53. О том, кого и что касается (1/1)

Трисгиль носится за Рубинартом хвостиком, и Валевский не прекращает подшучивать над ним, очень тонко намекая на нетрадиционные отношения. Пилигрим отмахивается, вздыхает, закатывает глаза, пытается убить товарища взглядом, но ничего не говорит; только, едва заслышав зов Красного дракона, тут же несётся к нему.Он носится с его дневниками, как с иконами, как с новорожденным, и редко его можно застать не в окружении кучи старинной литературы, неизвестно откуда взятой. Одна из книг, втихую принесённая геральдисту, оказывается ещё чьим-то дневником, ещё более древним, чем любая другая известная книга.Трисгиль спит на ходу, сражается вяло, но твёрдо держит оборону, не собираясь открывать тайну, не собираясь рассказывать, зачем это всё, для чего.Валевский проклинает его мысленно, бьёт кулаком стену, рычит яростно, но действительно что-то сделать ничего не может. И, когда пилигрим в очередной раз отправляется к старому форту, палач плюёт на мораль и идёт за ним, не пытаясь скрыться: Трисгиль слишком устал и не заметит даже самого плохого шпиона.Пилигрим разбирается со врагами медленно, и Валевский едва удерживает себя от желания подойти и раскидать толпу несносных кровососов одним ударом. Он сидит возле камня, растерянно наблюдая за вялыми попытками Трисгиля отбиться, и ненадолго отворачивается, рассматривая знаки на земле.А обернувшись, видит, как големы, появившиеся буквально из ниоткуда, отправляют пилигрима в полёт. Трисгиль не отбивается. Книжка, с которой он носился последние несколько дней, вываливается из его ослабевших рук, и Валевский вылетает из-за своего укрытия быстрее молнии. Бой заканчивается быстро: големы рассыпаются в пыль, и стая чёрных воронов кружит над двумя ассасинами, растерзав оставшихся летучих мышей. Трисгиль признаков жизни не подаёт.

Не дышит.Но Валевский слышит слабое биение его сердца.До дома гильдии палач несёт его на руках. Народ шарахается в стороны, и только Ваэллион, завидев ассасинов издалека, мчится навстречу.— Что…— Он просто идиот, — Валевский перебивает её, и голос у него севший, тихий, как будто он пытается вспомнить, как говорить.А он и правда пытается вспомнить.И даже немного радуется тому, что в его светлых волосах седина будет не так заметна.***— Да прекрати уже.— Нет. Ты придурок, ты полный идиот… Да я даже слово подобрать не могу, которое тебя охарактеризует в полной мере. Потому что не видел ещё таких ненормальных! — Валевский, изначально спокойный, в итоге срывается на крик, заставив пилигрима сжаться и испуганно уставиться на необычное явление: проявляющего эмоции палача.— Я не умер бы.— Вот именно, что не умер бы, а если бы и умер, я бы нашёл подходящего некроманта, воскресил тебя и убил бы ещё раз!— Лео, прекрати на меня орать.— Не прекращу, ты всю гильдию заставил волноваться, Вольфи даже пить с испугу перестал… Ненадолго, правда, но, чёрт возьми… Что здесь смешного?!— Хоть что-то полезное сделал, а? — Трисгиль улыбается почти довольно, усаживаясь на кровати поудобнее. Валевский рычит и закрывает глаза ладонью, качая головой.— О, Богиня, дай мне сил… Как же я тебя ненавижу… Ты хотя бы обо мне подумал, нет? — палач подходит ближе и, убрав руки в карманы, наклоняется так, чтобы смотреть пилигриму прямо в глаза. Тот пытается отшатнуться, но за спиной только белая стена. — Не подумал, знаю, — говорит тихо, как будто сам себе. И выпрямляется, смотря на Трисгиля сверху вниз. — На кой чёрт тебе всё это нужно было?— Нужно. Это тебя не касается, — от этих слов холод исходит, как от огромной ледяной стены.— Не касается, — ворчит Валевский, ходя туда-сюда вокруг кровати. — Вечно что-то происходит, но меня это не касается… Как обычно.Палач вновь останавливается перед Трисгилем, на этот раз с другой стороны, и вновь наклоняется, только ещё ближе. Пилигрим молчит, и в его глазах то ли страх, то ли боль; Валевскому не нравится ни то, ни другое, и он старается забыть о противоречивых чувствах, терзающих Трисгиля, закрывшего глаза и повернувшего голову в другую сторону. У него нет сил, чтобы сопротивляться.Валевский поворачивает его голову к себе левой рукой, большим пальцем проводит по губам и замирает. Решиться сейчас сложнее всего, потому что Трисгиль дрожит, и одна только Богиня знает, чем это всё закончится.Но пилигрим почти намеренно ломает планы Валевского: подавшись вперёд, касается его губ своими. И, обхватив палача за шею обеими руками, тянет к себе, заставляя усесться на край кровати. Тот растерянно обнимает его, осознавая, что и дрожи-то больше нет. А сам Трисгиль, уже окончательно решившись, целует бывшего напарника. Медленно, с интересом ощущая его изумление, прижимая к себе, запуская пальцы в распущенные светлые волосы, чувствуя тепло и возбуждение, разливающееся по телу. Губы у Валевского, как и тогда, мягкие, горячие, манящие. Пилигрим отчасти забывается в пьянящем чувстве удовольствия, хотя мысленно почти молится, чтобы в этот раз непонятная волна страха не заставила его отступить и сбежать.Как тогда.Валевский отстраняется первым. Растерянно то открывает, то закрывает рот, и понимает, что, кажется, уже давно сошёл с ума. Трисгиль, не менее растерянный, утыкается лбом в его плечо, не выпуская из объятий.— А… что…— Хорошо, это тебя касается, — Трисгиль произносит последнее слово медленнее и, выпрямившись, усмехается вполне довольно, — но разберёмся позже, ладно?— Ладно. Разберёмся, — Валевский смотрит на пилигрима странным взглядом. — Мы с тобой в этом всём очень-очень хорошо разберёмся... и, знаешь, тебе это даже понравится.Ваэллион, бессовестно подглядывавшая с самого начала, чувствует, как пылают её щёки.