Алексей Григорьевич, поспособствовать. А сейчас на ней?— крестьянское платье. Что честно. И безопасней так.Иван Долгорукий кивает ей. Спокойно. Едва заметно. С улыбкой. Это бывшая крепостная из одного имения, где князь Иван и она… Там еще несколько лет спустя понравилось Наташе. А в тот раз лунное сияние вплеталось в косу другой. Этой вот. Крестьянки. В комнате было тепло, но не очень душно. Почему же сейчас он любуется на ее красоту, слегка пожеванную временем, но все еще интересную, а невидимые тиски не дают ему нормально дышать?..Та, которая была его, была с ним, держит за руку мальчика с такой же родинкой на лице, как у нее самой. В остальном ребенок до невозможности похож на него, князя. Таким он был в детстве, одно лицо. Иван Долгорукий знает: мальчика назвали Алексеем. В честь деда. У него имеется фамилия Корсак в память о польском житье-бытье отца. Князю Ивану известно: его ребенок грезит о бескрайних морях и дальних странствиях.Потому что, приезжая навестить Алёшу и его маму, кто-то рассказывал мальчику о том, что в мире есть не только суша да реки с озерами. И говорил о Москве белокаменной этот кто-то, а в детском воображении древняя столица, навеки летописно спаянная воедино с князьями Долгорукими, сливалась в одну прекрасную сказку вместе с шумом далекого Балтийского моря близ Петербурга, которого ребенок не видал никогда в жизни.Впрочем, не посещал в силу малолетства своего Алексей Корсак пока что ни разу и город, получивший вновь столичное значение стараниями ныне покойного Петра II, а то жил в достопамятном имении своего деда-князя, где родилась его мама, то уезжал с нею в Перовское, купленное не так давно на имя молодой ?вдовы?, чей супруг ходил когда-то под парусом, начав свою морскую карьеру на корабле, где изволил бывать сам Петр I.А сиятельный и бесконечно долгожданный гость, который мертвым не был, приезжать мог реже, чем хотел бы сам. Чем хотелось того Алёше и его матери. Он всегда старательно парился в бане, и только после этого, переодевшись во всё чистое, садился князь Иван вместе с ними чаевничать. Дарил им гостинцы за новехоньким самоваром из Суксуна под яблоней, если погода на дворе стояла теплая. Или у печки они собирались, в которой уютно трещали дрова, если был мороз.И как-то грустно и туманно говорил Иван Долгорукий, что в больших городах много липкой грязи, а ее не так-то легко оттереть, с тела и души смыть: въедливая больно. А потом грусть-печаль убегала куда-то вприпрыжку, и вот уж молодой князь улыбался, шутил беззлобно. Проще сказать, отдыхал, решительно оставив большую политику и грызение глоток во имя ее за воротами.Еще он учил Алёшу Корсака читать. Когда тот подрос немножко, к урокам грамоты подоспело фехтование. Игрушечную шпагу для мальчика он приказал изготовить лично.—?Мяу!Дурацкое междометие вдруг отчего-то лезет вперед, карабкается по мыслям. Наверное, из-за вон той кошки у подножия его эшафота. Бродячей. Это мяуканье будто успело прирасти к Ивану Долгорукому на придворной службе. Да, заодно с вольной интерпретацией фольклора в его исполнении на дворцовых пьянках. Как же сильно он ненавидит это словечко!.. Хотя глупо так себя вести, разве слово перед ним провинилось? Но обжигающе-мерзкое чувство по отношению к таковому отпускало его редко. И очень давно. Раньше. До конфузии с колесованием этим.Когда известный князь Иван рассказывал маленькому Алёше Корсаку народные сказки, в очередной раз приехав отдохнуть от высшего света на природе. Тогда в его речи не было непристойных подробностей из жизни персонажей, о которых он говорил, а глаза ребенка, так похожие на его собственные, глядели на него, изворотливого, безжалостного, жуткого человека, глядели без подозрительности и страха. Доверчиво. Просто.Сын по нему скучал. И верил, что он самый добрый, самый лучший, самый справедливый, самый сильный. Самый-самый. И как же мучительно, как отчаянно хотелось поддерживать эту видимость, делая ее настоящей! Для Алёши. Для матери его мальчика. Для себя?.. Вздор. Ему просто была необходима передышка временами, а потом?— снова вперед, отвоевывать драгоценную власть у других! Но ведь после возвращался. К ним. Всегда.Только домяукался он. Проиграл. А раз попался?— держи ответ по всей строгости. Обыкновенное дело. Виден ему сейчас потому древний Новгород. И клочок суши презентуется, которому очень скоро дозволят хлебнуть кровушки, да так, чтоб не только зваться Красным полем, но и быть им. Его кровью напоят землю. Его и родичей.—?У, крокодилица!..Иван Долгорукий переводит взгляд с той, которую узнал, на Алёшу. Вспоминает, что нелестной живностью изволила как-то величать служанку тетки здесь же, в Новгороде, одна глазастая девочка, будучи схваченной на подступах к светлице, в которой беседовали старшие. Он хотел посватать Софью за своего сына, когда дети подрастут. Да, переводчик переводчика мог понять.Иван Зотов, с которым некогда свел он знакомство в Польше, и понял, хотя приглашал князя Долгорукого в гости посмотреть французские трактаты о судоходстве, над которыми трудился в то время, а совсем не ради знакомства с родителями предполагаемой невесты, которые по счастливой, конечно, случайности изволили прибыть с визитом туда же и в тот же день, прихватив с собою маленькую дочь.—?Софья Матвеевна, слушать речи взрослых под дверью?— не очень-то достойное поведение.Так князь Иван сказал тогда этой шустрой, погрозив ей пальцем для порядка, но голос его был не так уж строг. А она кивнула, хихикнула в кулачок и убежала, догоняемая раздосадованной бабой, которую Софьюшка приравняла к жене заморского страшилища. Поговаривают, это животное имело обыкновение рыдать, кушая своих жертв…—?Ишь чего захотел: рабу в жены. Не дури, Ванька.—?Она мне по нраву!—?Вздумаешь артачиться, велю кинуть ее с ребетенком в мешок. Сам знаешь, Ваня, пруды здесь глубокие… Завтра же попросишь руки Шереметевой. И впредь невест своему Алёшке искать попроще будешь. Понял?—?Как не понять.—?Вот и молодец, сынок. Догадливый ты у меня.И этот разговор по возвращении от Зотовых Иван Долгорукий помнит. Будто вчера беседовать пришлось в кабинете. У окошка! Полноте. Лжи, недомолвок ли разной степени нехорошести хватало в их общении и до того… Да и родные ли они с отцом вообще?Маменька, царствие ей небесное, говорила, что Алексей Григорьевич в Италию из Варшавы уехал, как она разрешилась от бремени. А с бумагами путаница вышла, и получилось, что штрих лишний там, чернил много здесь, и появился Иван Долгорукий на свет не в тысяча семьсот четвертом году от рождения Спасителя, а в тысяча семьсот восьмом. В будущности относительно того момента по факту. Н-да. Бывает.—?Шевелись.Непочтительно. И это ему так говорят? Князю? Ивану Долгорукому? Привязать решили?! Он видит, как в карете, украшенной целым набором гербов, вон там, чуть в стороне от Красного поля мелькает рожа Бирона. Прикатил, надо же… Не поленился. Князь Иван улыбается шире. Ладно. Значит, скоро начнут колесовать. О, и его дядей уже привязали, пока он смотрел на… Всех казнимых сегодня моложе он, так по старшинству распорядок установлен, поди.У палача в руках четырехугольный лом. Железный.