Глава 8 (1/1)

Это произошло так неожиданно, так рано — через два дня после нашей ночевки в парке. Ему резко стало хуже с утра — и я никогда не забуду это пробуждение — с выпученными глазами, вспотевшими руками, вцепившимися в одеяло, пылающими клеймами и отчаянно колотящимся сердцем. — Что? Да что такое?! — в панике я срываюсь на крик, когда он скатывается с постели и вылетает в ванную. Дверь захлопывается, и я остаюсь снаружи, колочу в эту чертову дверь, и мне так тяжело, мне так страшно. — Впусти! Я могу, я должна, долбаный эльф, впусти меня немедленно!!! Он не открывает, а потом выходит через четверть часа, смертельно бледный и ужасно злой. — Не истери. — Что… как… Я пытаюсь связать слова, задать ему нужный вопрос, но вместо этого молча сползаю по стенке вниз, отчаянно цепляясь за скользкую дверную ручку. Сижу на полу, меня всю колотит, сижу и смотрю, как он, молча и очень сосредоточенно, ходит по комнате, собирает что-то, хватает со стола, тумбочек, комодов какие-то предметы, распихивает что-то по карманам. — Да не молчи же! — снова срываюсь я. — Пожалуйста, посмотри на меня… Ну, пожалуйста… Я могла бы ползать по полу, хватая его за штанины, и мне было бы плевать на то, что я выгляжу, как полная дура. Только бы остановился, только бы объяснил. Но меня будто парализовало. Сидела и смотрела, как он натягивает плащ. — Хватит, — бросил он, неожиданно оглянувшись, дернул на себя входную дверь — и вылетел на улицу, в моросящий дождь, в утренний туман. — Хватит. До дрожи в коленках. Зараза. Неужели. Нет.* * *

А что объяснять. Ноги ватные, в голове какая-то муть. Я бросилась за ним, но не догнала. Да и как его теперь поймаешь? Он сбежал демон знает куда, прихватив все свои свитки, какие-то деньги, теплый плащ. А я осталась в его доме одна, несчастная, влюбленная дура, неспособная ни на что, кроме бесполезных слез. Целый день прошел словно в полусне. Это напоминало теперь тот день, с которого все и началось — когда я сидела в подвале таверны, смотрела на капли, сползающие по запотевшему стеклу, сходила с ума в ожидании вечера. Теперь все было примерно так же. Я написала ему письмо, долгое сопливое письмо, в котором умоляла его вернуться хотя бы ненадолго, поговорить со мной, но так и не решилась его отправить. Я же смотрела на календарь: ещё не срок. Ещё осталась пара дней… Это нечестно! Ещё слишком рано. Я бродила, как одержимая, по опустевшему дому. Вот тут мы с ним… И тут. И тут тоже. Бред. Чушь. Идиотство. В конце концов, я не вытерпела и пошла к единственному, кто мог помочь. — Андерс, — позвала я, тыча в камин его комнаты огромной раскаленной кочергой. — Да, Мариан? — тот близоруко вглядывался в мое опухшее лицо. — Как вы там с Фенрисом? Не скучаете? — Андерс, — с трудом проговорила я и осеклась. Ох. Как же это трудно. — Андерс… — Да, Мариан? — Андерс. Ты не видел его? На мгновение в комнате воцарилась тишина, нарушаемая только треском поленьев в камине и стуком капель по окнам и черепице. — Что случилось? — произнес Андерс неожиданно севшим голосом. — Он ушел. И я пустилась в долгие путаные объяснения, и я рассказывала и рассказывала ему все о том, что произошло и как это произошло, говорила про то, и про это, и, в конце концов, окончательно запуталась и замолчала, потому что это все звучало ужасно. Неужели это все было так? Пересказ получился блеклым, невнятным и ужасно скучным, а ведь все это было совсем не так, все это было прекрасно. И как теперь я кому это расскажу? Про бои, про фрукты и парк, про все, что было, опуская, конечно, подробности, о которых Андерсу знать не стоило бы. Мы ещё помолчали, я сидела и уныло переворачивала угли в камине, а Андерс смотрел куда-то в сторону. Дождь усилился. Неожиданно Андерс повернул ко мне голову и порывисто вздохнул. — Я убью его. Я найду его и убью. Это была совершенно пустая и крайне нелепая в данной ситуации угроза, и мы оба знали это, но я все-таки собралась с мыслями и спросила: — Почему? — Думаю, из какой-то зависти, что ли. Он понял то, что мне следовало понять куда раньше него — и предостеречь. — В чем дело? — почти безучастно поинтересовалась я. И, прежде чем он ответил, мне почему-то вспомнилась эта сцена в парке, с утра, когда Фенрис пытался впарить мне какие-то странные упреки. Помню его сжатые губы и глаза — посерьезневшие, неожиданно испуганные. «Ты сама должна была сохранять дистанцию!» Я смотрела на Андерса — и молчала. Просто слов не было. А тот помялся немного, выбирая слова помягче, а потом сказал, тихо, но очень твердо. — Заканчивайте это представление, Хоук. Вы оба зашли слишком далеко.* * *

И я ушла обратно в дом, который стал нашим. А потом он вернулся. Совершенно неожиданно, когда у меня уже шея затекла от двенадцатичасового сидения на одном месте, когда во рту совершенно пересохло, и не было сил выйти за водой, на пороге возникла длинная, замотанная в мокрый плащ фигура. — Мариан, — сказала фигура, заходя в дом, и я бы кинулась к нему, да затекли ноги. Фенрис. Дыхание Создателя — он вернулся. — Создатель, ты… Ты весь промок, совершенно… Создатель, Фенрис, да где же тебя носило… Фенрис… Ты что же, все это время шлялся под дождем, да что же ты так, ты же разумный… Я так и не проснулась — ощущаю себя какой-то ведомой. Только в какой-то момент обнаружила себя рыдающей на шее у Фенриса, в то время как он, не снимая плаща, растерянно гладит и гладит меня по голове. — Ну, ну же, успокойся. Ты сама себя доведешь до разрыва сердца. — Я? Это я доведу? — не выдерживаю, изо всех сил даю ему кулаком в грудь, но сильно все равно не получается. — Это ты ушел, ничего не объяснив мне! Ты! А он стоит, не пытается меня остановить, пока я колочу его растопыренной ладонью, только смотрит мне в глаза, как зачарованный, и повторяет: — Этого не должно, не должно было случиться. А я не могу, не могу, немогунемогунемогу остановиться. Знаю ведь, что веду себя, как законченная идиотка, как какая-нибудь истеричка. Я не могла сказать это Андерсу. Я чувствую, что никогда никому не смогу объяснить все, что со мной происходило. Только проживу всю оставшуюся жизнь на взводе, буду рыдать и кричать, буду вести себя, как психопатка, и никто не будет знать, в чем дело. — Всё? — чувствую, как его горячее дыхание обжигает мою шею, обмякаю в его объятьях. — Успокоилась? — Тебе… — язык заплетается, черт знает что, я снова начинаю трястись. — Тебе нужно переодеться. Простудишься. — Это не имеет значения, — мягко произносит он. — А тебе надо обсохнуть. Сиди здесь, я кое-что тебе принесу. Я сижу, обхватив руками колени, сижу и даже не чувствую слез, градом катящихся по моему лицу. Он возвращается через минуту с кубком в руках. — Вот, пей. Я послушно глотаю бесцветную жидкость, а она пахнет полынью, значит успокоительное. — Вот так. Хорошо. Он стоит передо мной на коленях, стоит и держит мою руку, и я делаю все, чтобы это прикосновение не прерывалось. Не отпускай. — Теперь разденься. Давай, поднимай руки. Он стягивает с меня мантию, затем поочередно снимает сапоги. Он осторожно тянет меня наверх, и я послушно встаю. Потом он поднимает с кресла плед, и молча укутывает меня в него, с головы до ног. Мягкий, совсем не колючий. Я опускаюсь обратно в кресло, и Фенрис пододвигает стул, садится напротив — так, чтобы наши глаза были на одном уровне. — Все еще мерзнешь? Качаю головой, на губах ощущается соленый привкус слез. — Нет. — Так лучше? — Да. — Хорошо. Мы вместе делаем два глубоких вдоха и выдоха, мои пальцы уже не дрожат. Фенрис осторожно накрывает ладонью мою руку, наклоняется ещё немного вперед, и начинает тихо говорить: — Послушай. Это всё не дело, ты и сама понимаешь это. То, что случилось сегодня, должно пробудить нас обоих от этой эйфории. Ты слушаешь меня? — Да… — Понимаешь? — Да. Он смотрит на меня очень сосредоточенно, так серьезно. — Так вот что нам надо сделать. Сейчас я соберу все, что необходимо, ты не будешь мне мешать. Дом будет твоим — и я сейчас оставлю тебя здесь, а сам… — НЕТ!!! Меня трясет, меня колотит, я умираю — он с громким стоном возводит очи горе, когда я вскакиваю и начинаю носиться по комнате, переворачивая все, до чего могу дотянуться, исступленно колотя стены. — Нет! Нет! Нет! Это мое право! Я была с тобой все это время, и должна быть с тобой до конца! Я! Могу! И ты… — Мариан, я тебя прошу, успокойся! — И ты мне не помешаешь! Ты не посмеешь мне помешать, каким бы гордым ты ни был! Я останусь до конца, понял?! Если я хоть что-то для тебя значу… — Мариан, ты значишь для меня всё, и только поэтому я не могу… — Можешь! Я натыкаюсь на угол стола, и только острая боль заставляет меня заткнуться. Он с поразительной быстротой подлетает ко мне и обхватывает поперек талии, сжимает так крепко, что мне становится трудно дышать. — Отпусти! — кричу я, пытаясь до него дотянуться. — Отпусти меня немедленно! — Нет. Он оттаскивает меня к двери, тянет за ручку. — Отпусти, отпусти, отпусти… — Андерс, ты готов? Ещё пытается ухмыляться, ублюдок! — …отпусти, отпусти! — Да. Спасибо тебе. Нет, с ней все в порядке, но… — Андерс! Андерс, не слушай его! — …да, да. И привет Варрику. Вдруг он прикладывает руку к моему животу, там, где уже сиреневеет кровоподтек, и начинает тереть его тыльной стороной ладони, сильно-сильно, чтобы уменьшить синяк. Я прикусываю губу, это дико больно, но в этот момент Андерс говорит что-то, взмахивает рукой, и Фенрис, рывком подняв меня с пола, выпихивает на улицу. — Прости, — говорит он, и это последнее, что я слышу. В следующий момент я падаю в подставленные руки Андерса — и почти сразу же мир погружается для меня в темноту.* * *

Открываю глаза, слепит яркий солнечный свет. Такое чувство, что я проспала полгода, ведь светит почти по-весеннему, а я засыпала, кажется, в осень. Знакомая комната таверны Минратоса. Создатель! — Где он? Где я? Что происходит?! Я вскакиваю с кровати и начинаю орать эти вопросы в пустоту, ведь вокруг никого нет. На какое-то мгновение мне кажется, что я умерла и родилась где-то в другой вселенной, но потом я понимаю, что ничего не изменилось, и я по-прежнему в этом гребаном мире, и это все еще Тевинтер, Минратос, только за окном солнце, кажется, сошло с ума, и светит неоправданно ярко. — Она всю ночь ворочалась, пришлось дать ей еще зелья, двойную дозу. Но это ничего, никаких последствий. Я обещаю. — Андерс! — Мариан… Он стоит здесь, прислонившись к косяку двери, смотрит на меня этим своим ублюдочным очень виноватым взглядом, и я чувствую, что меня начинает подташнивать. Все становится на свои места, я вспоминаю. — Мариан, пойми… — начинает Андерс, и я уже знаю, что за этим последует: два часа пустых увещеваний, уговоров, ну ты пойми, но ты извини, ну, Мариан, ты же взрослый человек, сколько тебе лет… — Только молчи, Андерс, — говорю я. — Я и так знаю, какую песню ты заведешь. — Ладно, — просто говорит он, а потом подходит ближе и успокаивающе кладет руку мне на плечо. Я не психованная, не надо меня успокаивать! Сбрасываю эту руку. — Где он? Просто скажи. Солнце греет спину, и мне становится до ужаса обидно — прямо обида на это долбаное солнце, которое пряталось весь предыдущий месяц, а сейчас, когда для меня все кончилось, устраивает тут радостное ликование света. Андерс тихо вздыхает, косится на меня, вздыхает снова. — Он в моей лечебнице, — наконец произносит он и добавляет прежде, чем я успеваю открыть рот: — Ты не поедешь к нему, Мариан. Чувствую, как меня снова начинает трясти от злости, от возмущения, но каким-то нечеловеческим усилием воли заставляю себя успокоиться, откладываю сцену ярости на потом, опять поворачиваюсь к Андерсу. — Почему? — Он так решил. Мариан, это его право. — Нет! Нет, я не верю, я не… Андерс ужасно, возмутительно спокойно отходит назад и тихо исчезает за дверью. Дверь закрывается с тихим щелчком, и прежде, чем этот щелчок отпечатывается в моем сознании, я снова слышу: — Это его право. И потом, ещё тише: — Не надо, Изабелла. Она не маленькая девочка, сама все поймет. И в этой душераздирающей, звенящей тишине я бросаюсь на долбаную дверь, пытаюсь открыть замок, но он не поддается. Стою как полная дура, в одном нижнем белье. Одежды тоже нет. И будто кто-то стоит и тихо, злорадно хихикает за закрытой дверью. В западне! Снова кидаюсь к кровати, там, знаю, на стене висел тевинтерский календарь — его откуда-то спер Варрик, роскошный, золоченый календарь с изображением древних магических тварей на каждый месяц. Календаря тоже нет. Создатель. Считаю по пальцам. Сколько же осталось? Если это действительно так, и я проснулась в этом долбаном мире в нужное утро, если Фенрис вчера вышвырнул меня из дома, если он вчера меня… Если он вчера меня предал, значит, все сходится. Остался только один день, и если я до вечера не выберусь отсюда… Он — монстр. Они все твари. Чудовища. Демоны. Я мечусь по крохотной комнатушке, запертая в таверне, этими своими… Всхлип. Стон… Своими собственными друзьями, кидаюсь на стены в бессильной ярости. Сволочи. Уроды. Нелюди. Я не чувствую, как идет время. Никто не стучится, не заходит ко мне, я не знаю, когда должен был быть ужин, а когда обед. Только иногда, когда я сижу на полу и тупо бьюсь головой о стену или прикроватную тумбочку, я слышу посторонние разговоры. — Волчонок. Как тебе такое имя? — Волчонок? Вспоминаю текущий по его пальцам липкий сок, и ночь в парке, и арену. Вспоминаю все свои счастливые пробуждения в его объятьях, вспоминаю, как подрагивали его пальцы, когда он в первый раз стаскивал с меня мой дурацкий красный халат с гербом. — Не трогайте ее. Пусть остынет. Пусть осознает. «Он в лечебнице». А под вечер, когда за окном темнеет, я начинаю кричать. Кричу долго, бессмысленно, на одной ноте. Шаги за стеной прекращаются. И только когда этот ясный, солнечный день догорает в красивейшем в мире закате, я слышу, как за стеной чей-то безучастный голос повторяет: — Это его право. И я понимаю, что спешить, наверное, уже некуда. Крик обрывается на фальшивой, визгливой ноте, и мне остается только сидеть на полу, ловить потрескавшимися, обкусанными губами прохладный ночной воздух. Вы только не удивляйтесь, если посреди ночи вас разбудит странный звук. Может быть, это просто хлопанье чьих-то призрачных крыльев.А вы. Вы можете теперь сделать полный вдох.Я и до сих пор не могу.© Чак Паланик