Жизнь третья. Взрослые годы (1/1)

You lie, silent there before me.

Your tears, they mean nothing to me.

The wind, howling at the window

The love you never gave, I give to you -really don’t deserve it —

but now, there’s nothing you can do

So sleep in your only memory

And weep, my dearest mother

Room of angel by Melissa Williamson & Akira Yamaoka

Сефирот с детства знал наизусть каждый звук, понимал, идут в его комнату или мимо. Тяжелые, грузные шаги, рассохшееся дерево не просто скрипело, оно стонало. Это отец, снова выпивший и злой, способный отвесить пинка если не Бахамуту, то уж наверняка какому-нибудь бравому Солджеру. Быстрая и неравномерная поступь означала, что он идет к матери, нужно заткнуть уши, чтобы не слышать скрип и стук спинки кровати о стенку. Никакой ремонт не помогал, известка и штукатурка отваливались, обнажая грязный кирпич.И все же, это было лучше медленных шагов. Щелкал ремень, щелкали пальцы, щелкали нервы. Отцу было просто необходимо кого-то избить, и естественно, этим кем-то был выродок, не похожий ни на него, ни на мать, а значит наблядованный. Стыд и позор, с которым приходилось жить уже долгие годы. Каждый день, каждый час, каждая минута – пытка, которой можно избежать, только забывшись в алкогольном дурмане. Но и он не помогал, а потому приходилось ебать или бить. Или ебать и бить. Что угодно, лишь бы провалиться в черный сон и не вспоминать о белесой морде.Отцу нравилось давать Сефироту время пропитаться страхом. Когда дверная ручка впечатывалась в стену, глаза сына были почти черными. На белом лице – синие губы и ни намека на наблядованную серость радужки. Первый удар вспыхивал на лице красным пятном, за ним следовали другие, столь же сильные и уверенные, вне зависимости от того, сколько было выпито. И не увернуться, не остановить, не ударить в ответ.Сефирот боялся отца. До паралича. До спазмов в горле. До судорог. Боялся, пока был ребенком. Боялся, пока был юношей. Боялся и позже, до самой его смерти.Медленные, плавные шаги, сопровождающиеся долгим стоном половиц. Даже сейчас Сефирот слышал их, хотя никто не шел по коридору. Мужчина лежал, спрятавшись под одеялом, и смотрел полными ужаса глазами на обшарпанную дверь до тех пор, пока первые лучи солнца не развевали кошмар.Когда ему исполнилось пятнадцать, отец преподнес ни с чем не сравнимый подарок. Ненависть матери оберткой к порванной заднице. И если второе удалось излечить, то первое – никак. Побои удвоились. Сухая женщина, давшая ему жизнь, отличалась большей изощренностью.Все познается в сравнении. Сефирот понял это на следующий день после того, как вернулся домой. Раньше ему не хватало поддержки матери, ее защиты и внимания, теперь же он ежеминутно сгорал под ее взглядом. Постоянные щипки, уколы, подзатыльники, язвительные слова были болезненнее, чем приступы ярости отца. Вечерами женщина заходила в его комнату, сдергивала одеяло и хлестала.— Это все ты виноват, — рычала она. – Ты, — удар, — виноват, — удар, — в том, что, — удар, — моя жизнь, — удар, — не задалась.Ты забрал его. Ты ведь даже не женщина. Ты ошибка. Ты чудовище. Ты монстр. Ты...Можно было долго терпеть. К ударам Сефирот привык. Но как только мать хватала его за мошонку, сжав пальцы и впившись ногтями, из горла вырывался вопль. Он никогда не думал, что способен _так_ кричать, что это вообще под силу человеку.Легкие, почти невесомые шаги матери были страшнее.Но Сефирот не мог уйти. Дома было плохо, вне его – еще хуже. От одной мысли о побеге пересыхало в горле. Юноша понимал, что это просто страх. Мужчина понимал, что это просто страх. Но переступить через этот «просто страх» не было сил. Сильвер спокойноходил по деревне, занимаясь ведением хозяйства и выполняя поручения матери, но как только решал покинуть родительский дом навсегда, то не мог пройти и ста метров. Ноги дрожали, сердце лихорадочно колотилось, в глазах темнело. Оставалось только вернуться, забраться на тонкий тюфяк, спрятаться под одеялом и не шевелиться, постепенно забываясь беспокойным сном. Даже на следующий день каждый шаг давался с трудом.Слабость. Трусость. Тошнота. Горечь во рту. Синяки по всему телу. Мучительная боль. Сорванное горло. Слабость. Трусость. Горечь. Боль. По кругу. Пока темнеет в глазах. Пока трясутся поджилки. Пока паника поедает разум.У страха лицо матери.У боли лицо матери.У слабости лицо матери.Стереть, сломать, разбить, уничтожить, избавиться от страха, боли, слабости.Полная луна заглядывала в комнату, отражаясь в глазах мужчины, растворяясь в волосах и плавясь в них серебром. Сефирот смотрел на нее и улыбался. Он принял решение, принесшее ему облегчение. До свободы осталось всего несколько шагов. Только подождать немного. Пока мать не пройдет мимо его комнаты, она никогда не заходит по субботам. Пока не скрипнет старая кровать под ее костлявым телом. Пока часы не пробьют полночь.За окном становилось все тише и тише. Деревня спала. Дом спал. Мать – спала.Сефирот встал с кровати, нисколько не беспокоясь о скрипящих половицах, все равно его никто не услышит. Кисть, обнимавшая рукоять ножа, больше не дрожала, но пальцы побелели и словно одеревенели. Мужчина не чувствовал ничего ниже локтя и, в то же время, ощущал каждую клеточку.Шаг.Ему было три года, когда отец ударил его в первый раз. Мать даже не дернулась.Шаг.Это могло быть ошибкой памяти, ведь прошло столько лет, но она ни разу не защищала сына. Ни когда отец выбивал ему зубы. Ни когда ломал руки. Никогда.Шаг.Темный коридор. Единственное окошко давно не мыли, оно запылилось, покрылось копотью и не пропускало лунный свет. Десять шагов до двери в спальню родителей.Шаг.Сефирот с детства боялся темноты. В ней жили чудовища, но даже они были не так страшны, как отец. Или мать.Шаг.Но сейчас на теле не выступило ни капли пота. Мужчина уверенно шел сквозь мрак. В конце концов, он не чернее его жизни.Шаг.Сефирот знал каждую щербину, каждую досточку, каждую неровность. День за днем он изучал дом и мог пройти по нему с закрытыми глазами. С чердака до самого подвала...Шаг....в котором водились крысы и жуки. В котором его запирали на долгие часы, оставив без света и воды.Шаг.Через десяток минут Сефирот замерзал и начинал растирать тело, чтобы хоть немного согреться. Но этого хватало на полчаса, может быть, на час.Шаг.Когда живешь в темноте и страхе, неважно, сколько проходит времени. Одно мужчина знал точно, после подобных наказаний неделями было больно писать. Да и моча была мутной и будто с кровью.Шаг.Но и к этому было не привыкать. Всего лишь часть его существования.Шаг.Однажды, пока родители были в гостях, Сефирот спрятал в подвале пару одеял, теплую кофту и бутылку воды.Шаг.Но все равно оставались звуки. Писк и шуршание. Сначала далекие и настороженные, но с каждой минутой все ближе и ближе. На левом предплечье до сих пор морщинилась шрамом крысиная метка.Шаг.Дверь. Тяжелая, дубовая. Сефирот никогда не открывал ее сам и переступал порог комнаты только во время ремонта.— Пришла пора нарушить запреты, — улыбнулся мужчина, повернув ручку.Мать безмятежно спала. Хватило всего одного взгляда на нее, чтобы сердце екнуло и забилось быстрее. Ладонь вспотела, и резная рукоять заскользила в руке. Стало тяжело дышать. Сефирот замер в дверном проеме, чувствуя, как страх постепенно завладевает не только телом, но и разумом. Мужчина метнулся к кровати, пока не отказали ноги и руки, и с размаху всадил нож в спящую.Еще десять минут назад он собирался перерезать матери горло, но не получилось бы, мешали дрожь и подступающая к горлу паника. Можно было бы пронзить сердце, но мужчина был уверен, что сил не хватит, с каждым выдохом он становился все слабее.Заточенное лезвие легко вошло в брюшину, разрезая внутренности.«Под углом», — повторял про себя Сефирот, чувствуя, как выступивший на лице пот собирается в капли.Мир словно замер. Удар сердца в ушах, и все остановилось. Ни сопротивления плоти. Ни выдоха, ни вдоха. Ни усталости, ни страха, ни призрачной боли. Ни возможности пошевелиться. Ни-че-го.А потом кто-то нажал на курок, и испуганная лошадь времени бешенным галопом понеслась вперед.Мать не кричала. Она хрипела, вцепившись костлявыми пальцами в запястья сына, судорожно, со свистом втягивая воздух. Пыталась что-то сказать, но у нее ничего не получалось. Лишь по губам, темным, резко очерченным, сухим и злым, можно было прочитать «зачем?»— Зачем ты приходила в мою комнату, мама? Зачем ты не любила меня, мама? Зачем... это все не те зачем, мама. Зачем, мама? Зачем было все это? Зачем?Сефирот беззвучно кричал. Горло схватил спазм, и мужчина не мог выдавить ни звука. Просто наблюдал за агонией матери, чувствовал, как ее теплая кровь бежит по кисти, и боролся с головокружением. Так просто и так сложно.Мать не понимала. Сын — не знал, как объяснить. Можно было бы рассказать, _как_ он чувствовал, _что_ он пережил, но его слова не дошли бы до женщины, ставшей самым страшным кошмаром.Сефирот смотрел на вздувающийся и опадающий кровянной пузырь на губах матери. Вдох – вниз. Выдох – вверх. Каждый раз легкие натыкались на лезвие и расползались еще сильнее. Вдох – вниз. Выдох – вверх. Мужчина наблюдал и ничего не чувствовал. Совсем. Ни облегчения, ни радости, ни отчаяния из-за содеянного, ни горечи, ни боли. Только пустота. Глубокая, темная, затягивающая в себя. Которую срочно надо было заполнить.Первые слова колыбельной дались с трудом. Звуки царапали горло и уши, но с каждой секундой становилось все легче.«Тишину стерегут фонари,Все дела, все печали забыты,Спи, малыш, спи, малыш, до зари,Улыбаясь во сне и прощая обиды.Приходит ночь бесшумною тропою,Чтоб одолеть тревогу и усталость,Чтобы забылось все плохое,Чтобы забылось все плохое,Ну а хорошее осталось.»Женщина расслабилась, и ее руки безвольно упали на кровать. Грудь больше не поднималась, но кровь продолжала течь.— Ты никогда не пела мне колыбельных, мама. Спокойной ночи. Прощай.Сефирот прикоснулся губами ко лбу мертвой, поднялся и пошел вниз, на кухню, вымыть руки и выпить что-нибудь покрепче. Рассохшиеся половицы привычно скрипели.Когда мужчина добрался до лестницы, он услышал чужие шаги. Медленные – отца, чуть различимые и шаркающие – матери. Сефирот вздоргнул и испуганно обернулся. В чернильных тенях угадывались две — более густые и темные.— Нет, — прошептал мужчина и сделал шаг назад.Как много ступенек.