38. Время принять себя (1/1)

Порою Трисгиль до невозможности болтлив и надоедлив.И сейчас, по виду совершенно неадекватный, он тихо, но уверенно вещает о чём-то, что когда-то с ним случалось. Перечисляет всё подряд, не заботясь о каких-то логических переходах от одного события к другому, просто рассказывает всё, что приходит в голову.Морхильд почти не слушает, лишь изредка заинтересованно поднимая голову.— …и, кажется, я тогда сошёл с ума…Так и было.— Куда ты пропал? — интересуется Валевский осторожно, облокотившись на плечо пилигрима, больше месяца не появлявшегося в Колизее.— Я идиот, — отвечает Трисгиль хрипло и, развернувшись, обнимает напарника. Тому кажется, что он снова неосторожно попался под костолом какого-нибудь вредного берсерка.— Я знаю? — хмыкает палач неуверенно. — Я знаю, — поправляется и, отойдя, ухмыляется.Засыпающий Морхильд цепляется за край стола, чтобы не свалиться на пол. Трисгиль рассказывает о боях, эльфах, пирожных и – отступник удивлённо хлопает глазами – о том, как наблюдал за раздевающейся девушкой. Валевского, заглянувшего на кухню среди ночи, пилигрим не замечает и продолжает растерянно рассказывать о разной ерунде.Палач, заварив приятно пахнущий зелёный чай, ставит чашку перед Морхильдом. Тот с лёгкой улыбкой кивает, мол, спасибо. Трисгиль на протянутую чашку не реагирует совершенно никак, и Валевский усмехается: опять погряз в бесконечных воспоминаниях.Бой заканчивается так же быстро, как и начался. Валевскому хватает нескольких сильных ударов, чтобы уложить пилигрима, оказавшегося неожиданно слабым, на лопатки. Фыркнув, палач нависает над Трисгилем и, увидев его взгляд, застывает.— Я уже говорил, что я идиот? — интересуется пилигрим с озорной улыбкой.— Да? — не то спрашивает, не то отвечает напарник. — Да, — поправляется опять.Морхильд отчаянно пытается не уснуть, хотя точно помнит, что завтра утренний рейд и зачистка пары недавно появившихся логов.Трисгиль, в очередной раз перескочив с одной темы на другую, рассказывает о чём-то определённо зелёном, и отступнику становится почти весело: у пилигрима в рассказах много зелёного. Он рассказывает о лесах, растениях, листве деревьев, обо всём… зелёном? Морхильд косится на Валевского, слушающего внимательно и увлечённо. И как у него это выходит?Тишина душит, сжимая тесное кольцо дискомфорта вокруг ассасинов. Пилигрим подаётся вверх и немного вперёд, приподнимаясь без какой-либо опоры, осторожно касается губами щеки палача и взъерошивает его волосы. Валевский вздрагивает, но не двигается с места.— Ты поэтому ушёл тогда?— Наверное? — озорные огоньки, плясавшие в глазах Трисгиля, исчезают. — Да, — исправляется тут же и ловит отчасти насмешливый взгляд.Морхильд спит, положив голову на руки, едва касаясь пальцами опустевшей белой чашки с аккуратным синим узором. Трисгиль продолжает говорить, но уже немного тише, хотя того, что отступник заснул, он уже не замечает.— Эй, — подаёт голос Валевский.— Что? — пилигрим отзывается тут же, но выглядит так, как будто его только что вытащили из глубокого страшного сна.— Ты помнишь, о чём только что рассказывал? — интересуется ниндзя, улыбаясь.— Нет? — Трисгиль слегка усмехается и тут же мрачнеет. — Да.Валевский не торопится уходить, только в какой-то момент приобнимает пилигрима, не давая ему снова упасть на землю, и поднимает наверх, заставляя сесть, оперевшись на руки. Трисгиль, растерянный и удивлённый, неуверенно касается щеки палача ладонью.Не переставая улыбаться, Валевский смотрит ему прямо в глаза. От его пронизывающего взгляда по коже проходит жар, и ассасин вздрагивает, пытаясь стряхнуть с себя это странное, почти неприятное ощущение.— Ты опять один на один со своими мыслями и чувствами, да? — спрашивает Валевский, протягивая руку к пилигриму. Тот отшатывается, как будто получив пощёчину. — Ты…— Лео, мой тебе совет: заткнись, — отвечает Трисгиль резко, и в его голосе палачу мерещится то ли страх, то ли раздражение. Морхильд приподнимает голову, разбуженный неожиданно громким возгласом пилигрима, и тот отворачивается.— …не один.Отступник растерянно переводит взгляд с Трисгиля, выглядящего беззащитным и воинственным одновременно, на Валевского, спокойного и почти равнодушного.Палач ловко расплетает какой-то невероятный узел, в который завязана белая лента, и волосы Трисгиля, уже ничем не удерживаемые, привычно рассыпаются по плечам и спине.— Зачем? — один вопрос, короткий и отчасти бессмысленный.— Такой ты для меня более… — Валевский замолкает и неожиданно краснеет. Пилигрим, никогда не видевший его настолько смущённым, добродушно усмехается. — Родной, — произносит палач тихо.Порою Трисгиль до невозможности болтлив и надоедлив.Он рассказывает о разных вещах и событиях, никак с друг другом не связанных, пряча в бессмысленной цепочке слов то, что его беспокоит.Как бы не хотел он рассказать всё сразу, у него не получается.— Ты никому не рассказываешь того, что действительно тебя волнует, ага?Трисгилю выть хочется, потому что Лео прав.Он всегда понимает всё произошедшее намного лучше, чем хотелось бы.Он…Трисгиль осторожно прикасается к губам палача пальцем, и тот, резко подавшись вперёд, целует его. Мимолётное, едва ощутимое соприкосновение губ заставляет пилигрима вздрогнуть и покраснеть до кончиков ушей.Пилигрим не замечает, как Валевский, добравшись до него, проворно ослабляет узел и распускает широкую белую ленту. Волосы Трисгиля, давно отросшие, с легким шелестом падают на его спину, и их кончики достают до поясницы. Отступник смотрит на это с искренним изумлением: ещё никому не удавалось сделать нечто подобное, не получив хоть какого-то повреждения.— Ты не один, — повторяет Валевский.Трисгиль, закрыв лицо ладонью, вздыхает.Он снова… чертовски прав.Морхильд впервые совершенно не понимает, что происходит.