Глава 39. Сын и мать. (2/2)

- Я хочу сказать, тебе не кажется, что после этого абсурдно спрашивать про "наше"?- Я не понимаю, что ты хочешь сказать.

- Ты везде и всегда создавал это "наше", сьелито, везде и всегда. Ты у меня в сердце уже четвертый год занозой торчишь! Какое "наше" тебе нужно еще?!

А он ведь так и не сказал Хулио, что любит его. Почему же, почему он не сказал?! Почти, но не прямо, не до конца, даже в тот день, когда бросил…?Поздравляю, ты сделал ровным счетом то же самое, что предыдущая любовь всей его жизни. Он от этого оправлялся всего-то двадцать лет?.

И никогда больше, никогда не почувствовать никого так, его – так…Бенхамин понял, что плачет. Да нет, что там – воет. Задыхаясь, так, как только раз в жизни, в машине, в тот день, когда стало ясно, что Бланка уже не выйдет из комы.

Господи, он не справится с этим, он не сможет с этим справиться, нет.

Дверь резко распахнулась.

- Ты напугаешь детей, - сказала мать, входя в комнату.

- Бельтран спит в другом конце дома, а Баутисте уже впору пугать меня самому, - огрызнулся Бенхамин.

Мать закрыла дверь, подошла и села на диван. У нее было что-то в руках, но света не хватило разглядеть, да и слезы застилали глаза.

- Ты так сильно его любишь? – спросила мать, не поворачиваясь к нему.

Он промолчал.- Это твое решение, - заметила она.- Мое, - согласился он. – Но вас ведь не устроит другое, верно?

Он встал.

- На столе в кухне успокоительное, выпей, - сказала мать. Она держала в руках его кофту.

Бенхамин кивнул и вышел.

Она приготовила успокоительное и пришла сюда, чтобы согреть его, и он, наверное, должен был почувствовать благодарность, но не мог. Выражение жалости, нет, скорее, сожаления о том, что он натворил нечто ужасное, на ее лице… Она никогда его не поймет, подумалось Бенхамину, она и не стремится понимать.

Но, возможно, это больше ему и не нужно? Есть вещи, без которых вполне можно обойтись. Даже если перед этим кажется, что никогда не. Когда-нибудь, возможно, она научится принимать его таким, какой он есть, неправильным. Но он не будет ждать этого от нее.

Он выпил успокоительное, пошел в свою комнату и сел на постель, которую не убирал с утра. Дыхание потихоньку приходило в норму. Взгляд упал на пепельницу, полную окурков, и в голову вдруг пришел Андрес, сосед по этажу в студенческие времена.

- Не понимаю, не понимаю, на кой тебе расходовать здоровье на эту дрянь!- Зато помогает, когда хреново.- Я вот, когда мне хреново, молюсь, знаешь, помогает не меньше.

Раньше это казалось смешным. Здоровенный бугай, бухающийся с причитаниями и воплями на пол маленькой пыльной церквушки на окраине Сантьяго. Тогда Бенхамину было неловко даже просто от того, что он стоял рядом и держал его ключи. И улыбка, блуждающая по лицу Андреса на обратном пути, тоже казалась в первую очередь улыбкой идиота. Тогда. Но уже давно нет, и не сейчас.Молиться. Конечно же, он будет молиться. Он будет молиться, и ему станет легче. Им всем станет легче.

Все наладится. И он научится справляться один. Он обязательно научится вновь справляться один. Как если бы Хулио никогда не существовало. Когда-нибудь он обязательно научится жить без него. Он должен. Он должен смочь.