~ viii ~ (1/1)

— 1 — Я сидела, подобрав ноги, на своём синем свитере среди жухлых и мокрых из-за вчерашней грозы листьев. В руках у меня был второй том ?Анны Карениной?. На прошлой неделе я завершила чтение Корта, он был одним из тех редких писателей, в коих особенно нуждаются после поражения; никто не мог сравниться с ним в умении находить благообразные формулировки для самых неблагообразных фактов. Например, французская армия не отступила, а сплотила свои ряды. Внушает надежду, разве нет? Однако лизать немецкие сапоги?— значило обладать чувством реальности. Лейтенант Хеглер не без интереса поглядывал на эту книгу, я была уверена, что рано или поздно он спросит разрешения прочесть её. Однако по какой-то причине он до сих пор не упомянул о ней, хотя наверняка заметил, что я принялась за Толстого. Помимо романа я принесла с собой бумагу, карандаш и планшет. В сумке лежал спелый апельсин. Впервые за несколько недель я позавтракала дома. Жанна и Хеглер составили мне компанию. Если последний и удивился моему присутствию, то не подал виду. За столом царило молчание, изредка прерываемое скупыми замечаниями тётушки о несносной погоде. После завтрака Хеглер с мрачным видом предупредил нас о возобновлении обысков и призвал проявить осторожность. ?У меня нет причин не доверять вам. Однако если у меня появится хоть малейшее подозрение,?— он поднялся из-за стола и, коротко глянув в мою сторону, продолжил:?— я должен буду действовать соответственно. Вы понимаете, о чём я??. Жанна кивнула в ответ, поджав губы. Она уже слышала от городских о неудавшейся попытке сил сопротивления взорвать немецкий военный автомобиль у порохового склада. Когда Хеглер прошёл мимо меня, он провёл кончиками пальцев по полированной спинке моего стула. Воспоминания о прошлом вечере рассеялись в утреннем свете, словно дымка. Так легко было поверить, что всё случившееся было лишь выдумкой, глупыми девичьими грёзами о невозможном, о недопустимом. Но одним своим прикосновением, ненавязчивым, но умышленным, Хеглер напомнил мне о мучительном тяготении, которое я испытала вчера, и о его признании. Стыд ли я испытала, когда он поцеловал меня? Или это было смятение? Что за жестокая насмешка судьбы?— ощущать себя связанной с человеком, который служил режиму, провозгласившему ненависть, месть и вечную войну как единственный возможный способ достижения мировой справедливости! Верно говорят: зло не всегда является в своём истинном обличии. Но был ли Хеглер злом? Или такой же жертвой противостояния индивидуальной судьбы и судьбы общества, как и все остальные, с той лишь разницей, что он предпочёл поддаться волне, дабы оказаться на её гребне? Да и был ли выбор? Быть убитым или убивать, спасение и преступление, либо короткая борьба и смерть. Не так уж и сложно выбирать, если задуматься. Захлопнув книгу, я убрала её в сумку. Всё равно никак не удавалось вникнуть в смысл прочитанного. Рисовать мне тоже не хотелось, и я решила вернуться домой. Ещё издали я заметила на подъездной дороге несколько машин и ускорила шаг. Мы проживали далеко от центра и не ожидали прибытия солдат так скоро. Вбежав в дом, я замерла посреди прихожей. Боши славились своей любовью учинять беспорядки в домах французов. Сколько радости, сколько удовольствия им приносили горестные вскрики хозяек, лишившихся той или иной ценной для них вещи. Немцы со злорадством размахивали руками, сбивая с полок хрусталь и фарфор, вышибали ногами дверь, пинали стулья и оттоманки. Вокруг царил ужасный беспорядок. Жанна, схватившись за сердце, с безмолвным отчаянием наблюдала за тем, как солдаты обыскивали дом. —?Что вы ищите? —?спросила я у одного из них. Он как раз вытряхивал верхнюю одежду из шкафа: сдирал плащи и пальто с вешалок и бросал их на пол, прямо под ноги. —?Прочь с дороги! —?гаркнул он. Я принялась подбирать одежду, а затем свалила её на спинку кресла в гостиной. —?Я поднимусь наверх,?— сообщила я Жанне, но та по-прежнему хранила молчание. Когда лейтенант Хеглер вселился в спальню моих родителей, я перенесла все их вещи в свою комнату. Сама мысль о том, что немцы могут испортить то немногое, что осталось мне в память об отце и матери, вызывала ужас. Взбежав по лестнице, я вошла в спальню, придерживаясь рукой за стену. Как раз в этот момент на пол рухнула и разлетелась на множество осколков индийская ваза, привезённая дедом из Англии. Я могла поклясться, что она упала не из-за неловкого движения руки. —?Прекратите,?— едва слышно выдохнула я, бессильно наблюдая за тем, как подушки вытряхивали из наволочек, шторы сдирали с гардины, ящики с бельём вытаскивали из шкафа и отшвыривали их в сторону. —?Прекратите немедленно! —?уже громче повторила я и метнулась к трюмо. Один из солдат намеревался смести всё с него на пол. Меня не волновала судьба стеклянных бутыльков духов, баночек с кремами и тальком. Я не хотела, чтобы разбилась стеклянная рамка с фотографией моих родителей. И когда немец занёс над ней руку, я, не отдавая себе отчёта в своих действиях, вдруг толкнула его. Он развернулся, в тёмных глазах его вспыхнула злость. Сняв с плеча ружьё, он взвёл курок и направил на меня ствол. Все замерли. Не отрывая взгляда от дула ружья, я начала пятиться. Солдат прорычал что-то по-немецки и сплюнул на пол. Он шагнул вперед, и ружьё уперлось мне в грудь. Я медленно подняла руки. В комнату вошёл ещё кто-то, но я не могла оглянуться, боясь отвести взгляд от немца и его оружия. Внезапно все солдаты вытянулись по струнке и щёлкнули каблуками. —?Что здесь происходит? —?неожиданно высоким и сильным?— к моему удивлению, ясным и звонким, как рожок горниста, голосом спросил Хеглер и остановился позади. Солдат, направивший на меня ружьё, опустил его, а затем накинул на плечо. Я почувствовала, как моя спина расслабилась, и дышать сделалось легче. —?Обыск, господин лейтенант,?— ответил один из рядовых, что стояли поодаль. —?Приказ майора Циммерманна. —?О приказе мне известно получше вашего,?— холодно заметил Хеглер. —?Вы направили своё ружьё на хозяйку дома,?— очевидно, он обращался к солдату, замершему напротив. —?Вы обнаружили что-то из списка предметов, запрещённых к хранению и использованию? —?Нет,?— отозвался рядовой. —?Девушка препятствовала обыску. Хеглер поравнялся со мной. Он окинул взглядом разгромленную комнату и его подбородок напрягся. —?Так это она учинила здесь беспорядок? И во всех остальных комнатах? —?Нет, господин лейтенант. Однако, при всём уважении, трудно провести тщательный обыск, соблюдая аккуратность. И гражданским лицам было велено оказывать всяческое содействие,?— рядовой окинул меня презрительным взглядом. —?Я не собирался стрелять, я намеревался лишь припугнуть девчонку. —?Что же, тогда это может считаться вашим единственным достижением за сегодняшний день, раз вы ничего не нашли. Можете быть свободны,?— объявил Хеглер. Солдаты отдали ему честь и торопливо покинули мою спальню. Хеглер отправился следом. Я не двигалась ещё несколько секунд, а затем осторожно опустилась на колени и принялась собирать осколки индийской вазы. Хрустальная шкатулка также оказалась разбитой, как и прикроватный светильник и малое переносное зеркало. Но фоторамка уцелела. Моими стараниями. И только сейчас я осознала, что натворила. Руки мои затряслись, осколки в ладонях начали позвякивать. Толкнуть немца?— уму непостижимо! Он мог?— действительно мог?— пристрелить меня только за то, что я посмела оказать ему противодействие. Фото можно было вставить в другую рамку, а вот возобновить оборванную жизнь не представлялось возможным. Я услышала стук каблуков, но не стала оглядываться. Хеглер вернулся в мою комнату. Он приближался медленно, словно раздумывая над чем-либо. Вероятно он оглядывал мою спальню, ведь ему никогда прежде не доводилось бывать здесь. Затем заскрипели его сапоги, и он опустился рядом. —?Бросьте осколки, мадемуазель,?— мягко произнёс он. —?Вы пораните свои ладони. —?Затем он добавил по-немецки:?— Ваши нежные руки. Я мотнула головой, упрямо продолжая собирать осколки. Может быть, вазу можно было склеить? Нет, куски были слишком мелкими. Хеглер обхватил пальцами мои запястья. —?Принесите веник и совок,?— он аккуратно стряхнул осколки с моей раскрытой ладони. Я не стала одёргивать руку. Силы будто бы оставили меня. Гнев и страх уступили место усталости и апатии. Я качнулась и привалилась к нему, опустив голову ему на плечо. Мы долго молчали, прислушиваясь к звукам, доносившимся с первого этажа. Вероятно, Жанна уже принялась наводить порядок. Хеглер замер и, казалось, даже не дышал. ?Вы думаете, что не говорите со мной. Но вы говорите?,?— вспомнились мне его слова. Теперь я понимала, что он имел в виду. Мне на память пришли и другие слова, сказанные уже классиком, который обращался к читателю сквозь поколения: ?Любовь их была мучительной, обходилась без признаний и ничем не завершилась?. Мне был ясен смысл и этого высказывания. Судьба общества всегда оказывается короче, чем жизнь простого человека. Строго говоря, это объясняется тем, что у общества просто другой масштаб времени. Спасение заключалось в том, что выпавшее нам на долю время более протяженно, нежели время, отведенное на кризис общества. Мне было стыдно в этом признаваться, и всё же это была правда: моя любовь была важнее социальных и политических потрясений, важнее сопротивления, важнее морали. Важнее Франции. И я знала, что Хеглер разделяет мои чувства и что он осознал их многим раньше, чем я. Любовь была важнее, и всё же ей нельзя было случиться. —?Вам не следует быть столь… добрым,?— наконец сказала я. Собственные слова показались мне простыми и бесхитростными, словно их произносил ребёнок. Его плечо дрогнуло. —?Почему? Я поднялась на ноги, и колени отозвались болью. —?Из-за страха. Доброта поборет страх. А в наше время о нём нельзя забывать. Хеглер вдруг протянул руку и вытащил из-под носка моих сабо маленький бумажный квадратик. Это была моя фотография, проявленная в мастерской в Париже. Он повертел карточку в пальцах, а затем отложил её в сторону, словно потеряв к ней всякий интерес. Но когда я вернулась в комнату с веником и совком в руках, на прежнем месте её уже не было.