Интерлюдия (1/1)
Каждый удар - не боль, не страх, нечто большее, чем просто напряженное ожидание впивающихся в кожу иголок, раздражающих нервные окончания. Каждый порез - не красный сок ягод, стекающий по пальцам, не вспухшие края ранки, обнажающие кое-что нежное и интимное, не просто распахивание кожи, вспарывание ее плугом лезвия, а раскрытые с громким хлопком крылья, свобода, экстаз. Каждая сломанная кость не вопль боли, не судорожный крик в белоснежный платок во рту, некий глоток холодного, как лед, оргазма, касание души к душе, порванная цепь кандалов, приковывающих к земле.Короткий размах, сильный удар.- Скажите, как вы получили эти раны?
Взбухает красная широкая полоса, наливаясь свежей кровью. Большая, толстая, будто мясистый червь под кожей - почти шевелится. От нее кругами на воде расплывается тепло, крошечные молоточки ударяют по мышцам, заставляя напрячься натянутым канатом.
Он смотрит внимательно, касается пальцами, нежно дует. Приятный холод дыхания расслабляет тело, будто бы уменьшает работу распаленных нервных волокон, обличает слабость к ласке. А потом резко вновь собирает будто бы растекшуюся воду в твердый кусочек льда черной плетью с маленьким острым шипом на конце рукояти.- Я был согласен на все, но... Он не мог остановиться.Руки распростерты наверху, немного сзади, ноги согнуты в коленях в еще более неудобном положении. Вся поза такая нелепая, слишком раскрытая, возникают ассоциации с эдакими криво разведенными сопротивляющимися крыльями птицы, надломанными в суставах. Он считает, что это красиво. Он сумасшедший.От трения в коленях что-то жжется, горит неприятно и больно, будто бы внутрь залили кислоту, жидкий огонь. Кости в запястьях сломаны в нескольких местах, тупо болят и разбухают, точки у затянутых веревок вспыхивают раз в пять секунд, в такт толчкам, сжевывая кожу, прозрачный гранатовый сок течет вниз, не трудясь заметать явный след - по локтю, огибая рисунок плечевых мышц. Так странно и немного жутко, но уверенность в нем еще не пропала, ему доверяют, поэтому добровольно подставляешь спину под нож, выгибаясь, бедрами подаваясь назад, навстречу теплым и приятным ощущениям.- Я делал так, когда мне было плохо,- палец с изорванной порезами подушечкой проезжается по бугоркам косых шрамов от неглубоких порезов,- Он делал так, когда хотел, чтобы мне было хорошо.Дорога сюда далась нелегко - не столько из-за расстояния и ран, сколько от сожаления и нежелания идти. Но разум понимал, что он опасен, подгонял, не давал вернуться обратно и нашкодившей шавкой прижаться к ногам. Очень повезло, что бумагу и ручку предоставили сразу, вместе со стаканом воды, который еще долго будет стучать о зубы и касаться трещинок на узких губах, стоило лишь скинуть тонкую рубашку, обнажив коллекцию следов - арену соревнований огня, железа, воды и многого другого.Кожа на спине была изрыта гладиаторами поединков - тонкими и аккуратными шагами лезвия с чуть вспухшими красными краями, будто стремящихся защитить пульсирующую кровью сердцевину, и небрежными пятнами-мазками легких ожогов - пиролагния опасна, но приносила поражающее расслабление.
- Мне это нравится, но... Так нельзя, понимаете?Красные пятна с крохотной дырочкой в середине от игл, яркая полоска диаметра взрытой кожи - от бритвы - вокруг. Узор повторяется до локтя.- Он заботился обо мне как мог,- тонкие истерзанные губы в улыбке обнажают слишком красные десна, контрастирующие с бледной, обескровленной кожей. На языке до сих пор медовым шариком тягуче липко катается шарик остаточного вкуса - ему нравилось, втирать наркотик собственным языком, обмазавшись чем-то сладким,- Он не хотел убить меня.Веер фотографий карточной колодой падает на пол, сдвинутый резким движением. На всех них, в разных позах, одно и то же тело. Закрытые повязкой глаза, падающие перья, блаженная истеричная улыбка, неожиданно сильно выступающий кадык - они оба были ненормальными. Сотни, тысячи одинаковых, меняются лишь детали. Почти копии. Жуткие изображения наводят ужас, следователь поднимает их с паркета и кладет вниз лицевой стороной.- Вам было страшно?- Чего бояться? Он не мог навредить мне по своей воле.В словах искреннее удивление. Язык ворочается с трудом - последние дни во рту был в основном большой кляп. Медики суетятся вокруг в своих болезненно-белых халатах, как маленькие блики на кромке лезвия. Они не могут знать, что он всегда заботился о дезинфекции. Даже когда вкладывал в карман разреза кристаллики соли, загоняя крупицы под кожу. Даже когда заливал открытые раны уксусом напополам с лимонным соком.- Ваши руки...Пальцы со вспухшими суставами, на костяшках содрана кожа. Сохранившиеся ногти, как ни странно, опрятно подстрижены, выглядят очень ухоженно, даже несмотря на красные пятна под ними.- Ничего особенного. Мы решили оставить двенадцать. Ну, читали Библию? На ногах там, посмотрите.Ответа не находится, но слова, произнесённые на чистейшем английском с легким американским акцентом, оставляют на коже стража порядка неприятные мурашки. Глухой, хриплый голос проникал внутрь головы и будто резонировал изнутри, прекрасно сочетаясь с изможденным телом владельца.Высохший, совсем не худой, но с жесткой и прямой линией вытянутой в струну спины, сидящий напротив следователя и смотрящий в его удивленные глаза безотрывным решительным взором. Жуткие, обескровленные губы, кажется, горят - нездоровая краснота изнутри немного не доходит до их края. Мужчина-врач в своем костюме разводит руками - все ранения уже давным давно получили должный уход. Тут им делать нечего.- Дом на окраине. Я готов показать.Поставил размашистую, торопливую точку, боясь передумать и сдаться демонам, что были одни на двоих. Почерк косой и неровный, дёргано прыгающий размером, перескакивающий со строки на строку испуганно, нервно. Руки дрожат. Буквы встревоженной птицей мерцают в свете бумаги.