All That He Invested In (1/1)

******Part 1. Help me kill the president*********— Фрэнк! – имя пронзило рождественский воздух иглой ледяного инея и зависло где-то около моего уха паром разгоряченного девичьего дыхания,— Фрэнк! Идем, там в очереди за пиццей много свободных девочек, дорогуша! Мы найдем тебе сопровождение самых достойных стандартов, милый! – слащавый хохот обрушился, словно таз с ледяной водой, который кто-то перевернул вверх-дном. Я нехотя плелся за этими обмудками к буфетной стойке, обходя растянувшуюся на сотни метров очередь из живых огней по левой стороне. Чья-то рука сжала мою лучевую артерию и яростно втянула в эту линейную мясорубку – ребятам кто-то придержал местечко.

— Хэй, я Сара. А ты, вроде, Фрэнк…— Айеро, Сара, — я учтиво поднес к губам мягкий тыл ладони девушки под одобрительные восклицания моих одноклассниц и укорительные колки в адрес своих молодых людей. А я всей душой искренне ненавидел этот лишенный смысла ритуал. Вся эта пацифическая холодность вежливости убивает в человеке его особенный личный шарм.Проводя этот вечер в обществе незатыкаемой невероятной пустышки Сары, я то и дело вздыхал, зевал и поглядывал на часы, моля о том, чтобы томительно растянувшееся время ожидания церемонии увеличило амплитуду движения и стало интенсивно сокращаться.***Истошный визг стирающихся шин по раскаленному асфальту. Занос, поворот. Вперед змеей на четыре удара, опять занос. Тормоз, двадцать четыре часа на месте, резкая остановка. Как влитая. Вышибаю дверь и вылетаю на свободу. Глоток свежего воздуха. Задыхаюсь. Рыба, пущенная в океан после пребывания в руках под предательски искренний смех. Машина брошена под мостом настежь. Ровно шестьдесят шагов, пока кончается кислород. Черта. Условная, но мое единственное настоящее ограничение свободы. Вот она. Мокрая стена голого кирпича, и город вокруг умииротвореннно тонет в сигаретном тумане моего собеседника.— Блядски ненавижу людей. — падение на асфальт, — От каждого их вздоха меня тянет блевать, — шесть оборотов колеса зажигалки — дурной знак, — каждое слово раздается грохотом осколков купола, в котором заключен мой мир, —затяжка, — Такие пустые, такие никчемные, такие плоские, —выдох. Влажность такая, что могу предсказать кинетику молекул моего дыма, вмешавшегося в чужой хаос грязно-серого отравленного молока, —Мертвецы на пути от церкви до своей выгребной ямы, спят по ночам в обнимку с собственными внутренностями и захлебываются в мерзкой окисленной крови, вытекающей из ушей и глазниц,—каждый раз я приходил и окунался в наш туман, он разводил костер задолго до того, как звук ключа зажигания разобьет морось декабрьского вечера, — Гонка за тряпьем, которое, однажды выданное заключенным до срока, истаскалось за годы его отбытия,— затяжка, — Гонка к корзине, в которой пусто. Никто не даст им второго комплекта крыльев, они потеряли их с обретением сознания. — шумный выдох и елозание по наждачке покрытия по ту сторону кирпичной стены, отгородивший от меня его, близкого незнакомца, с которыми родители запрещали заговаривать в детстве, — Всем друг на друга плевать! Власти плевать на общество, обществу плевать на власть и на само себя, —кем мы стали? — Безумная гонка на выживание по головам безвременно выбывших из игры. — рассечение воздуха линией подбородка снизу наверх, — Если бы я сказал тебе: ?Помоги мне убить президента?, — что бы ты ответил? —тишина.***— Кто сделает это? — лязгание зубов металла, удар о поверхность стола со всей жестокостью опустошенного стакана.— Я, — поднимается волна гудения, словно рой ос переводит состав в готовность отбоя гнезда, поднимается и захлестывает под свою плотную жужжащую основу всех сидящих на деревянных стульях паба мистера Брайара.— Фрэнк, ты совсем рехнулся? — Мелани Брэкет срывается с места и аккуратные ноготочки впиваются в мою шею, тревожное дыхание обжигает гортань снаружи, но мой голос падает ниже диафрагмы с оглушительным треском среди наступившего в помещении загробного молчания:— Мел, пойдешь со мной?, — искра. Её всегда хватает, чтобы разжечь пески. Я так люблю смотреть, как в них задыхаются миражи.— Блядь, нет, серьезно? Всё на карту? Черт возьми, мы обручены! — истинный первородный грех в рваной юбке с черными разметавшимися прядями, они так будоражили мою кровь на контрасте с белыми простынями в отельных номерах всех улочек Сан-Франциско.— Ты не пойдешь со мной наверх, Мел? — подношу спичку к тлеющей жалкой бумаге, в зрачках алеет край бездны.— Мы ставим на это все фишки, Фрэнк, — ты давно разгадала мою игру, но на этот раз ты, кажется, не намерена в неё играть. Вроде, ты даже серьезна. Что это, детка, разве я никогда тебе не говорил, чем зарабатываю на жизнь?— Мел? — голос вновь обретает силу, в конце концов, если забыть тень твоей кожи в отражении разбитого зеркала, дрожащей осины на моем теле, становится весело чувствовать, как пальцы покрываются ожогами.— Если ты проебёшься, мудак, я скажу тебе больше, я не пойду с тобой под суд, — вот он, удар, который ты пыталась нанести так долго, ожидая подходящего момента, что дотянула до кольца на своем милом пальчике. Укусить в ответ?— Если он проебется, под суд пойдет только он, — Роберт подвигает застывший момент к грани разрешения, как судья процесса, где прокурор и адвокат увлеклись выяснением занасовечных взаимоотношений на заседании по делу о хищении в особо крупных.— Я помню. Ответственен только исполнитель, —В конце концов, я всегда мечтал перерезать кому-нибудь глотку.— Фрэнк, ты уверен? — уж он-то точно уверен. Сладкая улыбка на лице мародера-насильника, вставшего во главе революции, что может быть вкуснее для семнадцатилетних амбиций.— Да, я убью этого ублюдка, — оглушительный треск... может, это то, что называют невинностью?***— Ты мнишь себя Великим Поджигателем, а на деле... Ты пылаешь, как подожженный фитиль динамитного заряда, дорогой друг, —он впервые с начала моего сегодняшнего монолога прервал тишину, по обоюдному восседающую меж нами границей помимо нескольких слоев кирпича,— и тем самым ставишь под угрозу не столько пассажиров в одном с тобою вагоне лондонского метро, но в первую очередь самого себя, — глухой голос растворялся в сигаретах и бренди, выдыхавшем свое похмельное себя в зимние сумерки, — Если эта летучая смесь не найдет отклика, она вдохнет уже так глубоко, что все в диапазоне твоей протянутой руки взлетит на воздух. Ты знаешь, что такое гармония? — аристократически бледная, насколько можно быть аристократом в Джерси, рука показалась из-за нашей немой границы, протянув мне сорокаградусный яд. Мы пьем из горла, молча передавая друг другу бутылку. Подросток-не-совсем-еще-но-уже-чуть-чуть-киллер и незнакомец-которому-негде-проводить-декабрь-кроме-как-на-бетонном-мосту, — Это бред, — он любил отрицать самого себя, — Человек пылает всю жизнь, языки пламени в нем пляшут как тени гимнасток на материи циркового шатра в полусумраке рождественской ярмарки. Очень многие так и взрываются, уничтожая все живое, нет, не вокруг, а внутри крафтовой оболочки. Многих можно потушить, как эту сигарету, между пальцами, — раздается освежающее полусонное состояние давящей тишины шипение пламени в противоборстве нежному льду белой кожи и прожилкам едва-голубых рек, текущих в одном им ведомом судьбой направлении, — Но если ты окажешься зажженной свечой, истечешь восковыми слезами, возрастая на них же, подобно сливовому дереву на удобренной почве, ты подожжешь своим языком Империи, и на закате цивилизаций будешь смотреть, как догорают останки мира, — я почувствовал усмешку на его губах.***— Ты безумец. Я ухожу. Вы, ребята, все рехнулись. Я не думала, что ваши игры зайдут так далеко. Ну вас к чертям, я ухожу, Фрэнк. — кукольный домик канул прямиком в ад. Скоро за ним последует и моя душонка.Правильно говорят, женщинам нет места там, где решаются судьбы народов.***Закат обагрил кровью вздувшиеся кислородной пеной венозные каналы того, кто создал этот мир во всем его противоречии. Я бы тоже вскрыл себе запястья, увидев со стороны эту пару потерянных во времени молодых людей, разделенных одной тонкой кирпичной и метровой жизненной стенами на мосту, ведущем в Нью-Джерси, обитель гниющих душ, пропахших сигаретным фильтром и дешевой драмой местного синема-клуба. Город засыпал.— Ты – поэт. Скажи мне, что вдохновляет тебя? В чем ты видишь суть так уверенно и чисто, что несешь ее факелом сквозь миры?Одна из Ночей опускалась на серые очертания Джерси, укрывая сонные огни пеленой молочного тумана. В него аккуратно проник сигаретный дым моего собеседника. В белом танце молекул невозможно отличить сумеречную влагу от отравляющих паров. Влажная ладонь темноты уже касалась наших лиц. После заката мы негласно покидали свои посты в молчаливом обещании скорой встречи. Уходить по-английски действительно благородно, когда оба знают, куда вернутся. Мы с ним никогда не позволяли потоку мыслей коснуться этого мрака, словно боясь измарать их в чем-то, нарушающем структуру идеи. Люди убирают недоеденные продукты в корзины, сворачивают покрывала, согретые летней травой, заносят все со двора в дом и стремятся поскорее ощутить спиной свой угол, остаться на безопасном расстоянии от Ночи в компании самих лишь себя. Если дашь Ночи попробовать на вкус содержимое своего мозга, отравишь их тем ядом, противоядие к которому — солнечный свет. Желаниями.— Как ни странно, в людях, мой дорогой друг, — я поежился. Смех, эхом отразившийся от кирпичей, укрывавших нас от скорого наступления мрака, на миллисекунды опередил моё брезгливое движение бедрами, — да-да, в тех самых мерзких и отвратительных, а на самом деле просто далеких тебе, людях. Мысли, чувства, эмоции, образы, тела. Они наполняют собой реальность. Возьми любую вещь, осмотри, ближе, ощущаешь? Кисть художника (ты когда-нибудь видел, чтобы у настоящего художника дерево кисти не было изукрашено его изящной неряшливостью в цвета, которые содержала его палитра десятки лет назад?) Смотри дальше. Теперь сюда. Пересечение, видишь? Здесь рождается цвет, изначально не существовавший для еще юного выпускника художественной школы. Мастер изобрел его одними лишь красками и кистью, а понял это годами спустя. Понимаешь, о чем я? Каждая вещица, тебя окружающая, содержит следы. Невидимые невооруженным глазом следы, которые оставил на нем Человек взамен следов, оставленных вещицей на линиях его ладони. Вот почему гадалки ищут судьбу в этом эпидермальном рисунке. Они могут увидеть следы, оставленные, как метки, направляющие на каждом повороте линию судьбы в определенную сторону, — я мог слышать, как мой собеседник задыхался, не выдерживая свой же заданный темп. Он загнал сам себя, но останавливаться не собирался. Я уже знал это наперед: загнал, но не иссяк. Лишь преисполнился. Я все никак не мог разгадать загадку, которую придумал себе в вечер нашей первой встречи на этом пыльном мосту, и возвел в абсолют, около месяца посвящая одной ей те бесценные и непознанные в своей гениальности минуты, когда разгоряченная солнечным жаром щека касается холодной наволочки. Загадку безымянного человека-за-стеной. Он немыслимым образом создавал целые выстроенные теории из песка и града, тающего у меня в ладонях. Он мог сгенерировать с десяток неслыханных гипотез за один такой разговор, и все они звучали настолько в крайней степени бредово, что невозможно было им не верить. Тем временем, я оказался прав, едва переведя дыхание, а скорее набрав воздуха, чтобы звуки не укатились в пространный низкочастотный диапазон, он продолжил с тем же энтузиазмом, немало, кажется, воодушевленный своим новым ответом на риторические вопросы мира, в котором он оказался, видимо, совсем случайно. — Я могу, имею гребаное право посмотреть, познакомиться с ним, понюхать, прокусить, окунуться не только в предмет, но и в сущность создателя. Люди. Чертово искусство. Самое яркое, что можно вообразить. Люди интересны. Марианские впадины и континентальные шельфы. Невооруженный взгляд на зенитное солнце или облачная ночь. Зверь, вцепившийся в стальные прутья клетки зубами, пена, текущая с них или стальные прутья клетки, удерживающие голодное животное.

Голос моего собеседника дрожал, возносясь на эвересты и падая в ущелья, скачками, подобными, я уверен, течению его мысли, упорядоченному строгому хаосу в его голове. Образы мешались, рождая вещи, казавшиеся ранее очевидными, но выраженные таким трудным для восприятия бытовым языком. Передо мной расцветали бутоны то-ли-салютов-то-ли-вселенных с каждым его словом. — Палитра, кисти и холст. Книга без переплета. Это сдержанная энергия и сила черных дыр и потоки воспламеняющегося водорода, который извлекают звезды из своих недр, когда рождаются и умирают. Понимаешь? — я не мог видеть его лица, но понимал: оно горит. Если можно представить себе самую безумную улыбку, на которую только способен самый здравомыслящий человек на земле, то именно она сейчас украшала это, неизвестное мне, лицо. Я уверен, оно было красиво в данный момент, каким бы оно ни было во все остальное время. — Наблюдение – ключ к дверям, которых ты не видишь, отказываясь включить свет в помещении, где проснулся и не помнишь своего прошлого, лишаешь себя возможности выбирать будущее.

***Солнце заходило над пабом, проливая на крышу и крыльцо кровавые лужи, в его свете приветственная неоновая надпись, гласившая "At Bryar`s" стала напоминать живопись своими запястьями по полу ванной комнаты с просьбой не винить никого, что значило, в сущности, всех. Каждый день солнце здесь заходило за горизонт, омывая всю улицу кровью, превращая в сцену жестокого убийства. Виной тому был химзавод, стоящий напротив и через два дома по левой стороне, видимо выбросы рубидия контролировались не настолько тщательно, как того требовали изредка заглядывавшие в городок проверки.Однако багряный оттенок на ржавой крыше паба был как нельзя оправдан. Здесь, говоря прямо, готовился революционный переворот.Я не помню точно, как так вышло, что я влился в этот, весьма разношерстный и своеобразный, коллектив. Я был озлобленным на мир мальчишкой шестнадцати лет, который никогда не влюблялся, никогда не знал семьи, бросал все начинания, не доводя до какого-либо стоящего результата, играл в сколоченной из басиста-который-пока-учится-поэтому-ему-дали-бубен, солиста-у-меня-был-тяжелый-отит-не-смотрите-на-меня-так и ударника-метроном-не-нужен-это-искусство, и, собственно, меня, Фрэнка-беру-гитару-только-по-исключительному-случаю, шырялся и напивался в одиночку дурной тонна сером бетонном мосту похожего на увядающего старика, что разменял девятый десяток, пыльного Нью-Джерси.

Потом появились они — клуб "джерсийских революционеров", несколько молодых недовольных положением дел в нижайших слоях населения америки приезжих людей, лидером среди которых считался Роберт Брайар, расположившийся в принимающем его городе на задворках сколоченного на грязные деньги паба. Им нужны были как раз такие люди, как я. Семнадцатилетний парень с великими абмициями, посягающий на место в ни много, ни мало редакции самого мира, утопающий в полнейшей непроглядной бесперпективщине и не желающий себя спасать. Еще не познавший главный урок жизни. Человек, которого ничто не держит на земле, птенец, что рвется в полет, Икар, устремившийся к солнцу, одинокий волчонок, которому нечего и н е к о г о терять. Заплутавший в поисках смысла своей жизни, нашедший его среди построенных в собственной голове прекрасных воздушных замков, отдавший бы все только за возможность никогда не возвращаться в эту реальность невыносимо серого Нью-Джерси. Изменилось буквально всё. Смысл стал прост и понятен, цель — творить мир своими руками, удовлетворяемая нужда — слава и признание, твое имя навека высечено в камне и вписано во все учебники истории, один ряд с Александром Македонским, твоим кумиром, неотступно сопровождавшим своим образом любой твой нетвердый детский шаг на пути во взрослой жизни. Средство очевидно — бунт. Восстание людей, которые б о л ь ш е, чем люди. Людей с большой буквы. Восстание не против чего-то конкретного. Восстание против слепоты. Восстание против тех, кто перешел этот порог самопознания, молча смирившись с глаголящим отовсюду, с вывесок газет и театральных программ: С М Ы С Л А Н Е Т, когда вот же они, концертные афиши кричат тебе текстами таких дорогих сердцу песен: И З М Е Н И М И Р. Восстание Искателей против тех, кто перестал Искать. Восстание детей против взрослых. Восстание нищих против власть имущих. Восстание ради восстания.О да, я был одинок. Я был чертовски одинок. Одинок и измотан вечным непрекращающимся Поиском. Поиском смысла. Поиском себя. Поиском даже человека, Который-Поймет-Меня. Человека, который смотрит на мир иначе, чем все это стадо. Человека больше, чем человека. Ч е л о в е к а. Я не находил.Я перестал верить в его существование.Я возненавидел людей.

Возненавидел за то, что они н е т а к и е. Все не такие!Бунт против равнодушия. Бунт ради бунта.Именно поэтому я собирался убить президента.***А этот человек сейчас предлагал мне сделать своим смыслом л ю д е й. Вместо того, чтобы восставать против них, призывал понимать. Мои убеждения росли и формировались в презрении к человеческой популяции с того самого дня, когда мои родители поливали друг друга отборнейшим дерьмом на кухне, а я порезал свои вены, чтобы отвлечь их, и стоял, истекающий собственными соплями, нутром и дерьмом, и пытался позвать на помощь самых б л и з к и х мне людей, слишком увлеченных взрослым миром. Собой. Этот человек своими глупыми настолько, что они взрывали все твои устои и переворачивали взгляд на вещи так, что однажды увидев на перевертыше женщину, ты больше никогда не сможешь осознать в тех же фигурах старуху, как бы ни пытался, сравнивал л ю д е й с искусством!— Мне казалось, чем больше твое существо направлено на познание человеческой души, тем более подприцельная лань, почуяв шаг, уводит оленёнка с мушки. — я попытался возразить как можно аккуратнее. — Душа боится чужого проникновения, избегает даже легкого прикосновения и сторонится, а то и бьет, встав на дыбы в своей агонии страха. Да и твоя сущность. Чтобы созерцать, нужно смотреть как бы сверху, отстранённо, не вникая, чтобы не нарушить гармонию материала в его естественной среде. Не обречена ли такая сущность на одиночество, непонимание, отвержение и незаполняемую пустоту понятия и принятия только лишь по своему определению? — Хотя я не знал имени своего собеседника и никогда не видел его лица, я чувствовал, что его разум был гораздо более гибким, а душа — более зрелой. Я весь дышал уважением к своему дорогому неизвестному собеседнику в каждый наш вечер на этом мосту. Я ценил эти часы даже больше часов, которые проводил со своими друзьями из "джерсийских". Мне хотелось увидеть мир так, как видит этот человек. Я хотел слушать его. — Кажется, моё бестелесное совсем заплутало в своих эфемерных полетах и однажды не нашла якоря, который держал бы её на земле. Возникает вопрос, зачем существо собственно обитает на земле, если находит свое начало поверх и не касается родной души среди прикованных к земле?Здесь, на этом бетонном мосту, случайному прохожему, которому стало не наплевать на мои мысли, удалось вызволить из огрубевшего фарфора птицу со сломанным крылом. Я не ненавидел. Я жаждал человека. И череда разочарований слилась в нефтяное пятно.

— Одинок ли я? — ерзание на той стороне, — почти-что-искусство тоже крайне потеряны, одиноки и.. наслаждаются этим. Невероятно сложно найти 'своего', поэтому что остается мне? Наблюдение, хорошая фантазия и много работы. Свою душу или внутренний мир я доверю, видимо, уже только кладбищу, — усмешка. Клянусь, я мог видеть ее на уголках своих собственных губ, застывшую в едва уловимом положении. — Мне интересны люди в страданиях, поэтому местами из зрителя превращаюсь в главного героя пьесы, но лишь иногда. Выходить из тени будто оставаться нагим. — Я улыбнулся. О да, определенно, по этой причине в день нашей встречи на этом мосту под проливным дождем ты создал уговор: ни один из нас никогда не зайдет на территорию другого, и да будет границей бетонная стена. Мы никогда не узнаем друг друга в толпе и не обменяемся телефонами. Только два голоса. Разговор душ. Для тебя это было вроде эксперимента. Для меня — игрой, которая понемногу заменяла мою первую игру, игру в революционера в пабе Брайара. — Да, стократное да. Непонимание. Одиночество. Пустота. Потерянность. Отвержение, — он будто бы смаковал каждое из этих слов, — но так не в этом ли кровь с медом? Вся гамма чувств, одним вихрем.Он был необычным человеком. И он медленно добирался до основания моего мира.