Часть 5 (1/2)
На заре голоса зовут меня... Мы лежим на чердаке, растянувшись на покрывале, цепляя на кожу и волосы душно пахнущее сено, сухие цветы. Пахнет яблоками, медом - где-то здесь осы свили гнездо. В щели крыши попадает свет, в котором красиво кружатся пылинки, интересно поблескивая, оседая на наши пиджаки, рубашки.Твоя рука лежит на моей обнаженной груди, которая быстро вздымается, наполняя лёгкие горячим, на удивление, октябрьским воздухом.Даже странно, давно не было такого октября. Листья еще не начали золотиться, трава не засохла. Солнце грело и светило так сильно, словно на дворе стоял август.
Конечно, в одной рубашке не выйдешь, приходится накидывать легкий плащ. Но лежать на чердаке, где хорошо прогретое сено приятно горячит спину, где сладко и пьяно пахнет антоновками, осиным медом, где можно убрать лестницу, захлопнуть дверочку, уронить тебя на покрывало и тягуче, сладко, терпко, с наслаждением, целовать, расстегивать пуговицы твоей рубашки, ласкать ладонями тело, зарываться пальцами в локоны, ловить губами охи и полустоны.Где-то внизу рожает моя жена.
Мне, да простит меня Кто-нибудь, всё равно. Да, я эгоист. Да, это неправильно. Ужасно.
Но, подумать так, какой от меня там толк? От ее криков у меня разболится голова, а в остальном - извольте-с, помочь нечем. Я не доктор, науку родов не изучаю. Пускай матушка квохчет над ней, молясь Деве Марии и прочим бесам.
Я потом, как нибудь, подойду, чтобы взглянуть на своего ребёнка. Покамест, меня волнуешь только ты, ласковый мой.
— Я слишком люблю тебя, — говорю тебе, прикрывая глаза.
— Я люблю тебя, — отвечаешь ты, целуя горячими и влажными губами мой висок. — Но с этим надо что-то делать, Николаш.
— Опять?! — резко подрываюсь, кажется, даже нечаянно задеваю ладонью тебя. — Не смей, Петр Степанович! Не хочу более слышать от тебя эту чушь. Я люблю тебя и только тебя! И никуда не пущу. Если надо, то запру здесь, буду приходить и губы твои целовать, пока не поймешь, что кроме тебя мне любить некого.
Тихое шуршание оповещает меня, что ты встаёшь с сена, садишься позади меня.
Нежная ладонь ложится мне на обнаженную спину, ведет вниз по позвоночнику.
Нас совсем не смущает наша нагота. Я любуюсь твоим телом, ты - моим.
Пальцы проходятся по пояснице, задевают самый низ.
— Не сердись, душенька. Не злись, пламя моего сердца. Говорить о Лизе не стану. Но ребёнок, Николаш...
— Чем помешает нам ребёнок? — поворачиваюсь, сильно качнув отросшей чёлкой, которую ты тут же цепляешь пальцами, собираешь назад.
— Тебе нужно будет заботиться о нем. Ребёнку нужен отец, по себе знаю. Но только не такой, как у меня. Сделай так, чтобы твой сын или дочь не были одиноки в этом.
— Петруш, — я улыбаюсь, вкладывая в эту улыбку всю свою нежность и любовь, — но ты же сам виноват в том, что произошло между тобой и отцом. Отправляя письма с просьбой о помощи деньгами, не одно и то же, что написать о том, как ты живешь. Вы могли бы ладно общаться.
— Оставим эту тему, умоляю, — твоя голова никнет, волосы тоже спадают волной.
— И я попрошу оставить тему о наших отношениях. Обещаешь?
Согласно киваешь.
— В таком случае, сердечко мое, позволь это обещание скрепить поцелуем.
Но нас прерывают. Кто мог прознать о том, что я здесь?!Наспех натягиваю брюки, рубашку, тихо смеюсь, когда Верховенский кутается в покрывало и прячется за неразворошенный стог сена.Открываю дверцу, смотрю на черта, помешавшего мне насладиться любовью моею.