~ iv ~ (1/1)

— 1 — Отсутствие Хеглера не давало мне покоя. Я думала о нём, не зная точно, что именно испытывала: сожаление или беспокойство. Ни я, ни Жанна не заговаривали о нём. Бруно, его вестовой, по-прежнему проживал в пристройке за нашим домом. Улыбчивый и добродушный, он всегда провожал меня весёлым взглядом, стоило нам столкнуться во дворе. К своему стыду, я не могла обходиться с ним с тем же пренебрежением, какое проявляла по отношению к его командиру. Может быть, из-за его низкого чина или юного возраста (он был едва ли старше меня). Однажды я застала его за починкой нашего покосившегося забора. В ответ на мой возмущённый взгляд Жанна заявила: ?Он не желал ничего слушать. Пресвятой Боже, что скажут соседи??. Я не могла упрекнуть тётушку в слабоволии, ведь и сама несколько дней назад, возвращаясь домой, позволила Бруно выхватить у меня из рук тяжёлые авоськи. Я пыталась убедить себя, что попросту растерялась и не успела возразить ему. Но в глубине души я знала правду. Время пообтесало все мои острые углы. Привычка взяла своё. Немцы, шагающие строевым шагом по центральной улице Руана, нацистские знамёна и плакаты, пустые полки в магазинах, комендантский час, кляузничество, позорное сотрудничество вишистских коллаборационистов с нацистами?— всё это более не вызывало прежнего протеста в моей душе. Несмотря на то, что во многих оккупированных областях страны организовывалось активное противодействие, в Руане, казалось, не нашлось ни одного партизанского отряда, взявшего на себя смелость бороться с нацистами. —?Смотреть противно! —?молодой фермер Бенуа сплюнул на землю, следя за тем, как немцы, начищая своих лошадей, поглядывали в сторону француженок, а те, заметив их взгляды, принимались громко хихикать. —?Как низко мы пали, Астрид! Никогда не думал, что доживу до тех времен, когда мне станет стыдно за свой народ. Я помалкивала, зная о взрывном характере Бенуа. Возьмётся кричать и исторгать проклятья?— и немцы его услышат и устроят выволочку. —?Слыхала, они собираются праздновать в мэрии какой-то свой праздник? —?спросил он, наблюдая за тем, как я отбираю и складываю яйца в корзинку. —?Так вот всё это брехня. Это они вроде как нашу национальную гордость щадят. На самом деле боши празднуют годовщину взятия Парижа, во как. А мы им прислуживаем,?— рот Бенуа искривился. —?Вот вам, пожалуйста, столы, скатерти, салфетки, посуда, фамильное серебро. Какой позор! Рассядутся там, пригласят музыкантов, водрузят свои знамёна. Но, знаешь, что? —?тут он понизил голос и, наклонившись ко мне, зашептал на ухо. —?Мы им устроим праздничный салют, Астрид. Ох, как они порадуются! Я резко отстранилась от Бенуа, взглянув на него с испугом. —?Говорят, там будет весь офицерский состав,?— продолжил он, подкладывая мне в корзину ещё яиц. —?Стало быть, ваш жилец тоже увидит салют. —?О чём вы говорите? —?тихо спросила я. Невероятное волнение охватило мой ум; обрывки противоречивых желаний, неразрешимых вопросов?— все смешалось в моём мозгу, и с каждой мчавшейся, как лавина, секундой ощущение это становилось все более тяжёлым, более безысходным. Бенуа не ответил мне, только кивнул на прощание и исчез за дверью собственного дома. Но я и без того знала, знала, потому что давно ожидала услышать о чём-либо подобном. Франция заговорила. Руан очнулся от тяжёлого, изматывающего сна. ?Мы им устроим праздничный салют?. Я и прежде бы не испытала воодушевления?— гибель людей, враги они или нет, не вызывала у меня радости. Но сейчас я чувствовала, как ледяной ужас сковал тело. Рядом с мэрией располагался пороховой склад, на двери которого висела табличка с надписью ?Verboten?, а ниже мелкими буквами по-французски значилось: ?Запрещается под страхом смерти приближаться к зданию?. И лейтенант Хеглер будет там. Мы ещё не успели увидеться, но я знала, что утром Бруно поехал встречать его на вокзал. Он будет там, когда силы сопротивления объявят оккупантам войну. Он погибнет. ?Ну и пусть!??— взвилась первая жестокая мысль. Скольких французских солдат он успел убить, скольких покалечил, скольких взял в плен прежде, чем появился в Руане. Шла война. Хеглер был солдатом Рейха, ступившим на чужие земли. И вовсе не ради того, чтобы спасти их, как об этом говорилось повсеместно. Ложь! Вероломная нацистская ложь! Мои руки дрожали. Я боялась выронить корзинку прямо посреди улицы. —?Вам помочь? —?окрикнул меня какой-то немец, но я не подала виду, что расслышала его. Я представила себе сотню окровавленных тел неизвестных солдат, огромную кучу мертвецов прямо посреди главного зала в мэрии, куски стен, стёкла, клочки одежды, и к своему ужасу, не испытывала ни сочувствия, ни отторжения. Но когда я подумала о лейтенанте, проживавшем в соседней комнате, упорно старающемся разбить моё молчание, зачитывавшем нам отрывки из своих любимых книг, я ощутила глубокое отчаяние. Так нельзя. Нельзя обрекать людей на мучительную смерть, кем бы они ни были. Ведь кто-то из них погибнет сразу, не успев осознать, что произошло, а кто-то потеряет сознание от боли или станет кричать, лишившись ног или рук, или того и другого одновременно. Один французский политический деятель однажды сказал, что в самом характере немцев есть что-то далёкое человеку, что этот народ обладает величием и невероятной жестокостью, которая, в конце концов, и погубит его. Так не нужно этому мешать. Но что же делать? Ах, зачем Бенуа сказал мне? Как теперь жить с этим знанием? Следует покориться воле своего страдающего народа. Закрыть глаза, заткнуть уши, запретить себе думать. И по-прежнему молчать. Я завидела его автомобиль ещё издали, а он увидел меня. Зелёный мундир (сколько французов бессонными ночами подстерегали появление вот такого же), плащ, наброшенный на плечи наподобие пелерины, начищенные сапоги и вновь эта серьёзная улыбка, полная одобрения. Бруно вносил в дом его вещи, а Хеглер так и остался стоять у калитки, дожидаясь меня. Когда я приблизилась, он коснулся пальцами козырька фуражки и щёлкнул каблуками. —?Вот и вы,?— выдохнул он, а затем резко опустил голову и устремил взгляд на корзину, что я держала в руках. —?Позвольте вам помочь. Но я прошло мимо, крепко стиснув зубы. Скрипнула калитка, Хеглер последовал за мной. Навстречу вам попался Бруно. Увидев меня, он, памятуя о моём прежнем молчаливом согласии, протянул руку и забрал корзинку. Его взгляд метнулся в сторону Хеглера, и улыбка исчезла из его глаз. На кухне Жанна раскладывала привезённые продукты по деревянным ящикам. Что-то она собиралась убрать в подпол, что-то оставить здесь же или в столовой. —?А это что такое? —?ворчливым тоном поинтересовалась она у Бруно, ткнув пальцем в угол. Я повернула голову и увидела странную деревянную конструкцию, лежавшую на полу. —?Это мольберт, мадам. Жанна удивленно приподняла одну бровь. —?Месье планирует выйти на пленэр? —?Это для мадемуазель,?— за своего вестового ответил Хеглер, остановившись на пороге кухни. Бруно достал из объёмистого сундука продолговатую алюминиевую коробку и протянул её мне. Пребывая в оцепенении, я взяла её и открыла. Внутри лежали тюбики с акварелью, кисти разной толщины и остро заточенные карандаши. Мои глаза мигом наполнились слезами. Швырнув коробку на стол с такой силой, что с неё слетела крышка, а затем с громким звоном упала на пол, я выскочила вон из кухни. Несмотря на то, что Хеглер предупредительно отступил, чтобы выпустить меня, я всё равно задела его плечом.— 2 — Дни сменяли друг друга. Жизнь в Руане текла столь мирно, что иной раз доводилось даже забывать о войне, особенно, если отъехать подальше от центра, туда, где не мелькали повсюду зеленые мундиры. Я проводила время в саду, много рисовала, читала или дремала в тени яблони. Иногда выбиралась в гости к соседям и школьным приятелям. К празднику всё было готово. Дух войны уступил место ожиданию. Радостному?— для немцев, равнодушному?— для жителей. Тревожному и мучительному?— для меня. Из Шалон-сюр-Сона, из Мулена, из Невера, Парижа и Эперне каждый день приезжали военные грузовики с ящиками шампанского. Если на празднике не будет женщин, то будет вдоволь вина, музыки и фейерверков над прудом. Фейерверки. Интересно, успеют ли молодые офицеры полюбоваться ими прежде, чем партизаны взорвут склад? Или всё случится одновременно? Я перелистнула страницу книги. Однажды Хеглер заявился в гостиную и начал рассказывать о своим любимых литературных произведениях. О ?Макбете? он говорил дольше всего, а закончил отчего-то сказкой о Красавице и Чудовище. Вот умора! ?Чудовище неуклюже и грубо, но у него есть сердце и душа с высокими стремлениями! —?вдохновленно рассказывал он. —?А Красавица горда. Если бы она только захотела! Но нет, она не хочет. Однако со временем она начинает замечать во взгляде ненавистного тюремщика что-то похожее на мольбу, на любовь. Её впечатляет его постоянство. Она протягивает ему руку… Я так любил эту историю в детстве! Особенно меня трогало Чудовище, я так хорошо понимал его муки?. Я могла бы сообщить ему о том, что у меня была эта книга. Я могла бы достать её с полки и протянуть ему. Возьмите, месье. Вы, должно быть, читали эту историю только на немецком. Прочтите на французском. Прочтите непременно, это ваш последний шанс. Ведь вы скоро умрёте. Закрыв лицо ладонями, я глубоко вздохнула. ?Господи, укажи мне, где мой долг??. Затем повторила это вслух и узнала слова лейтенанта, сказанные мне перед отъездом. Это вселило в меня некую уверенность, которой не хватало прежде для того, чтобы осуществить задуманное. С меня словно спало всякое оцепенение. Я потянулась к своему карандашному рисунку, оторвала от него клочок бумаги и написала крупным почерком: ?Не ходите туда?. Затем вложила записку в книгу так, чтобы наружу немного высовывался уголок. Чтобы он заметил. В день праздника, рано утром, прежде чем Хеглер успеет выйти из комнаты, нужно просунуть книгу ему под дверь. Зазор там достаточно широкий, а его любимая сказка занимала не слишком много страниц. Книга без труда пролезет внутрь. Главное?— собраться с духом и решиться. ?Вы победили моё молчание,?— мысленно обратилась я к нему. —?Но какой ценой?.