Good Omens (2/2)
4. Плот Азирафэль чувствовал себя чужим. В общем-то, в этом ощущении не было ничего нового, но теперь оно стало иным – менее давящим и более обоснованным. Смешно даже, он был ангелом среди людей, зачастую хамоватых и раздраженных, не имеющих понятия, кого они колют своей желчью. Кому сказать – не поверят, за исключением, разве что, горстки случайно посвященных. Теперь его временное место жительства стало постоянным. Он, конечно, всегда хотел задержаться на земле подольше, желательно, навсегда, но не думал, что это случится так. Он будто оказался на плоту совсем один, а вокруг сплошная недвижимая вода, которая никуда его не принесет, и не видно ни берегов, ни солнца. Будьте осторожнее в своих желаниях – или формулируйте тщательнее, хотя бы.
На конторке скопилась пыль – любовно восстановилась вместе со всем магазином, и, конечно, Кроули не утруждал себя уборкой. Ему было не до того. Гений утонченной дьявольщины, недооцененный и осыпаемый уничижительными насмешками среди своих, он был выставлен за порог, навсегда оставшись в толпе людей – отвязавшись от ненавистников, но лишившись шанса показать, кто на самом деле великолепен, умен, дьявол своего дела, ну и далее по списку. Вон он, за дверью – прилип ладонями к стеклу и уставился, хотя мог бы и зайти. Тоже неприкаянный, тоже одинокий и без пригляда – тоже свободный. Азирафэль выдохнул, отложил щетку для пыли и улыбнулся. На этом плоту их было двое.5. Наледь От самого сотворения мира Бог придумала бессчетное множество вещей и явлений. Какие-то были выверены тщательно и до мелочей, а какие-то – сделаны наскоро и от скуки. Но во всех, абсолютно во всех можно было бы найти изъян. Вот ангелы, к примеру – с ними Бог очень не хотела напортачить и складывала каждого от перышка к перышку. О, они получились изумительными – красивыми, статными. Но лишенными своей фантазии: искра, вложенная в них, всегда разгоралась до огня сама: материал – вечность – был очень уж подходящим, им незачем было подпитывать пламя. Тогда Бог создала людей. Их век был короток, потому искра не разгоралась, и люди придумали свое топливо – то, что создавало внутри них свой пожар. Топливу они давали самые разные имена – прогресс, искусство, экстрим. Их фантазия была неукротимой, подобной Ее – жаль, недолгой.
Или вот закаты – Бог рисовала каждый, а рассветы Ее отчего-то не интересовали так сильно: зачастую Она и вовсе расплескивала краску по небу, делая каждый следующий слой светлее. Даже дождь придумала Она, чтобы, скажем, у какого-нибудь ангела была возможность спрятать под крылом того, кого тысячелетия спустя он сможет назвать другом – и все это несмотря на его суть, без полутонов и недомолвок. Мороз считают проделками дьявола – ну как же: стучишь зубами, пока он холодным языком пробирается между неплотно сомкнутыми краями, греешь руки дыханием, а их все больше и больше сковывает. На самом деле задумкой Сатаны был, скорее, палящий зной – он готовился к захвату новых земель и заранее создавал условия, приятные лично ему, пока только на пробу. А мороз – его тоже придумала Бог, чтобы люди становились, садились или ложились ближе, раскрывали свои объятия чаще и обретали тепло.
6. Кофе Гавриил смотрел на белый сосуд в его руках сурово и неодобрительно. Черный напиток в нем неприятно будоражил горечью, и его не спас бы даже сахар и какие-то неведомые сиропы в склянках, похожих на те, в которых они на небесах хранили святую – наисвятейшую – воду на вынос: таковой нечасто был необходим, крайне нечасто, но прозрачные бутылочки на прозрачных же полках смотрелись красиво. А напиток этот был некрасив и даже напоминал черную демоническую грязь, хотя, конечно же, как она выглядит, Гавриилу было неведомо. Еще напиток остыл, став только горше, залил пальцы и оставил на светлом пальто отвратительное темное пятно. Гавриил проворчал раздраженное ?ох? и вздохнул – так жаль, ему нравились эти нелепые людские покровы.
За другими столешнями – Гавриил огляделся по сторонам не скрываясь и с любопытством – эту горькую жижу поглощали с удовольствием, добавками и мороженым. Его Гавриил тоже повелел подать, но оно оказалось таким холодным, что у выданного ему тела тут же заболели зубы, закололо небо, свело внутри головы и, как ни странно, обожгло горло. Азирафэль на стуле рядом, кажется, его неудовольствие либо видел, но помалкивал, улыбаясь, словно великомученик, если случалось бросить в его сторону взгляд, либо не замечал вовсе. Но самым главным – и возмутительным – было, во-первых, его пренебрежение горькой вонью из-за белых дверей с круглым оконцем в каждой, запахами от людей и их громким смехом, а во-вторых, его наслаждение всем этим. Господь всемогущая, да лучше бы апокалипсис.
Гавриил поджал губы, уставился перед собой и решительно отодвинул сосуд от себя. Жидкость в нем всколыхнулась и вылилась за края снова, поселив рядом с предыдущим пятном еще два новых. Гавриил воздел глаза к потолку и застонал. Что ж, похоже, в эти странные, грязные, шумные человеческие едальни он больше ни ногой.
7. Телохранитель Первое, что Кроули видит с утра, – это ошметья пены на его машине, пластиковое ведро – кажется, когда-то именно в нем он растил здоровенную пальму, земля ей пухом – у правого переднего колеса и ангела с губкой в руках. Азирафэль, шутка ли, надел свитер вместо любимого жилета и рубашки, а на его ногах красуются мягкие спортивные тапочки. Они, впрочем, тоже светлые, но все же не туфли.
– Ангел… – Кроули даже замирает, не находя слов, и произносит самое бестолковое, что только можно придумать: – Что ты делаешь? Азирафэль секунду смотрит на него, потом переводит взгляд на губку, как будто там все написано – вот же, буквы, прямо поверх нее. – Мою машину. – Зачем? – Ну, – Азирафэль снова заминается и аккуратно – Кроули напрягается на миг – убирает с фары прилипший, схваченный осенью листик. – Вчера прошел дождь. Она испачкалась. Дыхание будто пропадает начисто. Бог, дьявол, все силы мира – Азирафэль рисковал ради него, он единственный, кому за все тысячи лет можно было довериться, потому что, неся за спиной ангельские крылья, в себе он хранил самое человеческое сердце. Во многом благодаря ему Кроули повезло перескочить через все передряги, выжить и даже ни разу не быть развоплощенным. Он сделал столько и в таких масштабах, что подумать страшно, да и странно: ангел – для демона, надо же. Но почему-то именно в этот момент Кроули чувствует, что умирает от любви.
8. Изгиб Линия между сомкнутых губ Азирафэля почти всегда прямая и чуть скованная – но не напряженно или скупо, а вдохновенно. Бывает, она замирает так на долгие часы – Кроули не раз видел Азирафэля с книгой, погруженного в миры, в которые вложена, как тот любит выражаться, частичка души автора: губы чуть поджатые, будто готовые то ли растянуться, то ли распахнуться – вроде и не улыбка, а вроде и да, или, может, только ее преддверие. Бывает, линия меняется так часто, что уследить невозможно – вот вам задумчивая точка, вот она гордо удлиняется, а вот очаровательное смущение, и в нем она превращается в небрежно очерченный круг. Кроули столько ее состояний видел – уму непостижимо, но одно из них все же самое ценное. Солнечные прямоугольники от окон, расчерченные тонкими жердями тени, падают на идеально выглаженный светлый жилет и белую рубашку, скачут по кольцам волос и укрывают лицо, прыгают по нервным, скребущим по книжной обложке пальцам. Кроули ведет по ним своими, прослеживая солнечные дорожки, накрывает все вместе полной ладонью и чуть сжимает, скребнув ногтем. Линия обозначается резче, на миг становится двойной и снова – единой, с чуть неуверенно поджатыми концами. Кроули осторожно трогает кончиками пальцев совсем рядом, у щеки, а потом коротко целует туда же и еще раз – ладонь, отнятую от корешка. И линия, дрогнув, становится дугой, озорно смотрящей уголками вверх.
10. Унижение Щека под ладонью жесткая и тщательно выбритая, хотя вряд ли Гавриил брился хоть когда-нибудь: отсутствие щетины – это у него от Бога, так сказать, базовая комплектация. Кожа почти моментально расцвечивается малиновым, будто она самая обычная, совсем человеческая. Ошеломление во взгляде, пусть краткое, смененное на возмущение и тихое бешенство следом, – пожалуй, самое удивительное, что Азирафэль видел за шесть тысяч лет. После Кроули и его сострадания, его постоянной готовности помочь, его человечности, конечно. ?Ты его не знаешь?, – сказал Гавриил, огласив задание. ?Ты с ним не встречался?, – сказал он. ?С этим жалким, расхлябившимся пресмыкающимся?, – добавил с усмешкой, даже не глядя. У Азирафэля побелело перед глазами. Он даже не осознавал, что заносит руку, как не осознавал и последствий. Звон стоит на весь ресторан, кажется, кто-то оборачивается на них. Суши-мастер из-за стойки смотрит с тревогой, замерев, и, кажется, готов вызывать полицию. У Азирафэля челюсти сжаты так, что зубы сводит, ладонь горит и тяжелеет, будто в ней снова меч, и грудь ходит ходуном. Он не думал, что ему нужно столько воздуха. Он не думал, что Кроули значит для него так много, а непогрешимость и неприкасаемость, святость Гавриила – так мало. Он никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не позволял себе думать о подобном святотатстве. Но когда он бьет – он бьет с удовольствием.