2 (1/1)

Не то, чтобы Цзыхану не нравилась его компания, шедшая с ним к волшебнику. Он единственно совершенно их не понимал, не понимал, как можно желать ума, когда от него слишком много проблем. Как можно желать храбрости, когда достаточно взять себя в руки. Девочку из Сибири ещё немного понимал: оказаться в совершенно другом месте, другом мире, при этом случайно задавив своим домиком ведьму с длинными ногами, казалось достаточно страшным, внезапным, точно не под силу такой юной голове. Однако, как и каждый, имеющий какую-то проблему, Цзыхан думал, что именно его просьба волшебнику самая правильная. Как-то совершенно не думая о том, что наличие сердца не спасёт Минфэя от глупости, Цезарю добавит только новый сосуд для любви к своей ещё-не-невесте, а Суинь... что ей делать с этим сердцем, когда вся её душа осталась в родном для неё мире и в родных лицах? Но так как у Цзыхана не было своего сердца, он был твёрдо убеждён, что наличие сердца спасёт его от слишком тяжёлой ноши бесчувственного железного дровосека. По сути, не имея чувств, он не должен был чувствовать и этого дисбаланса, однако память внушала ему яркие образы, яркие моменты, счастье, которое он не ощущал, но имел потребность в этом самом счастье, в той же любви. Которую иметь без сердца — извращение и кощунство, по его скромному мнению. Он стоял ровно и без всякого поэтичного смысла, на которое имел бы право только при наличии сердца, разумеется, даже не вглядывался в особенно красивое небо, точно усеянное кристаллами в районе Изумрудного Города. Над ними же и дальше плыла низкая туча, и Цзыхан нахмурился. Вероятно, при не самом сухом раскладе, он будет вынужден принять чреватый ржавчиной дождь, но не уходить с поста. Он услышал, как кто-то ступал по траве, и медленным кивком поздоровался; девочка из Сибири так же обошлась коротким кивком. Она скрестила руки, надев плащ подобно шали, и то придавало ей прозрачную схожесть с Белоснежкой или какой-либо другой девушкой, у которой кожа белее снега или, если снег кажется банальным, сахара, и томное выражение которых — это тихая нежность, склоняющая к себе деревья или каких-нибудь бессердечных дровосеков. Каких-нибудь, но не Цзыхана. Однажды его склонила к себе ведьмовская улыбка, от чего Цзыхан в целом зарёкся когда-нибудь вновь преклоняться. — И тебе нравится просто стоять здесь и смотреть? — вдруг спросила она, точно соловей вспорхнул с ветки. Шея Цзыхана, бывшая последней частью его железного тела, легко (благодаря маслёнке) повернула к ней его голову. Она смотрела так внимательно, но искренне, не капельки не надавливая на него. — Я стоял несколько месяцев в той роще, когда попал под дождь, мне не сложно простоять так пару ночей, — монотонно объяснил он, считая, что до сих пор мог стоять там. Это немного ужаснуло его настроившееся на сердце сознание. — Наверное, простых слов благодарности за спасение опять не хватит, чтобы выразить свою признательность. Суинь как-то неудовлетворительно, но грустно выдохнула. И Цзыхан заметил это неудовлетворение. — Что-то не так? — спросил он, желая сделать вопрос радушным, но вышло просто сухо. Она подняла на него свои вдумчивые, мягкие глаза, и точно прошлась упавшим лепестком вишни по его лицу. По душе. По пустующей области сердца. И Цзыхан почему-то подумал, что такое безмятежное, изучающее выражение идёт ей так же хорошо, как и всем остальным девушкам идёт улыбка. Как шла улыбка одной конкретной девушке, так и совершенно, безупречно её отсутствие делало лицо этой девушки каким-то особенно хорошеньким, а под тусклым, болезненным светом спрятавшейся луны ещё и странно выразительным. Давно его душа так внимательно не рассматривала девичьи лица. — Ты так вежлив, но это будто напускное. Довольно заметно. Цзыхан чуть поклонился в знак извинения. — Прости, мог показаться грубым или незаинтересованным. Без сердца многое стало выглядеть неискренним. Она покачала головой, и ледяной ветер прошёлся по её белому лицу битым стеклом. — Не думаю, что дело в твоём сердце... — Конечно, дело в его отсутствии, — тотчас подправил Цзыхан, словно она допустила ошибку в важном протоколе. И Суинь еле слышно выдохнула, приподнимая плащ, задумчиво глядя куда-то в сторону. Что он сказал не так?.. Будь у него сердце, оно бы ему подсказало, Цзыхан был в этом уверен. Оно ведь постоянно подсказывает людям что-то важное и непременно верное. Ему так не хотелось, чтобы она, покинувшая теплоту костра и тех, кто был с ней довольно мил, как-то неправильно его поняла. Сейчас он напомнил самому себе Минфэя, ведь тоже не мог понять на вид совершенно простую вещь. Почему он не хотел, чтобы она расстроилась? Всё дело в благодарности за компанию. И в спасении. Да, дело именно в этом, бесспорно. Цезарь был прав. Дровосеку тоже стоило попросить у волшебника мозги. Стояла тишина, она словно буквально стояла рядом и держала их обоих за руки, гневно смотря на деревья, на ветер, на сверчков и на ночных птиц, чтобы те даже не подумали что-либо сказать или, о, ужас! запеть. Тишина пыталась понять этих двоих, парня в железе и девочку в плаще, которые пытались сделать то же самое. Цзыхан тряхнул рукой, чтобы размять суставы-шарниры, и тишина разбилась о град запевшей в кронах песни соловья (он пел что-то о любви), о симфонию сверчков и о хоровое пение ветра. Суинь, как очнулась, повернулась к нему. — О чём ты думал, пока стоял там? — Обо всём, — отвечал он. — А о чём ты думаешь, пока стоишь тут? — Тоже обо всём. Она неуверенно покосилась на него. — Какое-то бесконечное и, верно, очень интересное у тебя ?всё?... Именно тогда ты решил, что тебе нужно сердце? Стоя ржавой статуей несколько месяцев? Цзыхан точно засомневался, но по его виду этого нельзя было сказать. Если только не смотреть прямо в медовые глаза, которые будто растерялись под этим вопросом. — Наверное. Я не помню точно. — А почему ты решил, что сердце тебе поможет? Этот взгляд человека, идеалы которого были поставлены под сомнения девочкой из Сибири, был этой самой девочке уже слишком знаком. Но даже такой, внезапно очеловеченный взгляд казался ей куда более привлекательным и настоящим, чем всё доныне. — Потому что человеку нельзя без сердца. — А с железным телом, значит, можно? — Это не так важно. Я работал и жил, когда... — он осёкся, потеряв опору во взгляде. Если бы в груди не было пусто, под воздействием горько-приятной памяти его сердце забыло бы постучать несколько раз. — ...когда один топор разрубал меня по частям, я был готов работать и жить дальше. Так что тело — это дело второе. Только меня лишили сердца, всё поменялось. Суинь внимала его словам, впервые сказанным этим молчаливым дровосеком. Он был таким задумчивым и мрачным, что услышатьнаписанную на его оковах историю ей даже не представлялось возможным. Сказав это, Цзыхан словно задышал. Так странно было ощущать будто освободившиеся от древесной пыли артерии, поступившую по ним кровь, и хотя на самом деле ничего такого не могло быть, Цзыхан чётко ощутил себя живым на короткое, самое короткое в жизни мгновение. Она заметила это, посчитав каким-то особенно милым неопределённое выражение лица, точно потерявшееся. — Разве не иметь катализатор чувств не легче? Конкретно для тебя. Признаться, даже представить тебя не могу... эмоциональным, не пойми неправильно. — Я и с сердцем был скуп на эмоции. — Тогда зачем тебе вообще сердце? Не только же из анатомических убеждений. Цзыхан вдруг повернулся к ней, так резко, что в этом ночном спокойствии она даже немного испугалась. Его лицо продолжало ничего не выражать, но голос был таким проникновенным. — Оно стучало. Билось, как сумасшедшее. Вот здесь. Только я просыпался, сразу думал о ней, и сердце снова билось сильнее. Моим любимым цветом был цвет её глаз... теперь я его даже не помню. И даже работал я только потому, что ей это было нужно. И потом... тебя когда-нибудь разрубали на кусочки? Она застыла в изумлении, даже тишина в страхе взяла её за руку. И Суинь не могла понять — о буквальном ли разрубании речь? Потому что, ей думалось, присутствовало ещё и моральное. Она молча, осторожно покачала головой, и Цзыхан, словно вернувшись в дровосека, отступив, снова коротко заговорил: — Хорошо. Ведь это больно. — Та, кого ты любил... это она сделала? — так непривычно окутал её голос лёгкое волнение, но не из-за страха за себя. Её до дрожи в собственном сердце ужаснуло то, как после этого железный дровосек ещё желал вернуть себе сердце. Словно кто-то перепутал его глазницы со свечкой, глаза точно зажгли, но от чего же лицо оставалось таким печальным? — Она оказалась злой волшебницей, подобной той, которую задавил твой дом. Я работал и жил для неё, когда ей всего лишь нужны были человеческие сердца. Она заколдовала мой топор, чтобы тот разрубил мне левую ногу. Кузнец исправил дело. Затем правую — и вот обе мои ноги железные. Сердце пыталось мне намекнуть, оно постепенно охладевало. И после топор отрубил обе руки, а я уже не думал о ней сразу после пробуждения. Но я намеревался закончить большой дом для неё, как однажды топор разрубил моё тело на куски. Я лишился сердца, и меня уже ничего не держало подле неё. — А ты не боишься, что, как только у тебя появится сердце, ты вспомнишь о своей любви к ней? И... твоя слепая любовь к ней повторится? Мягким движением железной шеи он покачал головой. — Этого точно не произойдёт. Она умерла. Тот самый топор случайно убил её. А я многое переосмыслил, когда стоял весь в ржавчине, и думаю о том, что ты назвала ?всем?, до сих пор. Я понял, что, разрубая меня по частям, она давала мне шанс уйти самому, избежать участи. Сейчас я знаю, что любить нужно, когда готов, а не когда одиноко. Думаю, и мне, и ей, просто было одиноко. Не топор оставил его без сердца. А предательство любимых глаз. У Суинь похолодели вдруг руки, хотя она плотно соединила их в замок, нервно сжимая. Цзыхан был таким одиноким и грустным в эту ночь, которая никак не могла излить душу дождём. Его глаза, точно позолоченные, блеснули человеческой тоской, когда Суинь спросила: — Значит, ты уверен, что готов влюбиться? Точно ли это оно? Или тебе вновь просто... одиноко? — Я не смогу влюбиться без сердца, это ясно как день. Потому я и спешу вернуть его себе, ведь не знаю, вдруг я готов прямо сейчас, но ничего в моей груди не известит меня об этом. — Цзыхан. Не какой-то светлячок зажигает твоё сердце, решая, можно ли тебе влюбиться или нет. Можно ли почувствовать себя счастливым или ходить хмурым и грустным в ожидании заветного стука. Это решать только тебе. Она подошла к нему, накинув плащ выше на плечи, и остановилась почти вплотную. Цзыхан наблюдал за ней с совершенным непониманием и каким-то душевным принятием сладкого аромата. Он уже плохо помнил ароматы, но, кажется, это сахарная карамель. Она внимательно осмотрела дерево, стоявшее позади дровосека, что даже он сам обернулся, но она коснулась его железного туловища, как бы избавляя его от движений в угоду своей ещё неясной мысли. Её рука потянулась к ветке, чуть коснулась железного плеча и его самого, ставшего вдруг не по-металлически робким. Он аккуратно придержал её за талию, приговорив: — Что бы ты там не доставала, давай я сам... — Нет-нет, просто держи, я выбираю самый похожий. — Похожий на что?.. — Цзыхан, просто... О, нашла. Просто держи, я почти дотянулась. Ветка качнулась, сверчки, потревоженные, закончили симфонию скованно, не профессионально, однако наступившая тишина была лишь увертюрой к внезапному плачу в облаках. Он длился короткое, яркое мгновение, после чего снова тучно не вытравливал из себя ни слезинки. Цзыхан едва смог рассмотреть в ночи и тенях, что в её белых руках дрожал тонкий сердцевидный лист тилии. Суинь вскинула голову, словно мягким взглядом сказав что-то расстроенному небу, и в движениях её отныне чувствовалась трепетная, материнская нежность. Её ладони чуть придавили лист в области железной груди, всё аккуратно его приглаживая. Цзыхан, смотрящий на это даже без догадок, молчал, но ощущать руки (в целом руки или конкретные?) на своём туловище было так неописуемо, так восторженно и печально одновременно, что, забредя ненароком какой-нибудь светлячок в его железное тело, он засветился бы, как солнце. Отрывисто, порой погасая, но то лишь от безумного и странного горения в том районе, где его касались. Она подняла на него глаза. И даже в темноте он увидел их цвет. — Я, конечно, не ваш великий Фингел из Изумрудного Города, но... если для того, чтобы почувствовать себя хорошо, тебе так необходимо сердце, то... вот. Хотя бы на эту ночь ты будешь человеком с железным телом и лиственным сердцем. Да... лист упадёт, но просто представь, что он всегда там в качестве сердца. И делает вот так. Она легонько постучала косточкой средней фаланги по его ?сердцу?. Глухое ?тук-тук?. На этот стук что-то внутри него внезапно открылось, так радушно и гостеприимно, полное мимолётных улыбок и таких ярких образов, касающихся... сердца? Но как это возможно, если место его пустует? Лист тилии накрыли её ладони, стучит ли под ними что-то? Впрочем, даже если и нет, то на данное мгновение Цзыхану действительная тишина казалась и вполовину не такой важной, как отчётливое постукивание внутри него. И тотчас небо раскололось надвое и, как открывшиеся двери, горьким плачем повалили сначала едва долетающий, а после разбирающийся в лепестках полевых цветов ливень. Тонкие водяные стрелы распадались на капли, едва долетали до тела железного дровосека, ещё даже не осознавшего горьких небесных рыданий. — Скорее присядь! — сказала она, отходя к деревьям, потянув его за собой, и хотя даже короткая фраза была объята шумным ливнем, он присел рядом и был тотчас накрыт её тёплым плащом. Она попросила его держать плащ над головой с одной стороны, когда сама присядет и будет держать с другой. Она находилась так близко, он буквально ощутил аромат свеч, стоящих у прикроватного столика в холодную сибирскую ночь, вишнёвые губы так блестели из-за дождевых слёз, долетевших до её лица, и какое-то забытое тепло проникло в их сантиметровое расстояние. Дождь капал на плащ быстро, хаотично, словно с неба падали бусинки. Тоскливые и быстрые струи дождя проносились перед ними, гонимые ветром, поющим что-то грустное, сердечное. Сердечное в том смысле, что, верно, несли в себе настоящее сердце, ибо иначе трактовать внезапные слова внутри его железной, обычно такой пустой груди, он не мог. Ему сейчас не было одиноко. Ничего внутри не стучало, а лист давно упал, попав под ливень. Но только послышался её голос, что-то (возможно, то самое ?всё?) будто целой поляной светлячком засветилось в его голове: — Если честно... — дождь начал падать мягче, стоило ей заговорить. Или ему прислушаться? — Я думаю, Цезарь вовсе не трус, Минфэй далеко не дурак, и ты... ты не лишился своих чувств вместе с сердцем, Цзыхан. Ты словно спрятал их в железную шкатулку, сам облачившись в железо. Твоё сердце всегда с тобой. Просто достань его и прислушайся. Они смотрели прямо друг другу в глаза, так решительно и зачарованно, так, что совсем скоро обоим стало неловко, и им пришлось медленно опустить головы. В ту минуту, максимально неловкую, но такую душистую и цветущую, осознаётся что-то важное. К таким же минутам относятся первые мгновения бессонного рассвета или последнего заката. Откуда у девочки из Сибири был ключик от железной шкатулки с сердцем железного дровосека? В его груди было пусто. Но на нём ещё осталась память осторожных прикосновений. — А ты... слышишь его? — спросил он тихо, почти неуверенно. Она прислонила ухо к его груди. — Да. Слышу. Оно бьётся очень тихо, очень неуверенно. Цзыхан тихо и неуверенно посмотрел на неё, что-то робкое вдруг коснулось его вместе с ней и знанием, что у неосязаемого сердце остались силы стучать. — Значит, я снова могу любить? — Конечно. Только из действительных чувств, а не под гнётом одиночества. — С этим проще. Думаю, я уже не одинок. У Суинь было именно то лицо, которому улыбка не придавала особенных черт. Особенности придавало её такое трепетное выражение, когда ресницы чуть подрагивали, когда вересковые глаза сияли, а губы не улыбались, они просто были важной частью этой лицевой композиции, делая её выражение очень трогательным. Капли порой долетали до них, стекали влюблёнными слезами по их лицам, капли стекали и по блестящему железному телу, которые она аккуратно вытирала длинным узорчатым рукавом. — Цзыхан, — едва она назвала его имя, что-то внутри него колыхнулось. Назвала его имя она как-то... грустно, не смотря на него. — Неужели тебя не пугает вероятность разбитого сердца? Ты так жаждешь получить этот стучащий инструмент, даже зная, какой он ненадёжный? В его взгляде засияла такая добрая грусть, которую способны отразить только осколки разбитого сердца. — Болезненную любовь я уже познал. После идёт счастливая. — Ты уверен? — Мне кажется, я почти её почувствовал. Осталось только сердце, чтобы точно убедиться. — Было бы это официальным экспериментом, я бы отдала тебе своё. Она произнесла слова так легко, и только после того, как слова спорхнули с её губ соловьём, она осеклась. Замер и Цзыхан, с шумом дождя услышав тихий, но очень... очень быстрый стук внутри себя. Этот стук даже мешал ему говорить больше, чем ливень. — Я бы не потратил твоё сердце на какой-то эксперимент. Цзыхан видел, как за спокойными движениями скрывалось волнение. Как под ливнем, сделавшим ночь от чего-то светлее, её бледные холодные руки словно рождали в себе огненные цветы. А под робкими ресницами подрагивали смущённые глаза. Он хотел внимательнее вглядеться в неё, но почему-то испугался, хотя он не был трусливым львом. В том же непонимании он поднял взгляд в небо. — Этот дождь сильный, но короткий. Он затихнет через пару минут. — А ты подружился с дождями, как я замечу, — произнесла она, чуть придвинувшись. — Просто изучил. Мимо меня прошло двенадцать дождей, три из которых были подобного типа. И они вновь замолчали, то было моментом дождевого припева. Измученного, грустного, но словноосвобождённого. — Почему ты пришла ко мне? — спросил Цзыхан, а мысли его до сих пор ощущали приятные ожоги от одной только мысли, что кто-то мог подарить ему своё сердце. Её ресницы на мгновение спрятали глаза, словно для того, чтобы они быстро вспомнили (или же придумали?) верный ответ. — Хотела спросить, почему тебе так сильно нужно сердце. — Осталась довольна ответом? Глаза её чуть сузились, а губы задумчиво вытянулись. — Способность чувствовать любовь для тебя так бесценна? — Бесценны сами чувства. Я думал, что позабыл их всех, но сейчас ощущаю какой-то трепет, который не запомнится за неимением сердца. И я хочу получить его, чтобы сохранить и запомнить дорогие моменты на всю жизнь. За это короткое время я окончательно понял, что очень много желаю запомнить на всю жизнь. Например, тебя. И лица обоих тотчас, в самое чувственное мгновение, смущённо загорелись под дождём, что только давал цветам стеснения в груди расцвести ещё больше. Цзыхан, придавая себе уверенности, быстро добавил: — Тебя, и Цезаря, и Минфэя. — И даже Конниски? — И его обязательно. Она мягко опустила голову на его холодное плечо, и Цзыхану показалось, его плечо сейчас расплавится. — Это хорошо... — тихо произнесла она. — Я тоже хочу тебя запомнить. А когда люди хотят чего-то вместе, я думаю, у них это получается. В эту ночь он точно запомнил одну вещь: у неё глаза похожи оттенком на лиловый вереск. И у него снова появился любимый цвет.