Глава 7. Откровение (1/1)

Шарапов.Домой я шел в полном раздрае. День, начавшийся с почти семейного завтрака и нежных Кириных поцелуев, заканчивался рвано, скомкано, словно в конце фильма испортилась пленка, раздергав его на отдельные замершие кадры. Перестрелка с бандитами на складе, в которой я и поучаствовать не смог, офицер с орденом Отечественной войны, возвращение на Петровку. Тараскин был против обыкновения хмур и как-то напряжен. Рассказал, что Рыжего они не нашли и, по словам соседки, он с квартиры съехал аккурат сегодня утром. Мне показалось, что он еще что-то не договаривает, но Жеглов этого словно бы и не заметил. Он велел завтра снова ехать на тот же адрес, вытрясти из соседки всю информацию по Рыжему. И опросить обязательно дворников, как людей, что проводят весь день на улице, и много чего видят. Тараскин кивал, а я видел его сжатые челюсти и чуть поблескивающие глаза и никак не мог выбрать нужные слова. Жеглов, кажется, вполне удовлетворенный, велел привести Груздева и начал выдавливать из него признание. Тот нервничал, дергал кадыком, огрызался визгливо и обещал жаловаться, а Глеб, словно вцепившийся в глотку сторожевой пес, не отступал от своего. Я смотрел на Груздева и никак не мог понять, как этот человек – врач, образованный, интеллигентный, хотя немного неприятный, мог из наградного пистолета застрелить свою, пусть и бывшую, жену. И из-за чего? Из-за квартиры! Груздева увели, Глеб махнул рукой – всем по домам.Окна в моих комнатах не светились. Я невольно ускорил шаг, и снова подняла голову удушливая ревность, что не давала мне покоя всю дорогу до ограбленного склада. Я ревновал Киру одновременно к Жеглову и Тараскину. Ревновал, наверно, беспочвенно, но только бы слепой не заметил странные полунамеки Жеглова и робость Киры перед ним. И я уже думал, что неспроста на склад он потащил именно меня, а Киру отправил с Тараскиным. И сейчас я боялся, что придя домой не застану ее там - что она уехала, перебралась в общежитие, решив вернуться к Глебу. Стараясь не шуметь, я, не включая света, вошел в комнату, заглянул в спальню. В свете, едва проникающем с улицы, я разглядел уткнувшуюся в подушку Киру и почувствовал, как ревность чуть отпускает, и дышать становится легче. На столе я запоздало обнаружил нехитрый ужин – несколько кусков черного хлеба, открытая банка тушенки, опустевшая едва ли на одну треть и остывший в холоде комнаты чай, и не сдержал наверно очень глупо выглядящей со стороны улыбки. Она, мой колючий ежик, все-таки позаботилась обо мне.Стараясь не тревожить Киру, я скользнул под одеяло и, не удержавшись, едва коснулся губами виднеющегося из-за края одеяла худенького плеча. Она не проснулась – завозилась, поворачиваясь ко мне, пробормотала сквозь сон что-то совсем невнятное и прижалась лбом к груди. Тепло внутри меня стало обжигающим – я вспомнил вчерашнюю ночь и утро, вспомнил вкус ее губ, короткие стоны, тонкие пальцы и маленькие соски и с трудом подавил желание пройтись губами по плечу к шее и ямочке за ухом. Закрыл глаза и заставил себя уснуть.Я проснулся, не чувствуя рядом тепла чужого тела, и открыл глаза. Кира стояла напротив кровати, у стула- чуть выцветшая ткань рубашки скользнула вниз, прикрывая от меня молочно-белые ягодицы. Она словно почувствовала мой взгляд – обернулась, взглянула, чуть прищурив свои серые, в солнечном свете очень светлые, глаза и улыбнулась лукаво.- Доброе утро, - два легких шага, и мягкие губы коснулись моих, потом скользнули по щеке и виску легкими поцелуями и чуть прихватили мочку. Я поймал ее за талию – сон слетел с меня мгновенно, уступая место вчерашнему мгновенному обжигающему изнутри жару. Кира не стала высвобождаться – тихо расхохоталась, снова целуя, забираясь тонкими прохладными пальчиками под мою рубаху – по груди и ниже, отчего сладкое, тянущее чувство внизу живота стало острее.

Мы шли к Петровке, и ее ладонь лежала на моей руке, а глаза, то и дело смотрящие на меня поблескивали, и сейчас мне хотелось остановиться, прямо при всех коснуться ее смеющихся губ, а потом пойти в парк, где уже пахнет осенними яблоками. Подальше от пропахшего махрой кабинета с синими стенами, от трупов, бандитов и от Жеглова.

- Кира, пойдем в ЗАГС, - я сказал то, что не дал мне сказать вчера утром ее поцелуй. Я ничуть не сомневался в своем решении. Никогда прежде у меня не было такой страстной обжигающей любви. Я представлял себе ее по-другому – более мягкой, более нежной, я думал о девушке с большими глазами и тонкими запястьями, со звонким голосом и легким нравом. Я думал, что когда-нибудь влюблюсь и женюсь именно на такой. Но Кира… Кира – иногда злая и резкая, с упрямым нравом и иногда очень колючим взглядом, с едва заметными морщинками у глаз и жаркими губами. Она совсем не походила на мою воображаемую любовь, но была той, с которой я вдруг захотел просыпаться рядом всю нашу будущую жизнь.- После всего, что между нами было? – она привычно ехидничала, но в глазах я уловил непонятную тревогу.- Перестань, - попросил я, ловя ее ладошку и чуть сжимая, - я серьезно и дело не… - я почему-то немного смутился, - не в том, что было. Кира, я люблю тебя и хочу жить с тобой, просыпаться и засыпать с тобой, понимаешь?Ее ресницы дрогнули – Кира как-то нервно вздохнула, всего на секунду отводя взгляд: - Разве мы этим не занимаемся последние пару дней? – она говорила вроде бы весело, но я улавливал едва заметное напряжение в ее голосе.- Кира, почему? – все-таки не выдержал я, - почему ты уходишь от ответа? Потому что я еще ?зеленый?? Не такой быстрый и ловкий в вашем сыскном деле, как Жеглов? Или все дело в нем, в Глебе? В его намеках, и ты перед ним как шелковая становишься… В нем дело?- Нет, - Кира снова отвела взгляд, и я уловил неуверенность в ее голосе, - не в нем. Я, - она закусила губу и вдруг посмотрела меня с каким-то затаенным отчаяньем, - Володь, ты не поймешь меня. Или не поверишь. Не в Глебе дело – во мне.- А, по-моему, ты просто врешь мне, - разозлившись, бросил я. Дело во мне… - каждый раз эта фраза заставляла чувствовать себя виноватым, мальчишкой, которого не ругают за двойку, лишь вздыхают с укором.- Вру, - согласилась она с усмешкой, в которой не было ни радости, ни злости, - вру, Володь, с самого первого дня нашего знакомства – тебе и всем.Я уже ничего не понимал, а она вдруг схватила меня за запястье и потащила вперед по улочкам, так что я едва успевал уворачиваться от спешащих на работу прохожих.В парке было с утра тихо и безлюдно. Дворник шаркал по асфальту метлой, вдалеке возилась с холодильником дородная продавщица мороженого. Кира говорила – быстро, сбивчиво, теребя длинноватый рукав рубахи, а я чувствовал, как от ее слов у меня почему-то закладывает уши. Она говорила про две тысячи какой-то год, про мобильники, про Гагарина и космос, про Брежнева, Горбачева и Ельцина, про Чернобыль, про атомную бомбу, что страшнее даже авианалетов и иприта. Про развал Советского Союза, про Российскую Федерацию. Я почти не запоминал ее слов, а некоторых и не понимал, я чувствовал, что в ушах у меня звенит, будто рядом рванул снаряд. Она уже не говорила – смотрела на меня, покусывая губу. Смотрела внимательно.- Кир… - я едва не сказал, что это безумие, но вовремя осекся. Она ждала от меня именно этого – я понял это по чуть прищуренным глазам, - это шутка такая? Тебе бы книжки писать, как Жюль Верну.- Это правда, - она покачала головой, - за Рыжим мы гонялись не первый год, поэтому я знаю его почерк. Он убил моего друга, а меня, - она нервно облизнула пересохшие губы, - меня сбил. Мне кажется, что насмерть или почти. Вот только очухалась я здесь. Поэтому я ничего не помню, Володь. Это не моя жизнь. Это жизнь моей бабки, которую я не знаю. Я не знаю ни Жеглова, ни Тараскина, вообще никого. Только тебя, понимаешь? Поэтому я боюсь.… Это как раздавить бабочку… Понимаешь, это как нить. Человек идет от начала к концу, но я, моя душа,как-то оказалась на петле, на узелке. За узелком есть начало и конец, но если я сейчас дерну не так, сверну не туда, я оборву эту нить. Я уничтожу то, что впереди. Я боюсь что-то сделать не так, как делала моя бабка. Что я повлияю на будущее, что меня самой, меня там, в будущем, просто не станет – будет кто-то другой или вообще никого. Что не будет моего отца – сына моей бабки или моего…. – она в отчаянье запустила пальцы в волосы и замолчала.

Я молчал тоже. Молчал долго, оглушено. Все ее слова были похожи на бред, на безумие. Я бы списал это на последствия травмы. Я бы легче поверил в полное беспамятство. В то, что она иностранная шпионка. Или что она просто любит Жеглова. Но все это... Невозможное, бредовое, безумное, и ее полный отчаянья и едва уловимой скрытой мольбы взгляд.- И… никак нельзя вернуться? – спросил я. И понял, что верю. Глупо, как дурак, как наивный школьник, зачитывавшийся фантастикой.- Разве что броситься под машину, - она криво усмехнулась.- Перестань.- Так что? Пойдем в психушку или сразу в НКГБ? А оттуда в психушку? – не унималась она.- Дура, - сообщил я без всякой злости и решительно накрыл губами ее сжатые возмущенно губы.- Еще какая, - грустно улыбнулась она, почти сразу отстранившись, - потому что тебе рассказала.Я покачал головой: - Кир, то, что ты рассказываешь – это действительно звучит как безумие. Но я, наверно, тоже дурак, потому что я тебе верю.- Почему? – она непонимающе покачала головой, внимательно глядя мне в глаза, - почему, Володь? Другой бы на твоем месте меня и правда в психушку отвел…- А на твоем? – неожиданно развеселившись и перенимая ее обычную манеру, уточнил я, - если б я, в твоем две тысячи каком-то году, такое рассказал, ты б поверила?Она смотрела на меня долго, иногда отводя взгляд, а я терпеливо ждал.- Да, - наконец проговорила она тихо, - поверила бы. Тебе бы поверила. Потому что таких как ты у нас уже нет, - она неожиданно и порывисто прижалась ко мне и почти тут же отстранилась. Бросила взгляд на мои часы и проговорила: - Пойдем, мы уже опоздали.