Глава 46. На дне бутылки, или Воины (2/2)
- Я не думаю, что всё просто. Такого тебе никто не предложит. Но это только начало, мы могли бы что-то делать вместе.
- Аберкорн, если бы не Камбербэтч… Ты коммерчески успешна как приложение к Бену. Всем рулит пиар. Никто бы не сметал книгу с прилавка, если над ней не витал ореол из слухов про ваши с ним отношения. Все читают про Александра, а видят Бена. Так и с фильмом будет. Вся эта история – только средство заработка. Допускаю, что ты тут ни причем, и тебя грамотно раскрутили, даже догадываюсь кто, но ты ведь тоже подзаработала, а? Небось, гонорар уже перешагнул семизначный рубеж? А у него какой доход, представляешь? А у издательства?
Ковальски ходит по комнате в поисках бутылки, не находит початой и радостно откупоривает новую. Он чертовски пьян, еле стоит на ногах и, кажется, провёл так всю неделю, но брошенные слова, как я ни стараюсь сопротивляться, вонзаются в мозг.
- Здесь всё рассчитано, - осипшим голосом продолжает Дэни, - контракты, тиражи, конференции, скандалы, фото, премии, реклама, снова контракты. Всё это – для денег. Нет ничего настоящего. Романы заводят для того, чтобы мелькнуть лишний разок на тусовке, а потом вместе прорекламировать какую-нибудь фигню. Друзьями называют всех, кому хоть раз пожимали руку. Разрушить чью-то жизнь? А сколько за это платят? А папарацци? Ты думаешь, они правда сидят в кустах по полдня, чтобы щёлкнуть? Знаем мы эту игру в святую невинность! Всё – деньги. А если на тебе нельзя заработать, то на кой чёрт ты сдался?Дремавшие во мне страхи от этих слов снова поднимают голову. Может, он не так уж не прав? Может быть, моё фикрайтерское прошлое никто и не пытался скрыть? Больно уж легко правда о прототипе Александра Лондондерри выплыла наружу. А фильм? И Бенедикт – единственный претендент на роль? Все те сомнения, все терзания, которые мучили меня ещё до начала съёмок, возвращаются окрепшими и сформировавшимися. Могли меня целенаправленно вести в эту точку, подталкивать к нужным решениям?- Что, Аберкорн, думала, что тебе повезло, что тебя нашла Кэйти? Это ещё большой вопрос, кому из вас больше повезло.
Его пьяная улыбка перетекает в нечто, напоминающее смех, и у меня на душе становится ещё хуже. Он был таким отличным парнем, так помогал мне всё это время, а сейчас больше всего мне хочется развернуться и убежать. Я постоянно ошибаюсь в людях, совершенно ничего в них не смыслю, тыкаюсь в отношения, как слепой котёнок, и неизбежно разочаровываюсь. Не так давно мне казалось, что Кэтрин Вудворд не допустит нечестного отношения ко мне. Теперь личные отношения далеко позади, а деловые состоят из недоверия и натянутых разговоров. Алан считает, что я написала порнороман и думает, что я бросила его из-за Камбербэтча. Дэни Ковальски, которого я приписала в друзья, который так меня поддерживал и так мне помогал, бросается упреками в нечестности и продажности. Бенедикт не звонит. Чёрт побери, почему он не звонит?- Возьми пепельницу, - выдавливаю из себя, чтобы заполнить паузу.- Что, нечего сказать? Правда глаза колет?- Я не думаю, что правда спрятана на дне бутылки.
- А где ж ей быть? Она ж никому не нужна.- Почему ты мне раньше этого не говорил?- Ты добрая. Наивная. Мучаешься вся, терзаешься. Переживаешь. Роман мой взяла. Тебя жалко, как птенца, выпавшего из гнезда. Не по тебе это всё. А правила принять придется. Чтобы как-то выживать в этой среде. Она не одну душеньку перемолола. Кому-то предложила славу, кому-то деньги, кому-то удовольствия.- Удовольствия – это про тебя?- Да разве ж это удовольствия? – обвел рукой комнату Ковальски. – Это пыль, которую получают сценаристы вроде меня.
- А ты бы чего хотел? Имя на обложке? Тиражи? Толпы поклонников?- Ты ведь тоже слышишь эти голоса? Здесь, - постукивает он пальцем у виска, - в своей голове? Они спорят, ругаются, мирятся, любят, живут и умирают – это бесконечное кино без кинопленки. Они все заперты там, их надо выпустить, дать им волю. Дать им вырваться и зазвучать. Ты превращаешь в историю всё, что видишь. Трясущаяся от Альцгеймера старушка с тощей собачонкой в магазине, байкер, отирающийся на Оксфорд-стрит, которая ему не по карману, калека-военный, который хорохорится и стыдится принять помощь. История – везде и всюду. Слушаешь Вагнера, чтобы найти правильный концерт, или перебираешь словари имён, едешь в долбанный Белфаст, чтобы пройтись по нужной улице. Ты маньяк, запойный маньяк. А они все здесь – живые. И каждый из них – это ты сам. И старушка, и собачка, и байкер, и калека. Ты примеряешь маски, ты лицедей с тысячей лиц. Играешь спектакль для себя самого. Ты уживаешься с их привычками, голосуешь за тори и ненавидишь ванильный пудинг. Только не ври мне, Аберкорн. В Амелии Хоуп нет и десятой доли того, что есть в тебе от твоей Одри. Они ведь не знают, нет-нет-нет. Но если бы это было не так, она бы не вышла такой живой, не танцевала бы, как жила, не была такой соблазнительной и яркой. Мы проживаем их жизни многократно, мы ходим с ними к врачу и чистим зубы, запираемся в ванной и трясёмся в ?трубе?, занимаемся сексом и засыпаем. Никто не поймет, а я знаю: ты – не она, но её в тебе достаточно, чтобы жить в параллельной реальности длинной в маленькую жизнь. Я то жду, то боюсь, когда эти голоса затихнут. С ними невозможно, а без них невыносимо. Чего я хочу? Делиться с людьми тем, что у меня есть. Отдавать щедро и безоглядно. А потом пройти мимо книжного магазина, и увидеть через витрину, как покупатели скупают мою книгу. Осознать всю силу слова, почувствовать, что делаю действительно что-то важное, большое, что останется после меня. Быть рок-звездой. Замереть в вечности. Ощутить себя частью громадного мира, в котором я даю жизнь своим голосам. Писать сутками, мучиться от невысказанности, метаться, зачеркивать, удалять, но понимать, что пройдет время и нужное слово найдет меня само, фраза соберется, и мысль отпечатается на бумаге. Обсуждать героев с кем-то за пределами своей головы. Спорить, быть обруганным, но быть. Чтобы дочитав, люди чувствовали, как мир изменился за эти триста страниц, что слова – не просто сочетания букв втиснутые под обложку. А потом придти домой и засесть за новое. И понимать, что когда-нибудь оно тоже коснётся чьего-то сердца. Сделать что-то по-настоящему великое. Что-то, что выдернет меня из толпы словоблудцев. Ощущать себя фанатиком, безумцем, но живым. А без этих голосов всё мертво. И мы как мёртвые.
Ковальски смотрит в одну точку, и кажется, ещё что-то собирается сказать, но передумывает и снова прикладывается к бутылке. Воздух пропитан отчаянием, и оно затягивает словно трясина. Хор голосов в его голове, оказавшись припечатанным к бумаге, стал ропотом безвольной толпы.
- Дэни, я думаю, тебе хватит. Давай ты ляжешь спать, а я пока вызову клининг. А потом мы попробуем что-нибудь сделать с твоим романом. Давай?- Да плевать мне, что ты думаешь. Хахаах, и не мне одному. Не нужны мне твои советы. И помощь твоя не нужна. Вообразила себя крутым писателем? А что ты написала? Аберкорн? Книжонку, скупленную поклонницами Камбр… Мать его…
Ковальски перегибается пополам, раздираемый рвотными позывами, и жуткий хлюпающий звук возвещает о том, что содержимое его желудка выплеснулось на ковролин. Я отхожу подальше, картина отвратительная, запах ещё хуже. Он сгибается в новом приступе рвоты, едва успев утереть губы и бороду краешком рукава. Я вытаскиваю из сумки рукопись и часы и пристраиваю их в одном из кухонных шкафчиков. Устойчивый приторный запах рвоты словно следует по квартире следом за мной, и я невольно прикрываю нос рукой, чтобы его приглушить.
- Дэни, тебе нужен врач. Сколько ты уже пьешь?
- Отвали, Аберкорн, отвали от меня. Вон из моего дома, вон! Проваливай! Убирайся!
Слова бьют по щекам, словно пощёчины. Мне бы проявить терпение и настойчивость, но собственные мысли вонзаются в голову, раздирая содержимое черепной коробки на части. Для сопереживания не остается места. Я вылетаю из квартиры почти не разбирая дороги, бегу, подгоняемая криком Дэни, звучащим в ушах, и чуть не сбиваю женщину с коляской в одной руке и ребенком в другой. Я бормочу извинения, не разбирая собственных слов, атакуемая мыслями. И зачем я только приехала? Сколько понимания я должна проявить, чтобы ужиться с этим миром? Что если он прав и причина успеха моего романа одна? Кто тогда я? Ни танцовщица, ни адвокат, ни писатель. Алан прав, он был прав, я ничего не могу довести до конца, даже наши с ним отношения. Почему я вообразила, что могу писать? Почему решила, что мои слова могут быть важными? Чем они отличаются от миллиардов историй, рассказанных такими же случайными людьми? Что во мне такого? Неужели весь тот мир, который я выстроила у себя в голове, все люди, которые меня окружают последний год, - это игра моего воображения, подкормленного тщеславием? Кому вообще в голову пришло, что мои фантазии могут быть чем-то большим, чем бредом фанатки, безумно строчащей шариковой ручкой по бумаге? С чего я вдруг придумала, что могу быть кем-то для него? Ещё несколько дней и съемки закончатся, Бенедикт примется за новую роль и вернется в тот мир, в котором меня нет. Все сомнения, все страхи, вся неуверенность воплощаются в одном дне, собираясь в одно целое, и демоны вырываются наружу.