Глава 4. Судьба следует по пятам тайно и неусыпно (1/1)

Де Ля Фер занимал большую комнату, обитую обоями, представлявшими человеческие фигуры, и освещенную двумя большими окнами. Он лежал на кровати с балдахином, из полуоткрытых занавесей которой виднелось его бледное и расстроенное лицо. Каждый час лекарь, которого пригласили в замок, щупал пульс больного или прислушивался к его тяжелому дыханию; предписания его исполнялись монахами, которые, доверяя своей собственной опытности в медицине, изменяли эти предписания на свой лад. С утра вассалы и мелкие дворяне посылали грамоты или сами приходили узнавать о здоровье больного. Но состояние его было очень опасно, и многочисленные посещения утомили бы его. И господа, и слуги останавливались в передней, почти такой же большой, как сама комната, и там дожидались вестника. Конечно, все гости обсуждали между собой причину ранения барона, сомневаясь в истинности той версии, которая им предлагалась. Бархатный костюм Атоса был разорван, сквозь него виднелось плечо, а когда сняли окровавленные платки, которыми была сделана первая перевязка, из широкой и глубокой раны вновь пошла кровь.—?Опасная рана,?— качнул головой Леранж, побледнев и преодолевая волнение, но делал все это с непринужденностью и естественностью, не оставляющими сомнений в его искренности?— Скорее перевязку и холодной воды… Потом нужно отведать бальзама… Ах, почему мешкают эти глупые слуги?..Все шеи вытянулись, все уши навострились, чтобы уловить, что будет происходить у больного; но это любопытство было обмануто. Послышался стук передвигаемых стульев, потом невнятный шепот?— и больше ничего. Те, кто мог заглянуть в комнату, видели, что пришедшие сидели около кровати больного и спокойно разговаривали с ним. Герой, несмотря на боль и лихорадку, был в полной памяти, велел юноше, стоявшему у изголовья, поднять его и произнес несколько слов утишения среди мрачных мыслей, тревоги и сомнения.Почтенный возраст и изнуренность составляли контраст с тем грозным могуществом, которым он, по всеобщему признанию, обладал, и когда оделся, а камердинер положила на перевязь его больную руку, его посадили у окна, и он, по-видимому, был в силах смотреть на толпу, которая беспрестанно сновала по двору. Его поданные обращались к власти с посланием, они писали: ?Мы нуждаемся, Ваша Светлость, в защите. Дьявол продолжает убивать! Погода стоит отвратительная… Пшеница гниет на корню (следовало бы написать ?рожь?, да писарь-аббат в таких вещах не разбирался)… Грозит голод, а нищета в этом краю и без того царит просто неописуемая…?

Лошадь, что везла траурную повозку, дико заржав, встала на дыбы и уперлась передними ногами в земную твердь. Собрав все силы и совершив великолепный рывок, от которого лопнули подпруги, несчастный скакун выскочил из трясины под откидным мостом, хрипя от натуги и громко фыркая. Он замотал головой, и во все стороны полетели хлопья пены, покрывавшей морду лошади, и зловонные капли болотной жижи, причем большая часть этого малоприятного ливня обрушилась на еще не успевшего перевести дух незадачливого наездника, так что он вымок с головы до пят, да еще и весь его роскошный камзол и элегантная шляпа с перьями оказались покрыты толстым слоем тины! Глубокая темнота, окружавшая их, отсветы молний сквозь ставни, шум дождя, временами?— заунывный вой, и удары в стены, в двери, в запертые ставни?— все это обрушилось, как один цельный кошмар, как страшный сон, который никак не заканчивался пробуждением! Крестьяне, они все были одинаковы: обветренное лицо с короткой черной бородой от одного виска до другого, проколотые уши с маленькими серёжками в виде колечек, широкие плечи, сильные руки. Ни худой, ни толстый, высокой тоже никто не назвал, увидев эту коренастую, кряжистую фигуру. На голове у селян вечно красовалась сдвинутая на затылок шляпа из рыхлого фетра. Рубаха из коричневого мольтона распахнута на груди. Ходили, закатав высоко рукава, носили широкие удобные штаны из так называемого дрогета?— дешевой шерстяной ткани ?цвета овцы?, как тогда говорили, то есть неопределенного грязновато-белого цвета. Летом с голыми икрами, а зимой надевали краги из сыромятной кожи, у которых язычок закрывал и подъем. Остроносые деревянные сабо, сами по себе достаточно тяжелые, утяжеляли украшавшие их гвозди, коих бывало обычно вколочено чуть ли не полфунта. Девицам о нарядах думать особенно не приходилось: длинная кофта из шерстяной ткани служила ей корсажем, и рубашкой одновременно, из-под коричневой шерстяной юбки выглядывали крепкие голые ножки. Владельцы близлежащих замков, буржуа из Мальзие, Сен-Шели и Манда называли презрительным словом ?деревенщина?.—Какое несчастье? —?нетерпеливо спросил граф. —?Скажите же, что случилось?—?Девушка, ее растерзало это проклятое животное, жеводанский зверь, черт его побери! —?проситель остановился, перевел дух, сплюнул, высморкался, утер нос рукой.Можно только вздрогнуть, когда взор ее упал на знатного вельможу, еще недавно столь красивого, столь гордого, столь блистательного в своем богатом мундире, а теперь бледного, изможденного, по-видимому, едва сохраняющего дыхание жизни. О, был в нескольких шагах и не мог протянуть руки, не мог разрядить мушкет в гнусную тварь! Все предпринятое для того, чтобы освободить страну от этого бешеного монстра, пошло прахом; он расстраивает все хитрости, пули охотников отскакивают от него, охотничьи ножи не могут проткнуть его шкуру; будто сверхъестественное могущество делает его неуязвимым. Он избежал преследования нескольких десятков человек!.. Тогда рассказали в подробностях, как несчастная только-только вышла из дома, и прямо у порога невидимое в темноте чудовище набросилось на нее сзади. В мгновение ока платье и рубашка жертвы превратились в жалкие лохмотья, а сама бедняжка пала. Зверь был не только дик, свиреп, гнусен и даже нечист, как нечист дьявол, но он был еще и быстр, как ветер, и, как ветер, неуловим. Да, Зверь мог быть одновременно в разных местах, обладал ?даром вездесущности?, как утверждал кюре. Быть может, это и был Сатана, принявший облик огромного волка? Его искреннее отчаяние поразило всех присутствующих, все смотрели на господина с сочувствием, потому что ни у кого недоставало сил осудить человека, так казнящего себя. Но ум его был обеспокоен обстоятельствами произошедшей катастрофы.—Уверены ли вы,?— начал,?— что там был один зверь…—?Определенно,?— возразил старейшина деревни, неугадавший мысль. —?Сегодня утром, когда нашли, мы начали осматривать окрестности. Земля была влажна, и со всех сторон виднелись следы широких лап… А Вам что же это, колдуна-еретика давай? Но, Святая Дева, какое человеческое существо захотело бы причинить вред милой, невинной птахе? Она была такой тихой, такой кроткой… Ее все любили… Да, да, это волк?— виновник трагедии.Атос слушал эти объяснения с мрачным видом. Наскучила невозможная дряхлость, бездеятельность, он взял бутылку и наполнил стаканы золотистой жидкостью, которая разлила по всей комнате восхитительное благоухание. Он принес обет во имя Рауля, такой надменный, уверенный в своем мастерстве, каковы бы ни были прегрешения, их искупал тот акт милосердия, который был совершен ради него. Это был как бы надежно помещенный капитал благодеяний, которым обеспечивал маленького баловня, сумма добрых дел, монета, единственная, которою взималась плата за вход в райские врата. Однако он начинает сознаваться, что это выше его сил. После неудачных охот он продвинулся не больше, чем в первый день. Зверь играет с ним в догонялки; он все бегает за ним и не может его догнать. Сам измучился, его собаки, лошади, слуги нуждаются в отдыхе. Мечтал бы о возвращении в Париж и хочет, чтобы кто-нибудь другой исцелил Жеводан от этой язвы. Но идея о нарушении священной памяти виконта претила сложившейся глубокой натуры, пламенной и сосредоточенной. Он заботился и беспокоился о нем, словно о чем-то очень хрупком и драгоценном. Недалеко ему послышался хохот?— презрительный и злой, словно кто-то хотел посмеяться над его положением. Де Ля Фер огляделся, но ничего не увидел; но хохот становился отчетливее, и все яснее в нем была слышна злая радость. Пронзительный взгляд безумных, но вместе с тем проницательных глаз рисовался, словно обжег его. ?Дело никак не сдвинется с мертвой точки, да и как ему сдвинуться,?— рассуждал граф,?— если сдаюсь, как последний старик… Меня занимает только преступление, одно преступление… Но чем больше я думаю об этом,?— продолжал он,?— тем больше мне кажется, что это преступление, это ужасное, жестокое, подлое преступление, которого я знаю! Факты обманывают, улики ложны, все ошибаются. Тут есть какое-то недоразумение, тайна, которая откроется, может быть, впоследствии, я твердо в этом убежден!?Хотел было высказаться о своих планах, но то ли тайное волнение слишком растревожило его, то ли потеря крови вызвала непреодолимую усталость?— язык его запутался, очи закрылись, и лишился чувств. Леранж взглянул на раненого глазами, полными слез. Приор, полагая, что сеньор умирает, предложил ему покаяться в грехах, чтобы умереть добрым христианином.

Страдалец наморщил лоб, изогнул губы и молвил с сардонической улыбкой:—?Вы знаете, что мы с вами не можем согласиться ни в чем… Благодарю вас за ваши советы. Останусь жив или умру, я надеюсь жить или умереть как мужчина… Но если эта рана будет для меня гибельна, я пожалею только о том, что оставляю Францию, подверженную черным козням, жертвою которых она, вероятно, сделается. Ах, подлинно рад Вам, милый юноша! Одна мысль, которая пришла мне в голову после той проклятой охоты, которой я распоряжался в лесу: шумная возня никогда не удастся с таким неприятелем, недоверчивым и хитрым; она его тревожит и заставляет постоянно быть настороже. Стало быть, нужно, чтобы на охоту отправились два решительных человека, два хороших стрелка, которые могли бы положиться друг на друга?— как вы и я, например?— со своими ружьями. Бесполезно тащить с собой свору крикливых и трусливых собак, которые тотчас убегут, как только зверь повернет к ним. Я возьму с собою только мою ищейку Бадино, чтобы отыскивать след, и хорошую большую меделянскую собаку, которую надо спустить в удобную минуту. Враг очень дерзок, он не откажется от битвы, храбро ввяжется в борьбу, и, каким бы ужасным он ни был, если постараемся, мы уничтожим его. Но мне кажется есть что-то еще… Никто и ничто не мешает представить себе, что одно или несколько чудовищ воспользовались удобным случаем и действовали с потрясающей жестокостью настоящих безумцев, выдавая свои злодеяния за бесчинства хищника, того мифического существа, которое именуем с заглавной буквы, по аналогии с апокалипсическим Зверем Иоанна Богослова, как чума или молния. Я отправлюсь в путь, как только возвратятся мои силы, а это будет через несколько дней. Ну что скажете о моем плане, любезный?Сие предложение вызвало румянец на щеках молодого франта, повеса, гуляка, вел сумасбродную, расточительную, роскошную, к великому ущербу его отцовского наследства, уже очень расстроенного, и подражал во всем той части знати, поведение которой вызывало народный гнев, ныне обрел своего героя, твердыню.За окнами бушевала непогода. Вокруг завывал ветер, тряс двери жилищ, а в окна стучал дождь. Но ни единого звука не слышно было там, внизу, где все надежды обманывались, исходидили возможности спасения, смирялись со своим жребием, а лютый холод камней и вредный воздух обрывали тягостное существование. Огарок, уже ушедший в чашечку подсвечника, иногда вдруг вскидывал язычок пламени и освещал комнату, но тут же вновь почти угасал. Ступеньки узки и неровны, что спускаться по ним было словно прогуливаться по самому краю пропасти. Смутное сияние исходило от инфернальной тени, чьи слабые неверные лучи более усугубляли, нежели смягчали жуткий вид узкой темницы в стене подземелья. По ее сторонам можно было разглядеть другие такие же ниши, но их внутренность скрывала тьма. Свет холодно блестел, отражаясь в каплях сырости, покрывавшей осклизлые камни. Густой смрадный туман скапливался под низким сводом ниши. Но силуэт был не плодом расшалившегося воображения, на сухом лице не дрогнул ни единый мускул, а весь ужас, присущий обстановке, только забавлял. Черты его были выразительны, а во взгляде, когда он оживлялся, не было недостатка в смелости. Гибкий и хорошо сложенный, он должен был быть очень ловок во всех телесных упражнениях. Однако казалось, не сознавал своих внутренних достоинств. Носил проклятие, вид демона, с необузданным буйством в глазах и печать неизъяснимой меланхолии, выдававшую в нем падшего ангела. Искушенность заставляла думать, что интриги и войны более занимали его свободное время, нежели игры и удовольствия. Что-то скромное и сдержанное обнаруживало в нем юношу, еще недавно вырвавшегося от дисциплины сурового воспитания. Но можно было угадать в нем по некоторым резким и как бы невольным движениям, по нахмуриванию бровей, по интонациям голоса душевный возраст, страсть, энергию и ум, которые не могут не обнаружиться при первом удобном случае. В его нынешнем положении гнусный подземный склеп, ржавые цепи черепа, берцовые кости, лопатки и другие останки?— все были игрушками, для того, кто предал Небеса. Поиски цели тщетны, и Джон вспылил, вырвалось бледное сернистое пламя гнева. Оно росло, росло и вскоре разлилось волнами по всей пещере, затем оно взбежало по огромным столпам из нетесаного камня, заскользило по сводам и преобразило пещеру в гигантский грот. Истово жал кулак, но ни царапин, ни крови не давала бледная плоть. Что ж, по крайне мере деликатно избавил Анну от соцерзания червей и тины! Анну… О, не пора бы называть вещи своими именами? Наспех состряпанная биография не открывала ни той чистой, бескорыстной любви, кою питали друг к другу, ни черных, зловещих уз, что единили отныне.Последние минуты в земной юдоли английского капитана Мордаунта были полны счастья. Фантом во всем блеске красоты, дивная, обворожительная прижимала его к груди и расточала ласки. Нежность и отчаяние ее жалоб, лихорадочные расспросы?— все это убедило бедолагу, что его сердце принадлежит ей. Она кричала, терзалась, опасаясь, что малейшее неосторожное движение может приблизить смерть, а она не хотела потерять ни единого мгновения, которые проводила, выслушивая его признание в чувствах и уверяя в своих собственных. Он шептал, что оплакивал бы утрату жизни, если бы исполнил свой долг, отомстил врагам. Но для лишенного чести, проигравшего, заклейменного стыдом, смерть была избавлением. Она просила мужаться, умоляла не предаваться бесплодной печали и сказала, что всегда надеялась и ждала. Каждое ее слово лишь усугубляло горе, а не смягчало его, и так беседовала с ним до мгновения, наверное, кончины. Хрип слабел, становился еле слышным, словно заволокло густым туманом, сердце билось редко и неровно, и каждый миг, казалось, возвещал что агония близка. Пламя, кто бы уверовал, отпрянуло от места, куда лилась кровь. Медленно поднялись клубы черного дыма и продолжали подниматься, пока не увлекли за собой.Он помнил, как тяжело вздохнул, обмякло и затихло его тело, пусть и с борьбой, но отданное в объятия смерти. Беды, ложь, разочарования… Они словно витали в воздухе: одни походили на слабые дуновения ветерка, другие же пугали, словно мощные порывы ураганного ветра, а некоторые рассеивались так быстро, что не успевал даже уловить их источник. Испытал, как вздымаются плечи, цельность грудинны, как пальцы механически дергают за ткань, как бешеной птицей один вопрос. Не находил вокруг себя ничего, кроме этой крошечной бьющейся души, почти терял сознание, и при этом утверждал, что, кто бы он ни был, этот человек не имеет никакого отношения к потерянному сыну лорда Винтера, офицеру и помощнику Кромвеля. Вдруг понял, что способен видеть не только великолепные произведения искусства, кои всегда презирал, но и процесс их создания художниками и скульпторами. Уловил, каким именно образом покрытая лаком поверхность отражает лучи света. Замечал каждую ошибку в изображении на потолке и каждый особенно выразительный фрагмент. Опустился на колени и принялся разглядывать рисунок мраморных плит, пока вдруг не обнаружил, что только лежит на постели.—?Джонни!Одетая в платье из голубой тафты, освещенная льющимся из окна сумеречным лиловатым светом, она была прекрасна, густые светлые волосы, зачесанные за уши и перевязанные розовой лентой, спадали на плечи. Сердце разрывалось, хотя теперь это было лишь сентиментальное выражение, почудилось, что по-прежнему обыкновенный смертный, что ничего не случилось и все действительно хорошо, ощутил, хотя физически и не мог, тепло ее присутствия рядом.—?Матушка… Это Вы? —?едва сумел убедить себя, что зрение не обманывает. Смущенный, в смятении он, точно завороженный, не отнял руки и почувствовал под ладонью.Зарывшись в ее локоны, способен был думать только о том, что отныне будут вместе и никто не сможет разлучить. Подхватив, принялся качать ее, а потом закружились по комнате. Голова откинулась назад, и услышал, как она засмеялась?— сначала тихо, а потом все громче и громче. Обсуждали множество на первый взгляд бессмысленных и горьких вещей. Крушил все в ярости, убьет, непременно убьет мерзавца де Ля Фер, виновника грехопадения! Мать останавливала его, делала с такой осторожностью, просила о разумности, что слушал ее растроганно, а когда сострадал злосчастной судьбе родительницы, сам претерпевал муки, клялся впредь быть ее защитником.Небо и природа оставались такими же, какими и были, но Джон немедленно заметил перемены и услышал набат, доносящийся из преисподней. Свет адского огня не менее ярок, чем сияние Солнца, и отныне он станет единственным доступным солнечным светом.Угрюмый, все еще недовольный своим поражением, кривился так, будто получил пощечину, спешился у моста замка. Фрейлина его матери устроилась с краю, на ступеньку ниже, шелестя своими зелеными юбками:—?Вернулись, Монсеньор? —?Розалина просияла, мило улыбнулась и отвела взгляд, словно это не имело для нее значения, хотя на самом деле имело?— хозяин был ей очень по нраву. Когда и раньше отчитывал за неподобающую резвость, смотрела на него из-под темных ресниц. —?Ах, Великий Боже, так бледны, практически белы, совсем не годится для Юга! Ой, простите, я такая глупая. Верно, что ли мне стоит позвать госпожу Анну? —?девушка запнулась в конце своей цветастой речи.Воззрился с недоумением, как она легкая и доверчивая направлялась в покои. Никто, за реким исключением, не проявлял искренней заботы или хотя бы понимания к бездомному уличному мальчишке, голодранцу, так что не без оснований теории принял вольчьи законы, отринул всепрощение и доброту. Однако вдруг сделался каким-то молчаливым и казался смущенным, озабоченным какими-то тайными намерениями. Маленькая, худенькая брюнетка, разумеется, ужасно растрепанная в тот момент, и такая голубоглазая, что можно было сравнить с фиалкой. Как управиться с сумасшедшей девицей? Так как в ее обществе обычно молчал, она считала обязательным говорить за двоих, что не слишком ее затрудняло, ибо запас слов у нее был неисчерпаемый.