Пролог (1/1)

Воды захлестнули молодого человека, окончательно затащили в тесный, узкий туннель, краем глаза увидел, что в нем не один, что в него попали и другие, тени, они двигаются в непрекращающемся яростном вихре. Заметил, что они смотрят, увидел открытые как бы в немом страдании щели, служившие устами. Его тянуло все выше и выше. Не чувствовал страха, но испытывал ощущение обреченности. Джон ничем не мог себе помочь, не исполнил своей цели. Клеймо дьявола, что носил еще ребенком, на улице, под забором, полуживым от голода и холода, пылало ему как ?Мене, Текел, Фарес? Валтасара. Да, говорил себе, что преступления людей, а не божия кара, ввергли его в пропасть; он предавал злодеев всем казням, какие только могло изобрести его пламенное воображение, и находил их слишком милостивыми и, главное, недостаточно продолжительными: ибо после казни наступает смерть, а в смерти?— если не покой, то по крайней мере бесчувствие, похожее на покой, коего гнусные убийцы, естественно, недостойны. Неистовая жажда, не дававшая думать, застилавшая очи красной пеленой, достигла предела, издался последний отчаянный крик погибавшего разума, луна тускло блеснула?— и на мгновение безудержное, безысходное отчаяние взметнулось волной горячих слез, которые, так и не пролившись, выжигали глубокие борозды на сердце, круговертью видений, воспоминаний и мечтаний, созданных напрасно, хриплой ярости, бурей чувств почти непереносимой силы, прожитых зря, зря, зря! Жизнь, которой лишился, никогда не казалась такой близкой, такой реальной, такой возможной, как в этот миг; никогда больше мучительная в своем бессилии, горькая обида не рвала его больнее, чем тогда, когда жестокое понимание того, что, что бы ни делал, как бы ни страдал, как бы ни алкал отмщения, ни мучился и не молился?— все равно ничего не дано изменить, наконец настигло бедолагу. Не знак ли это изначального отказа в помощи Свыше рабу, чья душа обречена на геенну?

Если небо не подаст ему помощи, все кончено, каждое усилие к спасению только еще глубже погружает его в смерть. Вода, похожая на лазурь, притягивает его, засасывает и хоронит. И все же сия нравственная агония не так страшна, как муки, ей предшествующие, и как наказание, которое, явилось следствием фатальных неудач?— он предал, предал свою мать! В этом слове держалась великая сила. Она была гораздо более разреженной и глубинной, и, тем не менее оставалась невидимой, лишенной ощутимой формы и напряженности. Этой силой была любовь. О да, это любовь, совершенная любовь, и в своем совершенстве она наполняет смыслом все, что когда-либо знал, каждое разочарование, каждый план, каждый ложный шаг?— все это было только предзнаменованием этого божественного приятия и добра, ибо дурные поступки его учили, а хорошее мало встречалось. Не хотел уснуть навеки на ложе водорослей и камней и с негодованием думал о том, что послужит пищей ястребам и чайкам. Вновь и вновь повторял шепотом ?Нет!?, правда в его состоянии казалась полным абсурдом. Смотрите, о звезды. Безмолвные, сверкающие, крошечные врата небес. Начинал умирать.

Но кто поверит в такую простую и огромную вещь, когда существуют хитроумные лабиринты вероучений и философии, полные созданной человеком, неизменно догматической сложности? Слышал ее звук. И ее видел. Бледно-розовая плоть, нежность которой подчеркивали играющие на ее поверхности блики, виднелась в вырезе темно-голубого корсета. Но самое удивительное превращение произошло с ее локонами?— они буквально ожили. Они переливались столькими оттенками цветов, что будто шевелится каждая волосинка и все они вместе, словно живые существа, подрагивают вокруг безупречной белизны лица и шеи. Или это были галлюцинации охваченного страданием ума, ума, который терзается пред неизбежным уходом? Над ним?— красивое чело, образовывало ореол трепетное алмазное сверкание, и какое-то непонятное желание проглядывало сквозь ее волнение и тревогу.—?Я рядом, рядом, здесь…Едва повернув голову, приложился к ее руке. Ощутил, как завибрировала в груди дыра. Но еще более остро испытал, как сильно горит нутро, и то есть безумие, язва. Голос, подобный пению ангелов в райских кущах, с той лишь разницей, что этот голос, принадлежал земной Еве, во стократ чудеснее… Ах, мама, будь ты музыкой, таким был бы твой глас, и никакой разлад не смог бы восторжествовать над тобой. Ею ты очистила бы обычный мир от каждого тревожного шума, чистейшим выражением твоего запутанного и чудесного замысла, и померкла бы всякая банальность перед совершенством. приезжала, и это был самый долгожданный, самый веселый праздник. Проводили вместе целый день, а вечером, после ужина, укладывала, поправляла одеяло, гладила и целовала в лоб. В те краткие часы доступно стало все: можно было протянуть руку и поймать небесную Золотую Рыбку, можно было улететь в другие страны, приручив капризный западный ветер. Тихая мелодия, словно горьковато-сладкий дурман розовых бутонов, пьянила, звала и манила, утешала и причащала к тайнам бытия, вела сквозь все преграды к торжественному чертогу безмятежного счастья, где сердце прозревает, где душа обретает спасение, свободу и покой… Усталый, с затуманенным взором, откинулся назад. Там было невыносимо холодно.—?Джонни, смотри на меня… Только на меня! —?она захлебывается горлом, воем самки, потерявшей детеныша.Кто знает, что за метаморфоза, что за загадочное таинство свершается в то мгновение, когда встречаются, когда замолкают бесполезные отныне речи, когда катится по щеке слеза вечной скорби, когда, однажды соприкоснувшись, две осужденные души обрекают себя на вечные муки одиночества… В то гибельное мгновение совершается величайшее из чудес греха и величайшее его проклятие. Капли волшебной жидкости, проходили через сведенное агонией тело, наполняли и исчезали, уступая дорогу новым нитям этого водопада истины.