Завтра мы уйдём из дома (2/2)
— Она уплывёт и вернётся, — сказал Слава и сделал шаг и ещё шаг, и чужая, горячая и бритая макушка уперлась ему под рёбра, в живот, прямо туда, где… — потому что… Потому что мы её любим. Мы будем её воспитывать, рассказывать ей про всякое, кормить хоть дождевыми червями, хоть чем ей будет нужно, ходить с ней к Амуру и на игровые автоматы, окей? Мы будем её любить, и она нас будет помнить даже в море.
— Мы с тобой люди, а не ебучие тюлени, — сказал Слава, убеждая и себя вот — тоже, и цепляясь за Мирона рёбрами, пальцами, словами — всем-всем-всем, — без памяти и души, и Сашка будет про это знать, она уже, наверное, в курсе.
— Мы её не бросим, — сказал Слава, ?как бросили меня? Слава не сказал, потому что это жалко и тупо как-то, а Мирон ничего не сказал.
Мирон повернулся на скрипучей табуретке и тыкнулся своим невъебенно-пиздатым носом Славе под рёбра. Было щекотно, но Слава не дернулся, а положил на колкую и горячую макушку ладони, как на магический предсказывательный шар — будущее сплеталось из дымных разноцветных колец. Будущее было…Сашка не разговаривала, зато понимала побольше всякого. В четыре Сашка научилась открывать входную дверь и каждое воскресенье убегала — до соседнего подъезда или Мирон (или беззвучно матерящийся Слава) ловил её ещё на лестнице. На берег Амура они ходили при любой возможности, в любую погоду — Мирон надевал по три кофты и становился похож на отгадку знаменитого ?сидит дед — во сто шуб одет?, а Слава и Сашка не мёрзли совсем, они на спор пускали по воде блинчики из плоской гальки и смеялись над тем, как у Мирона краснели кончики ушей. У воды — у любой воды, возле огромной лужи, на берегу реки или дома у кухонной раковины Сашка преображалась. Она улыбалась сама себе, и с загадочной последовательностью шлепала по воде ладонями до летящих во все стороны брызг, до Славиного отчаянного: ?Ну опять, Сааань!?, до счастливого беззвучного смеха.Сашка молчала, но Мирон говорил, что она лучше Ванечки играет в шахматы. Ванечка не обижался — реально же — лучше, че уж тут.
Сашка заболела осенью — ей было шесть, и утром у неё был горячим и мокрым не только лоб, она вся крупно вздрагивала и не хотела даже притрагиваться к морскому окуню. Они с Мироном набрали для Сашки полную ванну прохладной воды, но она только несильно шлепнула ладошкой по спокойной-спокойной глади, без брызгов даже, и отвернулась. К вечеру Сашке стало совсем плохо, она лежала с закрытыми глазами, а волосы у неё стали выцветать, они теряли золотисто-темный оттенок и становились белыми. Не седыми, а просто белыми. Мирон сказал первый:— Надо идти, Слав, — а Слава замотал головой, не-а, он не готов, он не может, он не… не надо, Саш, а?— Ей плохо, Слав, — сказал Мирон, он привычным макаром напяливал на себя футболку, рубашку, толстовку, как будто они просто собирались на берег. Как обычно. Как… — а будет ещё хуже, надо идти, Слав.
Надо, Слав.
Амур широкий, и вода в нем быстрая, большая и мутная, или это у Славы в башке мутится, хер его знает.
— Она не… — говорит Мирон, — не…— Слав, почему ей не лучше? — Мирон не кричит, но голос у него дрожит — заметно, сильно. — Почему, Слава?Сашка лежит у него на руках, Мирон гладит её белые-белые волосы, встряхивает за плечи — Сашка не открывает глаз, она очень, непривычно очень спокойная и тихая (?тихая?, — истерично смеётся Слава внутри, она ведь всегда молчит… Молчит!)— Она должна спеть, — говорит Слава неуверенно, тихо, — она должна спеть и тогда…
Амур широкий, и вода в нем быстрая, глубокая — Мирон начинает кричать:— Блядь, Слава, сделай что-нибудь, ну — Саша же, она же…Слава не умеет петь, и голос у него гнусавенький, неприятный. Слава не умеет петь — кто бы его учил, но Сашка лежит у Мирона на руках такая непривычно тихая и бледная, а Мирон кривится ртом глубоководной рыбины как-то неправильно, жалко, и у Славы на языке сами собой просыпаются слова. Непонятные, чужие слова, которые он не мог слышать, не мог запомнить, не мог — не могла ему петь ма…
Слава начинает не петь — шептать чужие непонятные слова, они шершавые, ни на что не похожие и царапают язык, не выговариваются, не говорятся, но Слава пытается снова и снова, опять, громче — и вдруг Саша подхватывает. Саша разлепляет губы и хрипло, неуверенно повторяет незнакомые морские слова, и песня — теперь это песня — звучит громче. Громче и громче, и Слава шлепается коленями на мокрые камни, потому что Сашка поёт. Сашка, его кусочек, его и Мирона — Мирон осторожно опускает Сашку на ноги, она стоит без поддержки и её белые-белые волосы разгораются блескучим серебристым жаром. Сашка поёт древнюю как море песню, песню шелки и песню моря и идет к воде. В воду.
В воду.Сашка обращается сразу — вдох-выдох, Слава стискивает кулаки до боли, до рези в мыслях и костях — ее блестящая серебристая шкурка уже выныривает на поверхность. Сашка оборачивается, прежде чем уплыть и её темные умные глаза смотрят прямо на Славу.— Увидишь там бабушку, — вдруг говорит Слава, — скажи ей там…У него перехватывает горло, смешно, сильно, ну и что ты скажешь, что скажешь дальше, ну.— Скажи ей ?спасибо?, — Мирон берет его за руку. Вот так обыкновенно, уебански-банально, холодной костлявой рукой берет Славу за руку, — от меня.
И спасибо за рыбу, хули.Сашка хвостом взбивает маленький фонтанчик и больше не показывается на поверхности. Слава делает вдох и ещё вдох — Мирон держит его за руку, а Сашка обязательно вернётся. Потому что у неё есть семья. У неё будет море, песни и они с Мироном. Всегда.