Пролог. (1/1)

— Отче наш, сущий на небесах... — он опустил голову еще ниже, не смея смотреть в лицо статуи Божьей Матери, боясь увидеть в ее каменных и неживых глазах немой упрек. Он знал, знал как никто другой, что эти нежные, но такие холодные теперь черты лица могут выражать не только грусть и боль миллионов людей, но и нежно улыбаться, будто молча благословляя, или же, наоборот, сердиться. — Да осветится имя Твое. Да прибудет Царствие Твое. Да прибудет воля Твоя как на земле, так и на небе...Шепот разносился по пустому собору шелестом, отражаясь от витражных стекол и холодных монументальных стен, будя неведомые силы, что витали вокруг. А мужчина стоял на коленях и молился. Молился не устами, а сердцем. Молился не о своем благополучии, а о счастье близких. Молился так, что замирало время и пространство. Жизнь останавливалась, чтобы послушать эту молитву. Чтобы помолиться вместе с ним. Его слова резали воздух, отражались от стен массивного и некогда светлого, теперь же хмурого и мрачного собора, и уносились через окно-розу, стекла которого были выбиты, ввысь, к небесам, туда, где теперь всегда висят свинцовым грузом тучи, чтобы пробиться через них, чтобы взлететь высоко-высоко, достигая ушей того, к кому они обращены. Тысячи безмолвных душ молились с ним, вторя каждой строке, отзываясь бесшумным эхом. В этой молитве была искренность клятвы невесты у алтаря, нежность слов матери и надежда умирающего от смертельного ранения.— Хлеб наш насущный дай нам на сей день. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, — мужчина чуть вздрогнул, когда услышал раскаты грома. Казалось, что Бог гневается, что он обращается к нему, злится за такую дерзость. Но он не мог, не смел прекратить. Он хотел верить до самого конца. Очередной раскат медленным и грубым переливом превратился в гудение в только что построенном соборе, напоминающее стоны грешников. Гул сурово поднимался к небосводу собора, а после утихал.Он еще крепче прижимал ладони, облаченные в простые обрезанные кожаные перчатки, друг к другу, держа между ними небольшой серебряный, немного покрывшийся налетом крестик, на котором было выведено красивым и аккуратным шрифтом ?Сustodi et serva?*, еще ниже опускал голову, еще более страстно шептал священные слова, горевшие в голове, словно они были выведены люминесцентными красками. Еще сильнее верил и надеялся. Верил в то, ради чего служил, ради чего существовал, ради чего жил и отдавал больше того, что способен был отдать, и надеялся, что это не напрасно. Мужчина сжимал глаза, пытаясь заглянуть себе в душу, плотно смыкая длинные ресницы, которые на кончиках были совсем прозрачные.— И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.Джеймс поднялся и разомкнул веки, теперь его глаза блестели от слез, становясь еще красивее и ярче, собирая и излучая свет тысячи звезд далеких галактик. Он верил, и эта вера помогала ему даже в самые тяжелые времена. Во времена, чьи отголоски все еще жили в разрушенных домах, разоренных городах, разбитых семьях. Мужчина сглотнул, пытаясь унять дрожь в руках, и закрыл очи, собираясь с мыслями и глубоко вздыхая. Вздох вышел прерывистым и громким, он разнесся по собору и замер в одном из углов, показывая мужчине, что никого рядом нет, что никто не видел его отчаянную молитву, его боль. Сердце бешено колотилось, гоняя кровь по телу, от чего в голове било набатом, и щеки мужчины порозовели; румянец пробивался сквозь щетину.Теперь, когда наступила тишина, и собор задумчиво молчал, а святые склонили свои головы, внимая молитве, которая растворялась в стенах, генерал отчетливо слышал канонаду ливня, набирающего силу. Дождь в последнее время шел почти каждый день. Казалось, самим небесам стыдно, и теперь боги хотят смыть всю кровь. Но она впиталась в землю, в души, в разумы и сердца. Джеймс опустил голову, глядя на носки своих ботинок. Ему было стыдно смотреть в глаза Девы Марии. Ему было стыдно за весь людской род.— Ты думаешь, Господь тебя сохранит?Скептический голос доносился из темного угла собора. Его обладатель словно боялся показаться на глаза Божьей Матери, боялся сказать это ей прямо, но Джеймс знал, кто посмел так вероломно отнестись к этому. Генералу не надо было видеть, чтобы быть уверенным: сейчас за его спиной в темноте, разрывая ее материю, горят топазовые глаза. На его губах промелькнула снисходительная улыбка, а после сразу растворилась, словно мужчина смутился такой дерзости в присутствии святых.— Дарен, когда же ты поймешь, что людям нужна вера. Нужна хотя бы для того, чтобы они не чувствовали себя одинокими. Чтобы всегда рядом был тот, кто протянет им руку помощи, даже и невидимую. Я сильный человек, я генерал, но даже мне этот кто-то нужен, — легкая, немного печальная улыбка искривила тонкие губы мужчины, но их уголки так и остались грустно опущенными — печать всех тех ужасов, что пришлось пережить молодому генералу. Клеймо, выжженное огнем сражений, войн, трагедий и десятками поломанных судеб людей, чьи жизни генерал так рвался спасти, но боги были настроены иначе.

Мужчина даже не открыл глаз, но он услышал тихий шорох тяжелых одеяний и звук шагов, который разрезался поскрипыванием кожаных ботинок. Это был майор, верный помощник и близкий друг, ставший для него почти младшим братом. Братом, которого он потерял во время гражданской войны. Шаги затихли совсем рядом, чуть поодаль мужчины, и генерал мог услышать шумное дыхание товарища в благоверной тишине.

— Я не подхожу на эту роль? — не обиженный, а любопытствующий голос совсем рядом; если бы не грубая ткань одежды, генерал мог бы почувствовать кожей этот полушепот, и Джеймс обернулся, заглядывая в голубые, как чистое утреннее небо, глаза, в которых на мгновение — лишь на мгновение, но блондину было этого достаточно, чтобы сделать выводы — промелькнуло сомнение, но спустя доли секунды взгляд снова наполнился скептицизмом, недоверием и упрямством. Дарен заложил руки за спину, скрепляя их в замок, и теперь прямо, чуть задрав голову, смотрел точно в глаза своему товарищу.Джеймс его внимательно оглядел. Одежда майора была сухая, а на улице, казалось, снова начался всемирный потоп.

?Если Бог снова захотел наказать мир, то он прав. Это конец. Конец всему, — думал Джеймс с мрачным равнодушием. — Мы заслужили. Я заслужил?.— Ты не промок. Значит, ты стоял здесь всю молитву? И не посмел прервать меня? — Джеймс приподнял одну бровь, а его глаза наполнились мягким светом. Ашба поджал губы и молчал. Пока он стоял за колонной, он порывался подойти к своему генералу и, схватив его за плечи, встряхнуть как можно сильнее, крикнув в лицо, что Бога нет, есть только война, тысячи смертей, разрушенные судьбы. Но каждый раз, когда он делал глубокий вздох и был готов уже выйти в тусклый свет тысячи свечей, что-то удерживало его. И так майор не заметил, как молитва подошла к концу, а генерал уже молча склонил голову перед святыми.— Ты не ответил на мой вопрос, — тихим голосом попросил Дарен. Он боялся, что дрожь выдаст его, откроет его слабость и благоговейный страх. Генерал лишь хмыкнул.— Ты стал для меня братом, Дарен, — мужчина улыбнулся, чуть склонив голову набок и положив на узкие плечи друга свои ладони, и немного сжал, заглядывая в самую синеву глаз. — Ты был со мной там, где не рискует появляться даже сам Господь.Мужчина немного погрустнел, его серые, словно потускневшие от времени и боли глаза смотрели куда-то сквозь Дарена, в них мелькали воспоминания. Рука в черной перчатке сама соскользнула с плеча брюнета и безвольно повисла, будто генерал сдался. Ашба с жалостью посмотрел на своего товарища, но даже не дернулся, чтобы как-то поддержать или помочь: все было ясно и без слов, он действительно был там и все видел своими глазами. Будь у него возможность, вернул бы он время вспять и не появлялся бы там, где вера, надежда и любовь обращаются в пепел, оставляя лишь слепую боль и немое отчаяние? Нет, своего генерала он не бросил бы никогда.— Я бы хотел верить, — невысокий брюнет присел на холодные ступени перед статуей и заглянул в ее навеки застывшие глаза мученицы, словно требуя у нее объяснения и ответы на все скопившиеся за страшные года вопросы. Однако она лишь печально наклонила голову и смотрела на Дарена, безмолвно извиняясь за то, что не имеет возможности помочь. — Но если Он действительно есть, как тогда объяснить все то, что мы пережили, Джеймс? Когда родители хоронили своих детей. Когда вырезали целые деревни. Когда люди сгорали в вечно голодном огне заживо. Когда закат и рассвет окрашивались кровью. И если Он есть, Джеймс, почему Он так спокойно смотрит на это все? И чем перед ним провинились невинные дети, которым мы с тобой, Джеймс, ты и я, копали могилы? Мы видели, мы слышали, как безумно шепчут молитвы обреченные, но Он не внимал их словам, отдавая боли и смерти. Помнишь ту дорогу? Ту дорогу, вдоль которой стояли колья с нанизанными на них головами не только мужчин, но и женщин, стариков и детей? Я помню. Я долго не мог после этого спать ночами, а ты знаешь, моей закалке позавидует любой.

Дарен ударил кулаком о каменные плиты, и на холодный пол брызнула алая кровь. Мужчина удивленно посмотрел на руку, словно поражаясь тому, что он уязвим, что он просто человек. Джеймс пожал плечами, грустно улыбаясь, и присел рядом, беря в ладони поврежденную руку своего пылкого друга, оглядывая рану и не смотря на искаженное болью еще совсем молодое лицо майора.

— Придет время, и ты все поймешь. Тебе просто нужно время.

Мужчина потянулся, чтобы снова коснуться плеча друга, но тот лишь отдернулся и вскинул голову, заглядывая в лицо Джеймса, словно это он виноват во всем. Майкл с трудом выдержал печальный взгляд Дарена. Ашба выдернул руку из ладоней генерала, прижимая к груди и укачивая, как младенца.— Что я пойму? Что я должен понять? Ты слишком привязан к Богу, Джеймс, однажды тебя это погубит. А теперь представь, что это твоих детей убивали и забирали в рабство. Что это над твоей женой надругалось целое войско. У тебя на глазах. И что? Твой Бог поможет тебе? Что Он сделает в этой ситуации? Все, что у тебя останется, это твоя глупая и слепая вера в того, кто является лишь зрителем. Он расставляет свои игрушки на шахматной доске, Джеймс. Эти фигурки — мы с тобой. Мы и еще тысячи людей. А те, кто убивают, насилуют, грабят? У них есть свои боги, свои божества, которыми они прикрываются, совершая то, по чему мы потом льем кровавые слезы. И они считают себя правыми. Им не докажешь, что наш... твой бог не велел такого делать!Дарен поднялся и, прижимая к себе пораненную руку, пошел прочь из собора, даже не оглядываясь на своего генерала. Ашба шел медленно, немного покачиваясь, словно на эту тираду ушли все его жизненные силы. Генерал нахмурился, его высокая фигура была напряжена. Он был готов подлететь к своему майору, когда тот… упадет в обморок? Джеймс отгонял эту глупую и наивную мысль, но все его тело было настороже. Остановившись, Дарен обернулся, но не посмотрел на блондина. Его взгляд, такой злой сейчас, наполненный ненавистью и отчаянной болью, был обращен к Деве Марии. Генерал печально смотрел на своего товарища. Он жалел, что не может услышать немой диалог майора и святой. Но, может, это к лучшему?— Я устал от этого всего. Я просто устал. Душа требует покоя, но я не сдаюсь, Джеймс. Я готов и дальше идти за своим генералом. Не за Богом, не за верой, а за тобой, слышишь? — Ашба перевел взгляд на безмолвную статную фигуру своего друга и пошел дальше, переводя сбившееся от волнения дыхание.

Джеймс снова обернулся к статуе, но уже не смотрел с такой любовью и преданностью. Нет, вера в нем не пошатнулась, но…

— Ему просто нужно понять... — мужчина сам не заметил, как стал оправдывать Дарена. — Он слишком упрямый и капризный, но это в нем еще пылает молодое сердце. А я уже не молод. Ему нужно время. Только лишь время. Всем нам необходимо время. Оно же лечит, верно?

Мужчина внимательно смотрел на Деву Марию, словно ожидая хоть какой-то реакции, но тишина не прерывалась ничем, кроме унылого завывания осеннего ветра, который проникал в собор через открытую дверь, и ударов тяжелого дождя, чьи капли, падая на камни, разбивались на тысячи осколков. Так разбивались судьбы и жизни. На тысячи осколков, которые невозможно склеить или собрать вновь. Сколько Джеймс так простоял, он не знал. Из раздумий его вывел всё ещё холодный голос уже успокоившегося майора.— Как только надоест трепаться с призраками, приходи в комиссариат, если тебе еще важен твой долг. Новое поручение, — буркнул брюнет. Джеймс обернулся, замечая, что пострадавшая рука уже грубо, но крепко перебинтована, а во второй майор держал дерзко смятый лист, словно его специально желали разорвать, но сил, как физических, так и моральных, не хватило. Генерал кивнул после непродолжительной паузы, и Дарен, покачав головой, исчез в темноте вечера, растворяясь в пелене дождя. А Дева Мария продолжала безмолвно смотреть своими каменными глазами на то, как генерал, смутившись, спрятал крестик под одеяния и быстрым шагом направился за майором, оставляя после себя лишь звук тяжелых шагов, которые тут же растворились в тишине собора, поглощенные барабанной дробью капель.