Часть 2 (2/2)

Люк убил Джея. Люк написал книгу обо мне. Люк меня знал… Я вдруг подумал, что если я убью еще одного любовника Люка, я позволю ему узнать меня немного лучше — и следующая его книга обо мне не будет дерьмом.

Если он успеет ее написать.

Я искренне не понимал, почему мои мотивы, мое искусство убивать, моя жизненная философия, выставленные на суд тупому быдлу столь извратно и неверно, вызвало столько восторгов. О книге говорили по телевизору, писали в газетах, спорили в барах. Как художественный образ, я стал более популярен, чем серийный убийца Энди Комптон. Но книга была не обо мне. В книге был показан не настоящий я — гребаный ублюдок Люк круто наебал своих читателей, а они даже не заметили этого. Я не мог понять, что меня бесит больше — то, что он выставил меня полным психом без тормозов или то, что мою славу маньяка затмили пороки коррумпированного и беспринципного общества.

Я не был психом. Хотя с идеей Люка про дерьмо, в котором человечество сидит по уши, был согласен.

Люк недолго простоял на площадке перед баром — он быстро поймал такси и уехал.

К своему парню, который остается с ним, несмотря на болезнь. Которого не пугает его зараженная кровь и истощенный вид. Который не трясется над своей репутацией, не боясь показываться с ним на людях и не скрывая близких отношений с умирающим от СПИДа скандальным писателем. Ждет дома. Спасает от одиночества.

Мальчик Люка — красивый, просто идеальный юноша, мне всегда нравились такие. У нас с Люком похожие вкусы.

Мне невыносимо захотелось попробовать на вкус его плоть. Мясо должно быть нежным — у блондинов тонкая кожа и изысканный вкус.

Но это будет не сегодня.

Завтра.

Сегодняшнюю ночь я проведу в объятиях Джея — у меня тоже есть любимый человек, который принимает и знает меня таким, какой я есть.

Он ждет меня в нашем доме.

Я вернулся в особняк на Ройял-стрит, но в дом зашел только на минуту — взять цинковое ведро с головой Весельчака. За неимением более подходящей посуды, я поместил его туда, залив дешевым техническим спиртом. Мне не давала покоя его невероятная улыбка — я надеялся, что она так и останется на его лице, если попытаться сохранить голову от разложения. Но увы — сейчас улыбка скорее выглядела как оскал. Я не хотел больше смотреть на него. Я решил пополнить Весельчаком коллекцию Джея в рабском бараке.

Проходя мимо гостиной, я замедлил шаг, не в силах удержаться от искушения и полюбоваться на двух милых юношей, терпеливо ожидающих меня там.

Этих двух мулатов я подцепил днем раньше, пока следил за бойфрендом Люка. Он ждал в машине, припарковавшись рядом с больницей на Эрлайн-хайвей, и я, наблюдая за ним, сел неподалеку на лавочке. От нечего делать я предавался мечтам о том, как здорово было бы размозжить его смазливое лицо о ветровое стекло, расколов череп на несколько осколков. Я представил, как его мозги разлетаются бело-розовыми брызгами по стеклу, расцветая восхитительными кровавыми розами, рисуя абстрактный букет невероятной красоты…

Рядом со мной на лавочку присели два мулата, мы разговорились, они пообещали поднести к вечеру несколько доз ЛСД и устроить вечеринку на троих. Мальчики были не против секса втроем, у меня же оставалось достаточно наркотика, чтобы легко справиться с обоими…

Ночь была бурной. Для меня.

Достаточно мучительной — для них.

Я постоял на пороге, любуясь: я специально не стал отмывать следы нашей оргии со стен и пола. Шоколадные тела сплелись в последнем объятии, лишенные рук и ног, — таким образом мне удалось расположить их вдвоем в одном кресле.

Я прошел через сад к рабскому бараку — длинное узкое здание, гробница Джея и Трана. Бетонные стены и герметичная дверь должны были сдерживать внутри вонь, исходящую от трупов, накопленных еще Джеем — но во время последней вечеринки Люк разбил одно из окон, пробираясь к Трану, поэтому воняло еще на подступах к бараку. Хорошо, что особняк стоит на отшибе, а барак — в глубине сада. Мне предстояло пополнить коллекцию за то время, что я собирался жить здесь. Я не был уверен, как долго мне придется оставаться в Новом Орлеане — неизвестно, сколько времени понадобится на то, чтобы разобраться с Люком. Гребаный урод должен возместить мне моральный ущерб.

Я был согласен принять компенсацию в виде крови и плоти его любовника.

Я вошел внутрь и включил свет. Длинный ряд высоковольтных лампочек открыл моему взгляду результат многолетних трудов Джея — законсервированные части тела. В прошлый раз я был слишком увлечен хозяином всего этого великолепия и на многое не обратил внимания. Впрочем, мне и сейчас не было особенно интересно — банки с отрезанными головами, языками, пальцами и членами не особенно вдохновляли. У меня была собственная коллекция — я хранил своих мальчиков цельными. В моей памяти.

В себе. Я помнил каждого из них. И особенно Джея.

Его трудно было узнать в высохшем мумифицированном трупе, но я слишком хорошо помнил, куда его положил в тот вечер. Я устроился рядом с ним и погрузился в липкое безумие ароматов барака, сотканных из миазмов разложения. В объятиях Джея я смог познать меру своего одиночества. Я вдыхал тяжелый воздух — он разъедал мои легкие подобно кислоте, жег глаза под веками, забивался в нос, пробирался под черепную коробку, отравляя своей обманчивой сладостью те нервные клетки, которые еще там оставались. Я чувствовал, как пары концентрированного трупного яда окутывают меня, проникают в поры, обнимают мое тело, отчаянно желающее прикосновений, придают сил — собирая их в том месте, что сейчас распускается багровым бутоном с синими прожилками вен на крепком стебле. Я был счастлив здесь и сейчас, несмотря на то, что Джей был давно мертв, а я сам — только в начале этого занимательного процесса. Где-то там, внутри, меня живьем пожирало одиночество… или вирус. А возможно, черви — мясо моих юношей не всегда было свежим. Полупрозрачные белесые комочки, извивающиеся в желудке, соревновались со смертоносными вирусами, живущими в моей крови, пытаясь уничтожить меня. Кто из них выиграет? Кто заставит умереть мой организм? Хотя… У меня было достаточно силы воли, чтобы не поддаться ни тем, ни другим. В любом случае, Люк умрет раньше меня. А еще раньше умрет его любовник.

Я пока еще жив. И сегодняшнюю ночь останусь с тем, кого люблю.

На следующий день я дожидался в баре ?Рука славы? нужного мне человека. Когда он наконец-то появился на пороге, здороваясь с многочисленными знакомыми, я допил свою бутылку пива и вышел — я собирался подождать его у машины. Я предвкушал будущее удовольствие и еще одну бессонную ночь. Я оставался погруженным в размышления, когда остановился рядом с мусорным баком и принялся расстегивать брюки — пива оказалось выпито слишком много в этот вечер, да и дерьмовое самочувствие последних дней давало о себе знать.

Что заставило меня встать именно там? Не отойти чуть дальше по улице, не спрятаться в тени стены, не пройти вглубь переулка? Не сделать свои дела чуть раньше, в туалете бара? Некоторые поступки не поддаются логике — возможно ли, что само мироздание предопределяет наш жизненный путь и его конец? Почему мне приспичило помочиться именно там, на противоположной стороне дороги, где припарковал машину Сорен?

Откуда мне было знать, что тем самым я подписал себе смертный приговор?

Хотя нет — я подписал его еще несколько дней назад, когда упаковал в пластиковые мешки останки Ричарда и принял решение вернуться в Новый Орлеан. Или, возможно, когда съел кусок червивого мяса, вырезанного из задницы Джи. А может, это случилось еще раньше — в мои шестнадцать лет, когда я размозжил кирпичом голову своему первому любовнику, пока он делал мне минет?

Краем уха я уловил хохот и выкрики — со стороны переулка приближались несколько человек, явно навеселе; громко смеясь, они по очереди отфутболивали друг другу какой-то комок — то ли скрученную жгутом тряпку, то ли небольшую сумку. Я не обратил на них особого внимания, продолжая делать свои дела. Мало ли кусков дерьма болтается по улицам города, сбиваясь в кучи? Меня интересовали одиночки.

Когда пьяные гуляки поравнялись со мной, я еще не закончил — жидкость, что наполняла мой мочевой пузырь после лишней бутылки пива, все не кончалась. Кто-то из них пнул импровизированный футбольный мяч в мою сторону… и вдруг прямо у меня под ногами это грязное нечто зашевелилось и издало неприятный визг — то ли вой, то ли крик, словно вопль младенца. Я вздрогнул от неожиданности и непроизвольно дернулся — член в моей руке ушел в сторону и окатил струей джинсы одного из парней.

Интуиция во мне завопила диким зверем, попавшим в ловушку, — я хорошо знал такой тип людей, — вряд ли они оставят меня целым и невредимым после такого. Во Французском квартале Нового Орлеана убивали и за меньшее. В доли секунды я оценил обстановку — бежать было некуда. Меня окружило несколько пьяных и обдолбанных ублюдков, явно решивших заменить мною то ли крысу, то ли щенка, корчившегося у моих ног. Я бросил еще один взгляд себе под ноги, присмотревшись внимательнее — полураздавленный, измазанный в крови и экскрементах, бесформенный ком из шерсти. Котенок. Подыхающий, дергающийся в агонии котенок. Надо же.

Я перевел взгляд на пьяных гуляк. Возможно, все еще обойдется, если я попытаюсь извиниться?

— Прошу прощения за инцидент, это вышло случайно, — я попытался вложить в эти слова всю силу убеждения, которой обладал.

Их было пять человек — слишком много, чтобы сила моего убеждения подействовала. Кроме того, они были слишком пьяны. Или конкретно обторчавшиеся.

Или попросту мне не посчастливилось нарваться не на тех юношей, которых я выбрал бы на роль жертвы? Жертвой предстояло стать мне. Шутка судьбы.

— Ты на меня нассал, ты, гребаный кусок дерьма! — заорал тот, что стоял прямо передо мной. Остальные встали по бокам и сзади. Я понял, что избежать драки не удастся. И попытался использовать свое оружие — зараженную кровь. Прокусил до крови запястье и попытался достать им до лица главаря.

— Отстаньте от меня по-хорошему, парни. Моя кровь — яд. Я болен СПИДом. Не рискуйте. Мирно разойдемся — и никто не окажется зараженным.

— Чего это он руками машет? — главарь оказался то ли слишком тупым, то ли укуренным донельзя. Или ему было плевать... Он двинул кулаком мне в челюсть. Я не удержался на ногах и упал прямо на мусор, разбросанный вокруг переполненного контейнера. Мне не дали подняться — остальные бросились на меня толпой, пиная тяжелыми ботинками, в точности так же, как только что пинали котенка. Ублюдки жаждали крови. Или им просто нравилось избивать и пинать. Как мне — убивать. Я чувствовал, как внутри моего тела ломаются кости и рвется селезенка, как при выдохе легкие выталкивают кровь вместо воздуха, как крошатся во рту выбитые зубы. Я скорчился на земле в позе эмбриона, одной рукой стараясь прикрыть голову, а второй — добраться до скальпеля, который пока был вне досягаемости, в носке; но град обрушившихся на меня тяжелых ударов не позволял выхватить его.

Не знаю, сколько все это продолжалось.

Когда меня наконец оставили в покое, я не был уверен, что еще жив. Мне было трудно дышать — я словно погружался в вязкий туман, который окутывал меня липким холодом, заползал в нос и рот, набивался в уши, словно вата — и заставлял кровоточить глаза едкой, разъедающей живые ткани массой. Пока живые… Воздух врывался в легкие вместе с кровью, осколками ребер и смрадом мочи. Голоса моих убийц звучали глухо, как будто издалека, словно с другой планеты, — хотя вряд ли они успели отойти далеко. Просто я слышал их ругательства сквозь пелену мертвого тумана. Пришло понимание, что вскоре я должен покинуть эту землю… Присоединиться к моим мальчикам. Отправиться во Вселенную гнили, смерти и разложения. Туда, где меня ждали.

Умереть.

Не знаю, вспугнул ли кто-то моих убийц, или они решили прекратить истязание сами. Не знаю, сколько я пролежал без сознания. Придя в себя, я осторожно повернул голову, пытаясь определить, как далеко они отошли.

Меня терзала адская боль — я чувствовал, как хлещет кровь из разорванных органов, заливая свободное пространство внутри моего тела; я легко мог представить, как темнеют отбитые почки, а сломанные ребра прорезают нежную губчатую ткань легких, наполняя их воздухом и раздувая мою грудную клетку. Я слышал неприятный скрип свернутой челюсти; мне казалось, что кости черепа давят на мозг в попытке выдавить его наружу.

Я не увидел своих убийц — но я заметил на противоположной стороне улицы Люка. Откуда он здесь взялся? Неужели почувствовал своим проснувшимся звериным чутьем опасность, угрожающую его мальчику, и немедленно примчался сюда?

Люк лежал на асфальте, а его любовник крепко обнимал его и звонил по сотовому — скорее всего, вызывал ?Скорую помощь?. Мне не следовало медлить — план провалился, любовник Люка не умрет. В отличие от меня.

Жизнь и смерть всегда идут рядом.

Мы были разделены всего лишь неширокой заасфальтированной полосой: по одну сторону — полумертвый некрофил, помешанный на смерти и крови; по другую — прекрасный юноша, не позволяющий умереть своему любовнику, который в свое время перетрахал пол-Америки и подыхал сейчас от результатов собственной несдержанности.

Я смотрел, с какой силой руки Люка уцепились в спину юноши. Словно это было последнее, что удерживало его в этом мире — он держался за плечи любовника, как утопающий хватается за спасительный круг. В свете уличных фонарей его пальцы казались совсем темными на фоне светлой рубашки, они напоминали щупальца. Крючкообразные кривые щупальца, которыми он намертво впился в молодое свежее тело в расцвете сил и лет. Могло ли быть достаточно вероятным, что все эти месяцы именно этот мальчик удерживал его на краю пропасти, не позволяя сдаться и мирно сдохнуть? Не жажда славы, не страсть к признанию, не ненависть ко мне, не желание отомстить за Трана, а внезапно вспыхнувшая на пороге могилы страсть к этому юноше? Этот мальчик — тот, за кого Люк цепляется изо всех сил, чувствуя, что последние часы его жизни уплывают из пальцев, как песок. Последнее, что интересует его перед смертью. Как жаль, что я так и не успел убить его…

Боль напомнила мне, что я тоже сейчас умираю — и недавние слова Люка о том, насколько жизнь непредсказуема и я вполне могу умереть раньше него, внезапно обрели сакральный смысл.

Возможно, мальчик Люка сможет удержать того на краю пропасти. Вытащит, не даст упасть.

Мне же не за что было ухватиться.

Я перевел взгляд на свои руки.

Глаза застилала кровавая пелена, но я не мог отвести взгляд от собственной левой руки — в ней я сжимал труп только что издохшего наконец котенка, ставшего невольной причиной моего нынешнего состояния. Его телом играли в футбол, его забили ногами до смерти, превратив в кровавую лепешку. Как и меня. Я сейчас выглядел и чувствовал себя подобно этому котенку, сдохшему ради развлечения парочки отбросов. Эндрю Комптон, серийный убийца, расплющенный тяжелыми ботинками местной шпаны. Умирающий рядом с кучей мусора в луже собственной мочи. Маньяк, некрофил и каннибал. Мироздание здорово подшутило надо мной.

Мои тощие пальцы, измазанные кровью и кошачьим дерьмом, напоминали когтистую птичью лапу, сжимающую добычу. Я, друг мертвых, преданный служитель смерти и ее жрец — вынужден отправиться за грань, держа в руке это жалкое существо? Волна негодования поднялась во мне, я сделал над собой усилие — но разжать пальцы не смог. И еще я не мог отвести взгляда от двоих парней по ту сторону дороги. Хотя видел я не их — я видел своих мальчиков и их руки.

Темные пальцы жонглера по прозвищу Весельчак — они сжимали красный шарик, с которым он игрался незадолго до своей смерти. Эти шарики были единственным источником дохода, хобби и последним развлечением. Когда я перерезал ему горло, он так и не выпустил из рук любимую игрушку.

Скрюченные пальцы Джи, измазанные в пыли, — он цеплялся ими за мелкие камни и сухую землю, в тщетной надежде отстрочить неизбежное.

Крупные руки Ричарда, хватающегося за обивку дурацкого кресла, в предсмертных судорогах скользящего в собственной крови, хлещущей из горла.

Покорные пальцы Трана, которыми он уцепился за края разделочного стола. Он покорно принял свою участь. Наша идеальная жертва. Моя и Джея.

Руки Сэма, обеими руками держащегося за мой джемпер в вонючей кабинке лондонского туалета.

Руки десятков юношей, ставших моими любовниками. Они цеплялись за все, что могло бы дать хотя бы жалкую иллюзию опоры в последние секунды своей жизни — потому что не было рядом никого, кто удерживал бы их от смерти. Как и у меня.

Во Вселенной ничего не происходит просто так. Я был одинок сейчас, как и они тогда. Я ничем не отличался от своих жертв. Это было ужасно. Я не мог позволить себе так глупо умереть. Не сейчас.

Но я знал, что мне осталось недолго. Я непроизвольно вспоминал всех тех, кого толкнул за черту жизни. Был ли я на самом деле их другом?

Я не мог… Нет, я не мог уйти из жизни в точности так же, как уходили мои жертвы — цепляясь за нечто эфемерное, несуществующее; разное для каждого. Цепляясь за мнимые проявления той выгребной ямы, которой являлась их жизнь. Если я умру так же, как и они — получится, что Люк правильно показал в своей книге мое лицо. Лицо не вне толпы — но лицо в толпе, лишь более уродливое. Чуждое. Даже не злое — просто отвратительное для всех, но ничем особым не отличающееся.

Нет.

Я должен умереть рядом с Джеем.

Перед моим мысленным взором встал рабский барак, место, где распускались черные цветы, в которые превратилась плоть Джея и Трана. Я понял, где меня ждут. Где смог бы навсегда избавиться от одиночества, умерев с тем, кто меня знал. Нужно всего лишь собраться с силами и дойти туда.

Я чувствовал, как замедлялись, прекращаясь, процессы внутри меня; неотвратимо и бесповоротно. Мой взгляд угасал, как гребаный светильник, в котором кончался заряд аккумулятора. Дерьмо.

Я вспомнил стол в морге, Драммона, вонзающего скальпель в мою грудь; вспомнил ощущения, вернувшие тогда меня к жизни, и попытался их повторить. Я не мог позволить себе умереть возле мусорки, как бездомный пес. Я обладал огромной силой воли — и пока мог дышать, ничто не могло остановить меня на пути к цели.

Мне нужно было собраться с силами и уходить, пока не стало поздно. Я опять посмотрел на другую сторону дороги.

Свет фар проезжающего автомобиля выхватил из тени лицо Люка — оно было повернуто в мою сторону. Я мог бы поклясться чем угодно, что рассмотрел на нем торжество. Правую руку он сжал в кулак и продемонстрировал мне средний палец. Люк улыбался. Он подыхал, но смотрел на меня и улыбался! Гребаный циничный ублюдок.

Уверен — он знал, что скоро умрет, но в этот раз Люк не боялся смерти, как тогда. Он торжествовал свою победу, зная, что умираю и я.

Я не мог сделать ему такой подарок. Но я не мог и убить его — потому что это было бесполезно. И я не мог убить его любовника — попросту не успел бы до приезда ?Скорой?… Да и сил не было.

Мне оставалось единственное — вернуться к Джею и умереть рядом с ним. У меня тоже был тот, кто стал самым важным в жизни. Я вернусь к нему — и мы будем разлагаться с ним вместе. Я с трудом поднялся на ноги и сделал шаг. Я был готов идти — да хоть ползти, лишь бы последним, за что я мог уцепиться, уходя за грань, не был вонючий дохлый котенок.

Пусть это будет Джей.

Пусть черные хризантемы смерти прорастают сквозь наши тела, пусть их корни питаются от нашей плоти, пусть я сдохну рядом с единственным человеком на Земле, к которому был неравнодушен… Которого я знал.

С огромным трудом, оступаясь и падая, сплевывая на тротуар темную кровь и время от времени останавливаясь, чтобы проблеваться, я шел к набережной — оттуда дорога к особняку Джея была короче. Я даже не заметил, когда мне удалось разжать сведенные судорогой пальцы и выпустить из рук мерзкую липкую тушку. Я упрямо шел к своей цели.

Но мироздание продолжало шутить надо мной.

Я плохо видел, куда шел. В какой-то момент, потеряв равновесие, я ухватился за столбик ограждения — оно было невысоким в этом месте. Для меня, избитого и обессиленного, даже слишком невысоким. Руки, скользкие от крови, не удержали мой вес — и я перевалился на другую сторону, падая в темные воды реки.

Миссисипи. Я назвал эту реку толстым кишечником города, когда увидел впервые. Тогда я не знал, что мне суждено стать частью каловых масс, текущих в ней. Прямая кишка, полная мусора, промышленных отходов и разлагающихся дохлых крыс, — и неизвестно, какой еще мерзости. Я должен был сдохнуть, растворившись в ее смрадных тухлых водах; грязная вонючая вода охотно приняла мое тело, избитое настолько, что оно напоминало скорее пакет с фаршем, чем человека, — и я понял, что мой личный мертвый мир совсем рядом, достаточно нескольких ударов сердца, чтобы оказаться в нем навсегда и бесповоротно, без права выхода.

Я никогда больше не увижу Джея. Все оказалось напрасно. Я опускался на дно мутно-желтой реки, задерживая дыхание, сколько хватало сил; я оттягивал смерть настолько, насколько это было возможно.

Бесполезно. Мне казалось, что я вернулся в чрево своей матери, захлебываясь в околоплодных водах, и процесс рождения еще только предстоит. Я ощутил неожиданный страх перед тем миром, в который должен войти — хотя подобное ощущение абсурдно, учитывая, скольких я успел убить за свою жизнь. Этот мир, мир смерти и печали, должен был стать для меня привычным и знакомым. Я не однажды побывал в нем — пусть и не полностью, пусть лишь краешком души.

Я постарался представить, как знакомая пустота проникает в мои клетки, высасывая крохи оставшейся жизненной энергии; я чувствовал, как мертвеет моя плоть и жизнь уходит из тела так же неумолимо, как и пришла. Я тонул в зловонной воде, отравленной нечистотами, и единственная мысль оставалась в моем медленно угасающем сознании: Джей слишком далеко от меня. Мне было невыносимо больно от этого — но я знал, что это сожаление не продлится долго.

Я умру через несколько секунд. И последним воспоминанием, что отпечатается в моем мозгу, будет недлинная череда всех моих мальчиков и их мертвых рук. Я не хотел никого из них видеть в этот миг. Перед моими глазами стояло лицо Джея.

Алая бусинка крови на его шее, когда я смог его удивить. Его сияющие глаза.

Слезы в глазах, когда он оглядывался на меня через плечо, пока я его трахал.

Безумная улыбка на обескровленном лице, когда Люк вскрыл его горло.

Мертвые руки на выпотрошенном теле Трана, когда я укладывал их трупы в бараке. Желтый череп, обтянутый остатками высохшей гнилой плоти. Вчера. Наша последняя встреча.

Черные хризантемы не смогут прорасти на дне Миссисипи. Мою плоть пожрут рыбы и крокодилы. Что ж…

Я выпустил из легких остававшийся там воздух, смешанный с кровью, и опустился на дно. Не страшно, что умираю я не рядом с Джеем — мы встретимся с ним там, по ту сторону.

Любая разлука — временна.

Может быть… Сорен сидел под дверью палаты Люка, не решаясь ни уйти прочь, ни вернуться обратно внутрь. Ему невыносимо хотелось наплевать на обещание, остаться рядом с любимым в его последние минуты, держать за руку, смотреть в глаза… ?Когда сдохнет мозг, меня не станет. Оставь отбросам вроде Комптона сомнительную радость утешаться мертвой оболочкой, придумывать свои извращенные ритуалы или даже поедать трупы, лишь бы поверить, что смерти нет. Что мертвец остается с ним навсегда. Что избавит от одиночества. Все это дерьмо не для меня. Умерев, я умру. Нет жизни после смерти — ничего нет. Я не хочу, чтобы ты видел мой труп. Я хочу, чтобы ты помнил меня живым…?

Люк сказал ему эти слова около часа назад, перед тем как впасть в кому.

И он пообещал не оставаться рядом с Люком, пока тот будет биться в предсмертной агонии или пока не погаснет навсегда его взгляд. Пообещал не смотреть на его мертвое тело.

Он будет помнить, как готовил Люку протеиновый напиток, обещая, что благодаря ему тот обязательно поправится на пару фунтов. И как Люк, кривясь, заставлял себя пить этот сомнительный коктейль в музыкальных паузах их радиостанции — тогда в его организме не задерживалась больше никакая другая еда.

Он будет помнить их любовь и медленный, щадяще-осторожный секс. Будет помнить ненависть и злобу Люка, обращенную к другим — но не к нему. Будет помнить, как тот плакал после смерти Трана и каксутки проводил без сна, не отрываясь от печатной машинки, спеша закончить свою последнюю книгу. Пил лишь виски со льдом, и Сорену приходилось кормить его чуть ли не силой — а Люк смотрел на него красными воспаленными глазами, торопливо целовал и хрипло бормотал: ?Я должен закончить эту гребаную книгу, эти ублюдки, эта тупая толпа, радующаяся жизни… все они должны узнать, как умер Тран, какие уроды служат в полиции, каких сумасшедших мразей порождает это благополучное сытое стадо… Я не могу умереть, не закончив ее, ты ведь понимаешь?? Сорен понимал. Но он понимал также и то, как невыносимо хотелось ухватить Люка за высушенные болезнью плечи, встряхнуть с силой, чтобы тот очнулся, посмотрел на него, вспомнил, что не только незаконченная книга не дает ему умереть… Но он выходил в другую комнату, скручивал привычный косяк, и они затягивались по очереди, а затем целовались прямо там, над печатной машинкой…

Он будет помнить, как Люк вывалился из такси, шатаясь, еле держась на ногах, с трудом дыша — почему-то уверенный, что на него, Сорена, вот именно в этот миг охотится маньяк. И как плакал в машине ?Скорой помощи?, сжимая его руку, когда понял, что все… Что ему больше не подняться на ноги. А потом беззвучно смеялся, повторяя: ?Я видел. Ублюдок сдох. Этот ублюдочный сукин сын все же сдох раньше меня. Тебе больше ничего не угрожает — но это херня. Я же говорил! Я говорил этой твари… Он сдох, понимаешь?? Кто бы знал, что Люк имел в виду в тот момент?

Он будет помнить многое — живой взгляд, едкое чувство юмора, приправленное мрачным цинизмом, цепкий ум, харизму… Последние слова, сказанные перед тем, как на его лицо натянули кислородную маску.

?Я ведь останусь в твоей памяти… Я всегда буду с тобой. Просто помни меня. Прощай. И уходи?.

Сорен вышел. Но только за дверь палаты. Ему не хотелось верить и не хотелось отпускать…

Он ждал конца — хотя знал, что на самом деле все закончилось уже тогда, когда он вышел из палаты.

Когда к Сорену подошла медсестра и со скорбным лицом сообщила о неизбежном, спросив, останется ли он в палате, пока не заберут тело мистера Рэнсома, Сорен ответил:

— Нет, благодарю вас. Мы попрощались час назад. Я займусь похоронами. До свиданья.

Не задерживаясь, Сорен вышел из больницы.

Он сказал медсестре неправду — он не прощался с Люком. Зачем? Они ведь не расставались.

Люк оставался с ним навсегда.

Люк остался в его жизни, в мыслях, в воспоминаниях…

Он будет помнить Люка живым.