За открытой книгой. (1/1)

Эльдар Шульговский натягивает перчатки. Надевает маску. Шею плотно закрывает шарф. Отлично. Сейчас ему нужно к Январю. Как его тридцатое число?— День помощи больным проказой,?— он чувствует, что с хозяином что-то не так. Сначала ударило в голову волнение?— значит, Январь испытывает шок. Передаваясь дням, чувства хозяина притупляются. Удивление сменило покалывание во всем теле?— боль. Шульговский закидывает шарф за плечо и вылетает из дома. Он чувствует местоположение Января?— оно довольно быстро меняется. Значит, хозяин передвигается не пешком, а более быстрым способом?— автомобилем, скорее всего. Тридцатое резко заворачивает во двор и останавливается, долбя взглядом снег под ногами. Что-то резко сломалось внутри него, какая-то опора, и все, что она поддерживала, попадало, развалилось, рассыпалось во все стороны маленькими кубиками. Он резко перестает чувствовать хозяина. Такого никогда не бывало раньше, но Тридцатое знает, или догадывается, что это значит. Двадцать первое декабря?— время, когда каждый месяц может умереть. В этот день нужно уберечь носителя даты. Виктор. Шульговский хмурится и достаёт из кармана телефон. Он перестал чувствовать хозяина и теперь не может его найти, что хотел сделать несколько секунд назад. Сегодня опасный день. Надо проверить свои догадки и не разводить панику. Кто ближе всего к Январю? Конечно же, Декабрь. Нужно позвонить, если не самому Виктору, то хотя бы одному из праздников, существующих под его покровительством. Декабрь не берет трубку. Минуту послушав песни гудков телефона, Тридцатое отключается и набирает номер, который, наверное, остался в памяти только из-за того, что они с его владельцем любили побеседовать. —?Семенов, —?прерывает гудки уверенный голос. —?Чем могу быть полезен? —?Меня кое-что беспокоит. —?Тридцатое не представляется в целях сбережения времени?— День Помощи Инвалидам наверняка записал его номер. —?Я не чувствую Января. Что с Виктором? —?У меня та же проблема. Декабрь исчез. Шульговский моргает. Дыхание на секунду осекается, но он продолжает не изменившимся голосом: —?Собирай всех декабрьских?— улица Ж, дом 33, квартира 40. Жду. Эльдар отключает вызов, как только слышит утвердительный звук, доносящийся из нее. Сегодня двадцать первое, а значит, если День Помощи Инвалидам не чувствует хозяина, то они все в опасности. Скорее всего. Сомнения пока остаются. Спокойно. Нужно просто собрать всех. Совет январских, как раньше. Совет январских… и без Января? Эльдар лезет в телефонную книгу. За ненадобностью он нечасто пользуется ей?— звонить ему особо некому. Разве что есть Январь и Третье Декабря.*** Меньше чем через пятнадцать минут январские праздники собраны на месте. День инвалидов, перекатывающий глаз из руки в руку, пришел минутой позже. За ним появились и декабрьские. —?Сентябрьские тоже перестали чувствовать Ампелайо,?— Международный День Бойскаутов вытягивается в струнку, но дегенератской лыбы на его лице это не отменяет. —?Март, Апрель?— пропали. Летние чувствуют помехи. Шульговский ловит на себе беспомощный взгляд Дня Мобилизации Против Ядерной Войны. ?Только не говори, что наступает конец света?, кричит он. ?Пожалуйста. Не говори!? Он не хочет этого говорить. —?Извини. Но если ты не желаешь сдохнуть, тебе придется смириться с этим. День Мобилизации Против Ядерной Войны расширяет глаза. Должно быть, думает, что Тридцатое читает его мысли. За окном вдруг резко раздается гром. Потом сверкает молния. —?Вау, какая афигительная обратная последовательность. —?Комментирует ситуацию День Бойскаутов. —?Да. Наступает конец света. Пересекая уже готовые начаться крики паники, Эльдар повышает голос: —?Соблюдайте тишину. Мы пока бессмертны. —??Пока??! —?орет День Таможни, но Тридцатое игнорирует это. —?У нас есть больше времени на то, чтобы собрать остальные даты и найти укрытие, чем у обычных людей. День Бойскаутов, День Мобилизации Против Ядерной Войны, День Миграции, День Детского Телевидения, День Прав Человека, День Борьбы со СПИДом, День Нобеля?— собираете даты. День Инвалидов, я, День Добровольцев, День Борьбы за Отмену Рабства, День Таможни… Двадцать седьмой резко перебивает его: —?А с чего ты взял, что я буду выполнять твои приказы, э? Да я бессмертный, хватит меня запугивать. Прятаться зачем? Мы будем жить дальше. Черт! Нет гадского смысла. Эльдар секунду смотрит на него, затем, не сводя взгляда с его лица, указывает на дверь. —?Пожалуйста. Некоторое время День Таможни топчется на месте. Молнии посекундно высвечивают его фигуру на фоне окна. Затем он сует руки в карманы и скрывается за дверью, сильно грохнув ею об косяк. Шульговский оборачивается к остальным. -…День Футбола и День Гражданской Авиации?— ищем укрытие. Вопросы? Нет. Приступаем.*** Наступает настоящая суматоха: числа зимних месяцев выталкиваются из комнаты, где были собраны Шульговским. Есть ли у них вопросы? Нет. Да и как можно иметь какие-либо вопросы, когда на носу конец света. Никто из чисел не умрет, это известно. Но их может завалить камнями, когда начнутся землетрясения, смыть в море, когда придет волна. Глупо, страшно?— болтаться в воде и понимать, что это может продолжаться вечно.*** День Писателя?— личность, подобная Октябрю, иначе говоря творческая. Но телефонных звонков он, в отличие от Альберто, не боится. День его начинается часов так в пять, заканчивается?— тоже в пять, но уже, как говорится, am, а не pm. Мешки под глазами Третьего Марта изначально были простыми мешками, пока не мутировали и не заполнили собой четверть лица. Черт возьми, он все еще считает себя красивым. Сейчас?— ночь, одиннадцать часов двадцать второго декабря. День Писателя (который, кстати сказать, является еще и днем поэзии) грызет ручку (ее он называет пером) и тупым взглядом смотрит в стол. В голове бегают строки, но все они слишком некрасивые. Жутко стыдно. Все жалкие разрозненные частички вдохновения выбивает из головы телефонный звонок. Третье ищет телефон на столе, в это время ногами шаря под стулом. Пяткой находит мобильник, средним пальцем ноги нажимает ?принять вызов? и ?громкая связь?. Двадцать первого и двадцать второго декабря и июня все месяца, а также их дни, собираются в одном месте. Изначально это делалось для того, чтобы защищать носителя опасной даты. Вскоре смысл традиции был утерян, но саму ее месяца соблюдают из года в год. —?Н-да, я слушаю, говорите, молю сердечно. —?Бросай стихи. Мы ждем тебя, запоминай, за памятником книге, твой дом недалеко. —?Имени своего, по законам детектива, вы мне не скажете? Гудки. Кажется, звонивший очень спешил. Чтобы попасть в приключение, зачастую нужно быть очень глупым и любопытным, как герои многих книг. Ох, ну и, конечно, как День Писателя.*** Сразу после звонка он быстро одевается и вылетает из дома. Идти минут пятнадцать, не больше, а уж если нестись во весь опор, как это и делает Третье, то расстояние можно покрыть вдвое быстрее. Уже давно как декабрь, в лицо плещет холодный ветер. Даже какой-то слишком холодный, словно леденеющий с каждой секундой. Миновав двор, Третье резко останавливается?— ему становится жарко, по-настоящему жарко, так, что он вынужден снять куртку. Солнце печет. А ветер продолжает хлестать холодеющими потоками, словно дождем. Декабрь. Так не должно быть. Третье слетает с места и несется по направлению к памятнику книге. Он уже не думает о том, что должен выглядеть как герои романов?— он и есть такой герой. И сейчас, возможно, закручивается сюжет. Писатель сворачивает во двор, чтобы срезать. Едва не оскальзывается на гололеде и по инерции проезжает несколько метров, перебирая ногами, как упавший на воду муравей. Вбежать в арку Третье не успевает?— ветер начинает сносить его, и чтобы остаться на ногах, он хватается за дерево, сгибающееся под ледяными порывами. Деревце хлипкое. Не выдержит дополнительный груз. Его снесет. Секунду спустя Писатель отпускает ствол и, подгоняемый ветром, начинает съезжать назад. Спиной натыкается на стену дома и едва успевает отклониться от грохнувшейся совсем рядом телеантенны. Он видит, как деревце, за которое он хватался минуту назад, ломается, заваливается на бордюр и катится, высоко подскакивая и словно пытаясь взлететь, по направлению к нему. До места Третье добежать вряд ли успеет, этим ветром могло сдуть немало машин, которые легко завалят маленькую улицу. А решимости книжных персонажей писателям часто не перепадает. Но порывы ветра ослабевают, Третье отпрыгивает от стены, и, почти не глядя на дорогу, бежит к выходу со двора. Ледяные струи все так же бьют в лицо, а солнце, продолжая полыхать жаром, вдруг с огромной скоростью клонится к закату. Ещё неизвестно, как долго будет продолжаться ?затишье?. Неизвестно, что и почему происходит. К месту встречи Писатель все еще стремится добраться?— затем ветер бьет его в бок, заставляя свалиться на асфальт бесформенной кучей, и удар этот выбивает из головы остатки решимости книжных героев. ?Лишь бы найти место…? Где можно спрятаться? Метро? Далеко, не успеет. Пристанище возникает перед Третьим через несколько секунд?— здание библиотеки, где он часто проводил время. Тишина и покой, никаких навязчивых людей, которые отвлекают от чтения или письма, царствовали в стенах дома, где дремали, дожидаясь своего читателя, тысячи книг, журналов и прочих печатных сокровищ. Сегодня здесь правит мрак. Электричества нет нигде?— ветер сдул все, что мог и поломал каждую антенну. Без света читать плохо, а на улице погода слишком изменчива. Да и у окна Писатель бы не стал сидеть. Опасно. Он забирается вглубь здания и валится в кресло, пытаясь отдышаться после бега. Как и в каждой библиотеке, в комнате стоит множество шкафов, в шкафах?— множество полок и на полках?— множество книг. Третье Марта знает почти каждую из них, он пробыл здесь как минимум четверть своей жизни, считая с постройки этого здания. На улице снова начинает выть ветер, перекрывая жалобно вторящие ему сирены автомобилей. Те немногие, кто еще не спрятался, пытаются найти, за что бы зацепиться, чтобы их не снесло к чертям. Солнце, севшее две минуты назад, всходит. Если это солнце. Писатель подходит к одной из полок. Все названия спящих на ней книг ему знакомы?— это та самая полка, с которой он начал ознакомление с содержанием библиотеки. Третье уже не помнит, сколько ему было, когда он сюда пришел, но полку эту он запомнит на всю жизнь. ?Та, что стоит возле стены, справа от кресла?,?— так звучит описание этого места в его голове. ?Кресло? отличается от всех остальных тем, что стоит дальше всех от окна, и до него доходит лишь теплый свет лампы, висящей в углу стены. Но сегодня лампа не горит. За стеной слышен шум ветра, вой, крики?— буря сносит все вокруг. А Писатель здесь, в библиотеке. В тепле и безопасности. И пусть стены трясутся, а шкафы ходят ходуном. Третье не верит в то, что в священном месте с ним может случиться что-то плохое. Грохочущий удар о стену?— совсем рядом с Третьим?— заставляет его сжаться. Пол тряхануло очень сильно, и Писатель падает на пол, когда шкаф и его любимая полка не выдерживают и начинают валиться прямо на него. Страх проносится по телу Третьего резким толчком. Шкаф громоздкий, вполне может придавить собой человека. На голову Писателя начинают сыпаться книги, тяжелые и легкие, больно стуча по спине и голове корешками, уголками и раскрытыми страницами. Третье кидается вправо, но проход завален свалившимся раньше шкафом. Слева и сзади?— стена и кресло. Шкаф кренится на него, книги падают друг на друга. Бум! И скрежет верхних полок по стене. Третье засыпан произведениями давно умерших авторов, которых он так любил читать. Но ничего более. Полка не раздавила его, даже не ударила. Только книги. Падающий шкаф оперся о стену позади Писателя и сейчас продолжает трястись и скрежетать?— не так опасно, как когда падал без опоры, но готовясь рухнуть. Когда стук книг о пол перестает разноситься по всему зданию, Третье медленно поднимает голову, вылезая из-под завала. В руке он неосознанно сжимает выпавший из книги лист. Пробирается к щели между шкафом, полом и креслом, расчищает ее от книг, чуть сдвигает полку?— шкаф опасно поскрипывает и кренится?— и шмыгает наружу. Продолжая неосознанно комкать лист в руках, Третье подходит к столу. Подальше от шкафов. Библиотека спасла его. Писатель выдыхает и опускается на пол. Он всегда верил в свою неприкосновенность в этом месте?— и не ошибался? Со следующим ударом ветра шкаф, под которым только что был Третье, грохается на книги, выпавшие из него. Третье подносит руки к лицу. Лист, скомканный в кулаке, он заметил только сейчас, когда сердце перестало биться в горле, а дыхание выровнялось. Правило сюжета. Ничего не происходит просто так. Не может так совпасть, что полка не вбила Писателя в пол, а в руке его совсем случайно оказался лист, выпавший из книги! Третье разворачивает бумагу. За окном темнеет?— тучи это, или солнце все же заходит, сейчас сказать трудно. Он оглядывается на дверь, ведущую из читального зала на лестницу, в тот момент, когда она открывается. Обычно улыбчивого и беспечного Двадцать Первого Сентября теперь сложно узнать?— его одежда изорвана, а ран и шрамов на теле еще больше, чем было. В руке он держит пистолет. Его взгляд серьезен, брови нахмурены. Внешне он совершенно спокоен, если не считать частого шумного дыхания от быстрого бега. —?Ты чего тут? —?пищит День Писателя, комкая в руке лист бумаги. Двадцать Первое не отвечает?— достает из-за пояса пистолет и кидает Третьему. Оружие падает совсем рядом с Писателем, но он его не подбирает. Голос Дня Мира едва слышен за визгом ветра: —?Вставай и идем. Иначе первое же землетрясение повалит этот дом на тебя. Ты бессмертен, но ты не можешь все. И выбраться из завала не сможешь. Идем. День Писателя медленно встает, трясущимися руками берет пистолет?— тяжелый и холодный. —?Это все, что я нашел. —?говорит Двадцать Первое и скрывается за дверью. Бежит по коридорам, и Писатель еле поспевает за ним, несмотря на то, что День Мира?— ребенок, и ноги его короче… Третье привык проводить все свое время за столом, ?пером? и бумагой. В перерыве между шумным дыханием он успевает спросить только: ?Куда??, а затем едва не спотыкается и решает держать рот закрытым. —?На улицу. Там недалеко есть укрытие. —?День Мира резко останавливается перед дверью из библиотеки, и Третье тоже останавливается, непонимающе глядя на него. —?Иди первый, не стой. —?Я… Глупо надеяться на неприкосновенность ?священного?, в понимании Дня Поэзии, места?— но Писатель верит, и шкаф, чудом не свалившийся на него, правоту этих суеверий подтвердил. Третье кидает пистолет на пол, стараясь заглушить ударом внутренние крики о том, что Двадцать Первое прав, оставаться в библиотеке нельзя?— она может рухнуть. —?Извини, я… Не пойду, ладно? День Мира смотрит на Третье удивленно, даже с какой-то заботой, словно думает, что тот шибанулся головой. —?Я правда не могу. Не случайно же он нашел этот лист, выдранный из книги. Он не прочитал, что там написано, но что может донести одна страница из, скажем, тысячи? Довольно сложно сейчас найти целую книгу, но он попытается. —?Я не хочу подвергать себя опасности. Я останусь здесь. Слабенькое оправдание своего страха. —?Эй! Этого не будет. —?лицо Двадцать Первого изменяется: теперь на Третье теперь смотрят грустные усталые глаза. Конечно, День Мира много таких идиотов видел. —?Техника безопасности?— это, вроде как, книга. Ты читал! —?Но ты можешь быть уверен, что со мной ничего не случится. Чего ты боишься, смерти? Я вижу в этом что-то… хм… романтичное? —?Третье облокачивается о стену здания и грустно улыбается. Может, он и прав, но Дню Мира такая ассоциация со смертью явно не по душе. —?Но… Двадцать Первое сентября замолкает. Должно быть, понимает, что Третье уже ничто не остановит. Быть может, чудо или совесть, но не он. Как говорят в народе, он сам роет себе яму. Не осознавая этого, потому как видел только мир книг и ни разу не поднимал взгляда в реальность. Третье хмыкает и разворачивается. Инстинктивно он зажмуривается и отпрыгивает назад, когда громкий свист сверху прерывается треском плитки и досок пола. Писатель чувствует пыль, взлетевшую сразу после грохота, слышит звук осыпающейся штукатурки, а потом его хватают за локоть и выталкивают из дома. День Писателя шлепается на землю, ударяется подбородком. Больно совсем чуть-чуть, но это не мешает создавать трагедию. Третье медленно встает, намереваясь смерить Двадцать Первое презрительным взглядом, но в это время слышится грохот, кто-то вскрикивает. Возможно, крик длится дольше, но боль мгновенно прошибает голову Третьего, заглушая все звуки и чувства, оставляя в мире только себя. Возможно, Третье падает, или же остается стоять, отчаянно моргая, пытаясь прогнать темноту из глаз?— он этого не знает. Странные, чужие звуки раздаются в голове, утихают, а потом снова возвращаются: грохот, чьи-то крики. Совсем близко стучат шаги, и чей-то голос, похожий на голос Двадцать Первого, что-то говорит, или кричит, а, может быть, не произносит вообще ничего?— понять почти невозможно. Но сквозь то утихающие, то ударяющие по ушам беспорядочные звуки и шум, то ли в реальности, то ли в голове, ясно слышится два слова: ?Halay, ilikato.?