18. Погребальный костер и рвущиеся узы (1/2)
Танжер, наши дни, 5 дней назадЕваСначала они с Билалем уложили нижний слой - неплотно, так, чтобы снизу был приток воздуха. А между больших деревяшек насыпали немного тырсы и щепок. Потом второй слой, чуть уже, поленья ложились перпендикулярно нижним, и все это напоминало Еве детскую игру со спичками - когда выкладываешь сложную фигуру, а потом пытаешься разобрать ее так, чтоб каждый раз снималась только одна спичка. Требует времени, внимания и терпения. Вот и ей потребовались внимание и терпение.
...Достать достаточное количество дров в Танжере представлялось проблемой. И Ева обратилась к Билалю, который, как ей иногда казалось, мог здесь достать все, что угодно. Обращаться к Билалю ей не слишком хотелось - задуманное представлялось сугубо личным делом. Как месть. Как рождение. Как смерть... и как любовь.Но Билаль ни о чем не спрашивал. Привез нужное количество дров на раздолбанном пикапе, которым управлял неправдоподобно красивый марокканец с непроницаемым лицом покорителя пустыни. Выгрузившись, бербер уехал. Угасли где-то в направлении города стопы его автомобиля, серые стертые шины, словно змеиная кожа, прошелестели по сухой, старой как мир дороге. Может быть, далекие предки этого парня мчались по этой дороге с гиканьем, с кривыми саблями, арканами и укрюками в руках, и курчавые буйны головы их были скрыты пестрыми альборносами. А может, предок парня был сказителем и ночами - такими как эта, - наблюдал за движениями небесных сфер, слыша одному ему ведомую тихую их музыку.
Дорога упиралась в сухую каменистую пустыню и терялась в ней. Ева велела Билалю припарковать его старенький полувоенный джип как раз там, где дорога пропадала, переходя в песчаную каменистую неровность, сухую, будто язык умирающего от жажды. Стемнело, ночь, робкая, как и все ночи в пору яркой луны, распахнула плащ, пестрящий звездными прорехами, и застыла; слышался только тихий сухой шелест пересыпаемого песка и где-то далеко в суетливом неоновом зареве, дышал город.Хорошее место, думала Ева, укладывая новый слой поленьев. Дорога не то кончается, не то начинается, пустыня не то начинается, не то кончается. Перекресток. Хорошее место.
Ее белые пальцы словно светились в полутьме, слабеньким мерцанием оживляя мертвые деревяшки. Еще слой... Билаль трудился рядом, его заросшее жесткой щетиной лицо быстро покрылось потом несмотря на ночную прохладу. И тогда Ева поняла, что точно так же он укладывал поленницу, чтобы возложить на нее тело Кита. Кристофера Марлоу, которому, как упорно казалось Еве, все же удалось сбежать из Вечности.
Шар луны, почти полной, наглой как ухмыляющаяся кошачья морда, незаметно поднимался из-за гряды невысоких дюн все выше и выше. Ева загляделась на него - луна сухо шелестела, позванивала ледяными звоночками, слишком знакомо, чтобы можно было не узнать. Движение луны так незаметно, что Еве поневоле вспоминалась Зенонова стрела. Движения нет, оно лишь сумма состояний покоя. Стрела вовсе не летит, и быстроногий Ахилл никогда не догонит медлительной черепахи. И неужели все бесполезно?..- Движения нет, движение - ничто, и лишь Вечность - все. Ведь столь много достойных человеков, чтящих Вечность, вспомни, сколько их охотилось за бессмертием, столько киновари переведено даосами на бесконечно длящие жизнь пилюли, столько поисков горы Куньлунь, столько умерщвлено людей рыжих и веснушчатых и запечатано в меду, чтобы они стали снадобьем бессмертия. Разве все алкавшие бессмертия были глупы или ничтожны? Разве дураком был царственный Ши-Хуанди, снаряжавший корабли на поиски далеких островов, где росли дарующие бессмертие плоды? Сколько молитв и просьб вознесено богам...
- Боги всегда стремились к людям - отчего? Не оттого ли, что имеющим начало и конец, претерпевающим метаморфоз, подобно бабочкам игусеницам, ведомо то, чего не знает ни одно божество и никогда не будет знать - ценность хрупкости, красота конца и начала, величие смерти и радость рождения. И счастье следовать пути, выводящего в конце концов из круговерти - туда, где нет Вечности.
- Послушай меня, Царь...Ева очнулась - полено выпало и больно ударило по большому пальцу ноги. Видно, совсем растерялась та, что говорила с ней, раз решилась назвать ее так.
- Чем привлекательна застывшая одноглазая Вечность, которую ты так расхваливаешь? - весело закричала Ева. Ее голос полетел над шуршащим песком как песня - и певучим эхом откликнулась пустыня.
Поленница высилась под бессильной луной и загадочно молчащими звездами - пирамида, ждущая своего фараона. Положенный на ее верх, Адам напомнил Еве надгробия в холодных звенящих готических собора, мраморные изваяния рыцарей и королей. В тех соборах нет сонной неподвижной Вечности, подумала Ева. В них поющий далью, бесконечной зазвездной далью путь, в них восхождение на невидимые Джомолунгмы...
Руки Адама были сложены на груди и им так не хватало меча. Или лютни. Или любого другого оружия, с которым странник мог выйти на бой с Вечностью.
Ева вынула из сумки письмо, шершавая желтоватая бумага обожгла ее пальцы. Как и день назад, когда она нашла его. Письмо Адама.
Он наверняка писал его теми старыми синевато-черными чернилами, которые нашел у нее в шкафу. И стальным пером с тремя золотистыми зигзагами - тоже старым. 19 век. Адам не стал бы писать такое письмо обычной шариковой ручкой.
В письме не было ничего особенного. Просто слова о любви. Что может быть банальнее слов о любви в письме умирающего, сказали бы девять из десяти прочитавших. Странно было лишь то, что она нашла письмо только теперь. Ева готова была поклясться, что его уголок не торчал из-за пазухи Адама, когда ранее она сидела подле его неподвижного тела. Впрочем, клятвы ничего не доказывали бы. Она получила письмо тогда, когда было нужно - это Ева поняла сразу. И вложила письмо в руки Адама, как вкладывают воину в руки меч.Когда-то невообразимо давно меч был у Царя, а Гонитель онагров, верный друг его, сражался палицей. Когда-то невообразимо давно они делили ночную пустыню, засыпая рядом у дышащего теплом походного костра, и один, просыпаясь в ночи, заботливо натягивал полу плаща на плечи второго, если видел, что плащ сполз. И не тем ли же движением Адам обнимал ее, когда умер Марлоу, когда не было пищи и отчаяние придавило ее? Есть любовь к другу, не менее жаркая и крепкая, нежели любовь к мужу или жене.
И сплетение их с Адамом тел в страстной любовной битве - не было ли оно столь же жарким, как веселая радость сражения, когда Царь и Гонитель онагров бились плечом к плечу с чудовищем, что хранило ливанские кедры?Любовь. То, чего она, оказывается, никогда не ценила. Вернее, не брала на себя смелость верить в любовь к ней Адама, а более того - в свою любовь к нему. Да полно, брала ли она теперь на себя смелость верить хоть во что-то? Даже в той одержимой гонке за бессмертием, когда Царь преодолевал миры и пространства, было больше целеустремленности...- А мне, мне возможно что-то переменить? Пересновать нити, как ты говоришь.Старая Харуна внимательно смотрит на нее, светло-карие с золотистыми искорками глаза ее сейчас пусты, немы и печальны.- А ты хочешь этого?- Я хочу сперва узнать, возможно ли это.- Если ты задаешь вопрос так - то ответ будет: невозможно.
...Билаль выжидательно смотрит на Еву, которая застыла у дровяного ложа, потом поднимает голову на острую синюю звезду, которая, споря с луной, сияет ясно и прямо будто удар копья, из самого черного ночного зенита.- Пора, - улыбается Ева. Ее белое лицо словно освещается изнутри - на долю мгновения раньше, чем вспыхивает в ее руке огонек. И поднесенный к сухому дереву, огонек обрадованно вскакивает на щепку, потом на краешек одного из поленьев, жадно лижет его, вырастая на глазах, обливает желто-оранжевым соседние деревяшки, растет, растет, потрескивая. Вот уже все ложе объято жарким жадным огнем, но когда языки его добираются до лежащего тела, оно вдруг вспыхивает яро, яркой радугой, и радужное сияние расталкивает ночную тьму, прогоняет с неба пугливые звезды и заставляет луну потускнеть. Только синее небесное копье по-прежнему ярко пылает в зените.Подобно фениксу... подобно фениксу...
Потом разросшееся сияние словно прячется, сжимаясь и милостиво даря звездам возможность вернуться. Но луна так и остается тусклой - а может, Еве это только кажется?Сухое дерево прогорает быстро, угли мерцают, потом гаснут, затягиваясь белесою золой. Но в самой их сердцевине остается горсть синеватого пепла, мерцающего, словно растертый в тонкий порошок сапфир. Этот пепел Ева бережно собирает, стараясь не упустить ни крупинки, стараясь удержать непрошенные слезы, и прячет в шкатулку. Инкрустация перламутром, лак, Япония, 16 век.Япония, Эдо, 1868гИренОна недооценила Джастина. Не думала, что он станет следить за ней, что решится пойти к доктору Мацумото. Тот, разумеется, не стал говорить, кем именно был его пациент, который жил во флигельке отдельно от других. Отговорился особенно просьбой родных Фудживары-сана. Но Джастин, должно быть, догадался, что этого пациента скрывают вовсе не оттого, что он болен тяжелее остальных или оттого, что его родные были как-то особенно щедры.
Чтобы Джастин стал таким ревностным блюстителем семейного благополучия своего друга - этого Ирен никак не ожидала. А может, она вообще не думала о каких-либо последствиях для себя, слишком уж много было другого, о чем стоило беспокоиться.Джастин говорил долго - о том, что ему претит вмешиваться в чужие дела, что он уважает права каждого на личную жизнь. Он заметно нервничал и все время крутил в руках свойстетоскоп, с которым не расставался почти никогда. Он говорил о своей дружбе с Лораном, с которым они служили на одном корабле - Лоран в качестве мичмана, а Джастин в качестве фельдшера. С тех пор они и подружились, и все вокруг, говорил Джастин, качали головой, наблюдая столь крепкую дружбу англичанина и француза. Джастин говорил о том, что супружеская измена есть преступление и перед Богом, и перед человеком, о том, что честь мужчины обеспечивается в том числе и чистотой его супруги. После слов о том, что его лучший друг не заслуживает такого предательства, на языке у Ирен вертелось немало насмешек. Но все они исчезли, когда Джастин наконец завершил свою речь и уставился на нее почти умоляюще.- Мне нечего сказать, Джастин, - ответила Ирен, - кроме того, что я завидую Лорану.
- Ты... Лорану?!- У Лорана есть преданный друг.
- Но ты же...- А я до сих пор не уверена, нужна ли я ему. Или он просто ухватился за меня, как за соломинку. В самом деле, что я, как не соломинка? - с горечью сказала Ирен и умолкла, отвернувшись, стараясь удержать набежавшие слезы.
- Лоран тебя любит, - в голосе Джастина не было уверенности, словно он впервые вообще об этом задумался.- Лоран? - словно очнувшись переспросила Ирен. - Да нет, причем тут... А Лоран действительно меня любит... так же, как любит пряную приправу к кушаньям. Без приправы пресно, но знаешь, без приправы вполне можно прожить. В одном ты прав - Лоран не заслужил такой плохой жены. - Прежде чем ты предпримешь что-нибудь безрассудное... На правах друга я могу говорить это, - Джастин едва не сломал стетоскоп, стиснув его в своем кулачище, и, спохватившись, отложил инструмент в сторону.
- Друга моего мужа.- Я говорил с доктором Мацумото, - не обратив внимания на ее слова, продолжил Джастин. - Он был испуган, он наверняка скрывает того человека от властей... Нет-нет, ты не так меня поняла, я вовсе не собирался сообщать... Я лишь хочу сказать, что прежде чем принять решение, нужно все взвесить.
- Я не останусь с Лораном, - коротко ответила Ирен. - Вне зависимости от всех других обстоятельств.- Чтобы принять решение, нужно все взвесить, - заторопился Джастин. - Ему ведь осталось жить совсем недолго, - выпалил он наконец и уставился на нее почти моляще.- Это неважно, - быстро сказала Ирен, чувствуя, как кровь сперва прихлынула, застучала в висках, а потом так же стремительно отлила от лица. - И уж от этого мое решение определенно не зависит. А теперь тебя, вероятно, ждет доктор Мацумото. Он очень ценит тебя, и ты несомненно делаешь много для его лечебницы, - она встала, и Джастин вышел из комнаты - поспешно и почти испуганно. На мгновение Ирен стало его жаль. Она села к окну и принялась смотреть во двор - ливший почти с самого утра дождь уже кончался....Встречи - это голоса судьбы, часто говорила мама. И если встречу с Соджи после семи лет разлуки еще можно было считать злобной насмешкой судьбы, то встретив Цую, ту самую служанку, что работала у ее родителей в поместье Сэги, Ирен почувствовала, что судьба не смеется, а напротив, бережно подерживает и направляет ее. Цую навещала своего двоюродного брата, который лечился у Мацумото, и, увидев Ирен, сразу ее узнала. "Маленькая госпожа, наконец-то вы вернулись! Как же вы выросли, столько лет прошло. А помните, как я вам волосы-то убирала? Волосы у вас, видно, прежние остались, тонкие да мягкие. Как ваша матушка? Я каждый раз молюсь о ее здоровье, о ее доброте. Да если бы не она... Маленькая госпожа, как же я рада!" Ирен с трудом удалось остановить этот словесный водопад. Цую почти не изменилась - такая же тощая и нескладная, с торчащими кпереди вычернеными зубами. Но одежда ее красноречиво свидетельствовала о том, что дела ее мужа, которого Ирен помнила мелким торговцем обувью вразнос, пошли в гору. Цую с гордостью рассказала, что ее муж преуспел, и теперь наряду с магазинчиком обуви он держал в Эдо небольшую меняльную лавку. Услышав об этом, Ирен мысленно поблагодарила судьбу.
- Цую, ты живешь теперь в Эдо? - начала она, не зная, как приступить к делу.
- В Эдо, в Эдо, - закивала женщина. - Сюда брата проведывать приходила. Хвала ками, уже на поправку пошел, сэнсэй говорит, скоро можно ему и домой отправляться.- У меня есть просьба... - понизив голос, сказала Ирен, но Цую тут же перебила ее:- Маленькая госпожа, я ж матушке вашей жизнью обязана, во время пожара-то... Все, что я могу... Все, что могу, сделаю.И Ирен отдала ей изумрудные серьги и ожерелье - те, что подарил ей на свадьбу отец. Если бы Лоран узнал, что она отдала драгоценности женщине, которую встретила впервые после семи лет, его бы удар хватил.Но деньги будут нужны во всех случаях, сказала себе Ирен, стараясь не думать о том, как бы посмотрел папа на ее решение. Здесь, в Японии, драгоценности ей ни к чему, а вот деньги пригодятся. У мужа Цую меняльная лавка, теперь наступают новые времена, все европейское будет в большой моде. Хорошо, что она взяла много одежды - Лоран уговорил, сказал, что она будет первой красавицей. Первой или не первой,но в Шанхае она щеголяла напропалую. Ирен усмехнулась - Шанхай и тамошнее европейское общество показались бесконечно далекими и так же бесконечно чужими. А за наряды, возможно, получится выручить еще немного денег.Ирен задумалась и не заметила, как дождь закончился. Ее позвали, горничная сказала, что у ворот ее дожидается какая-то женщина. "Купчиха из новых", - добавила горничная - скорее для себя, чем для хозяйки, но Ирен расслышала.Цую была в дорогом шелковом косодэ, немного слишком ярком для ее возраста - видно, считала, что визит в жилище иностранцев обязывает, - и укрывалась под большим сиреневым зонтом. Завидев Ирен, она заулыбалась и закланялась.- Вот, маленькая госпожа, - Цую выглядела смущенной, - немного удалось выручить. Такие красивые вещи, сказал муж. Если бы еще полгода-годик подождали - можно было бы выручить вдвое. За такими сейчас гоняются, женщины-то стали перенимать иностранные моды. Вот...Она протянула Ирен узелок. В нем оказалось несколько стопочек овальных золотых рё - гораздо больше, чем то, на что надеялась Ирен.