Часть 1 (1/1)

Восстановить что-либо по предыдущему образу и подобию, казалось бы, проще, чем создать что-то совершенно новое. Разрушить же даже самое совершенное достижение человечества под силу даже умалишенному, или, например, юному безмозглому мальчишке, одуренному идеей абсолютной справедливости, чей разум растворился в пережитой боли.Иуда Бен-Гур, победитель в гонке на арене, выживший на галерах раб, не жалел об утраченной принадлежности к роду царей, о сгоревшем богатстве. Иуда ни о чем не жалел с тех пор, как его названный брат, оставшись калекой, гордость Рима, которую кони кочевника копытами втоптали в песок арены, поверженный рабом победитель многих сражений отбросил в сторону меч, раскрыв перед ним объятия, полностью беззащитный, переломанный, жалкий. Ни о чем не сожалел Иуда с тех пор, как исцелившиеся чудесным образом, по великой божьей милости не казненные пять лет назад мать и сестра возвратились к нему, словно из небытия. Ни о чем он не сожалел, даже когда Эсфирь, глядя в пол и кутаясь в покрывало, сообщила ему, что истинный муж ее, Иуда из дома Гуров, должно быть, все же скончался в прогнившем трюме, и никак теперь не восстановить и не переделать по его образу и подобию Иуду нынешнего. Она привыкла за долгие пять лет быть одинокой и вверять свою жизнь одному лишь Богу?— Иуда прекрасно понимал это и сам знал, что он более не муж, не брат и не сын, что вся его семья сейчас?— разрозненные обломки некогда прекрасной, совершенной системы, и невероятно сложно будет этой системе функционировать вновь.Тяжелее всего придется его брату?— он ведь и в седле-то удержаться не может. Он не соглашался более пуститься во весь опор вслед за Иудой, чтобы устроить гонку?— как тогда, когда они еще были братьями. Да и всадником теперь он был никудышным, ведь едва ли мог усидеть на лошади, сжимая коленями ее крутые бока. Он слаб, измучен увечьем, позором, собственным стыдом. Мессала всегда был обращен в себя, был себе судьей и богом, палачом и священником, как это часто бывает с сиротами. Раз за разом переживал каждый свой промах, каждую ошибку, и никогда не принимал ничьего прощения прежде своего собственного. Всю свою жизнь он прожил словно в долг?— сперва был должен семье Иуды за кров и еду, за возможность быть рядом с дочерью Гуров?— Тирзой, а теперь должен брату собственную жизнь и более двадцати других жизней. Он любил обычно похвалиться своими шрамами и прочими отметинами на теле о своих похождениях, а теперь молчит, словно бы губы его спеклись намертво, и перекидывает плащ?— рубище по сравнению с тем, что он носил раньше?— на правую сторону, туда, где нет ноги. Никто из Гуров не решался и не хотел говорить о том, что случилось с их семьей, никто и думать об этом не хотел. Мессала же, который никогда не считал себя одним из Гуров, казалось, только и делал, что вспоминал, переживал и воспроизводил каждый день прошедших пяти лет?— пяти лет, которые он вновь провел сиротой без имени и семьи. Сиротой без имени, но с позорным клеймом?— вот кем был он, даже когда на плечах его был алый плащ, а нагрудник сиял так, что больно было смотреть. Стыд и позор выели его изнутри, отравили некогда великолепное тело лучшего воина Рима?— под глазами его теперь лежали глубокие черные тени, губы сжаты в тонкую полоску, а плечи, с которых, казалось, ваяли все плечи римских скульптур,?— в плечах этих теперь не было ни силы, ни стати, ни гордости, и они с трудом выдерживали даже вес одежд?— гордость Рима Мессала Северус не выпрямлял более спины, переламываясь пополам, словно дряхлый старик. Он не смотрел более ни на солнце, ни на небо, ни на мать, ни на Тирзу, которую, видимо, любил когда-то. Мессала любил ранее щегольнуть своими шрамами, а теперь он сам превратился в один большой, уродливый, белый шрам.Иуда все это знал, все видел, но молчал?— иногда ему казалось, что если его брат вдруг заговорит, то губы его разорвутся, как края раны, а из горла хлынет кровь от долгого молчания. Все то время, что их семья и многие другие семьи шли прочь из Иерусалима, вперед, к горизонту,?— за все это время они ни разу не говорили. Иуда помогал брату взобраться на коня или спешиться, помогал добраться до шатра, что странники разбивали для ночлега?— без единого слова. Он наблюдал за тем, как его родной брат, римский сирота, гордость империи, подобрав под себя свою единственную ногу, бездвижно сидит у костра часами, пока не погаснут последние угольки, и как умирающие язычки пламени пляшут в его черных от горя глазах, и едва ли не считал седые волосы на его голове?— слишком много седых волос для молодого мужчины, но ведь и у самого Иуды их было не меньше. Все еще молодые, они оба стали глубокими немощными стариками за эти пять лет, разве что вместо морщин их лица и тела покрылись шрамами, а голоса дребезжали не от старости, но от долгого молчания. Оба они были красивы, а теперь?— лишь поразительно неуродливые для тех, на чью долю выпало столько дерьма.Однажды он все-таки свалился с лошади, больно приземлившись на то, что осталось от его правой ноги, и так и остался лежать на песке и камнях, не желая, видимо, подняться. Мать немедленно отыскала среди путников лекаря, и, заламывая руки и стеная, умоляла его помочь сыну?— сыном она назвала Мессалу впервые. Лекарь предполагал, что все дело в трупных ядах, которые исходят из обрубленной конечности, однако нога?— то, что осталось от нее, про что римлянин презрительно фыркнул ?окорок?, оказалась во вполне удовлетворительном состоянии, и заживала достаточно быстро. По крайней мере, Мессала не умирал. Не умирал, но и жить хотел не особо.Каждый раз, помогая брату взобраться на лошадь, Иуда отмечал, насколько все более сухим и легким становится его тело?— таким, будто бы под ворохом одежд скоро ничего не останется. Мессала все крепче цеплялся руками за поводья, и Иуда видел, что это стали за руки?— тонкие, худые руки с пергаментной кожей, едва ли способные удержать тяжелые поводья на весу, если понадобится. Его брат, некогда лучший воин и гордость империи, мерз теперь под своей истончившейся кожей, изрубленный и обескровленный. Ночью, когда все путники крепко спали, Мессала лежал без движения под ворохом покрывал, с усилием закрывая глаза, остекленевшие от ночного пустынного холода. На утро шрамы на его лице бывали синими, а губы?— голубоватыми, как у покойника. И от палящего солнца, и от холода ночи он скрывался теперь под тканью своих одежд, где было одинаково промозгло в любое время суток.Мессала мало двигался сам?— только лишь в том случае, когда это было абсолютно необходимо, а просить о помощи было бы абсолютно унизительно, он ковылял прочь от разбитых шатров, опираясь на палку, которую подобрал где-то в пустыне. Это была обыкновенная коряга, совершенно непригодная для человека, оставшегося без ноги?— так рассудил Иуда, и провел без сна целую ночь, пытаясь соорудить достойное приспособление в замен случайной деревяшке. Спустя пару десятков порезов, заноз и ссадин на руках ему все же удалось соорудить вполне удобный, как ему показалось, костыль?— по крайней мере, гораздо удобнее первой попавшейся коряги.-Этого не нужно, я сам прекрасно справляюсь. Я инвалид теперь, но я не беспомощный, Иуда,?— это были первые за долгое время слова, которые Иуда услышал от своего брата, когда предложил тому настоящий костыль взамен старой ветки. В этих словах была боль, в них была обида и стыд.-Это будет удобнее, я думаю.-На двух ногах ходить удобнее, не думал? —?Мессала огрызался, как всегда, и скалил зубы, как раненный пес. Это не была обычная их перепалка забавы ради?— Мессала на самом деле чувствовал себя глубоко оскорбленным уже тем, что Иуда посмел предложить ему помощь.-Послушай меня, брат, мы же… Я готов просить прощения сколько угодно, и я всего лишь хочу, чтобы…-А я могу прощать тебя сколько угодно, и прощения просить тоже. Только не изменится ничего, и нога не вырастет, и рожа моя красивее от этого всего не станет, ясно тебе это? Отвали от меня, Иуда, пожалуйста.Иуда уже видел такое?— в прошлый раз в дрожащей руке его брата был клинок, а длинные полосы порезов через все лицо еще кровоточили. В прошлый раз Иуда поступил верно, поступит верно и сейчас.-Уйди от меня, уйди от меня, отвали, уйди,?— так рычал Мессала, повиснув в объятиях брата, в каком-то бессильном порыве уткнувшись лбом в его плечо. Повторял это до тех пор, пока из пересохших глаз не потекли редкие слезы, от которых стало больно дышать, от которых жгло глаза, но за которые не было стыдно, а Иуда, так же, как и после роковой гонки, держал измученного брата в руках, обнимал его изувеченное тело.-Видимо, теперь ты и в самом деле будешь меня нести, как я тебя когда-то. Только тебе постоянно придется это делать, потому что я-то точно не поправлюсь,?— так сказал Мессала, быстро стерев рукавом влагу с лица -в его лице что-то переменилось, разгладилась похожая на порез глубокая вертикальная морщина между бровями.-Ну, если и не поправишься, то разжиреешь от безделья,?— эта фраза сама сорвалась с языка Иуды, вырвавшись из тех времен, когда братья подшучивали друг над другом чаще, чем говорили серьезно.-Зато тебе теперь разжиреть не получится, ведь придется таскать мою тушу,?— так же удивительно привычно ответил Мессала, и губы его тронула улыбка?— та самая улыбка сквозь плотно сжатые губы, старая, давняя, чуть перекошенная улыбка на давно одеревеневшем от гримасы боли, усталом и постаревшем лице.