16. Внизу, в Темноте. (1/1)

Как-то раз, в середине января, в один из тех дней, когда Вирджиния была веселее, чем обычно, мы решили прихватить пару сэндвичей и провести остаток дня, катаясь на лыжах и подкрепляясь, где-нибудь в холмах над городом. Хорошие дни у нее перемежались с плохими, и в хорошие она была все той же несгибаемой прекрасной Вирджинией, что и в прежние времена. Бывали короткие периоды, когда она совсем не говорила и, очевидно, почти не думала о смерти. В эти промежутки времени она даже могла получать ощутимое удовольствие от простых радостей жизни, от занятий любовью, от еды и питья, от запахов и цветов. Мы взобрались на гребень Орлиного Утеса, съели там наши сэндвичи и залили их горячим какао из термосов, затем сбросили лыжи, чтобы прогуляться по вершине под сияющим солнцем. Поблизости обнаружилось гранитное углубление футов шести шириной, я вымел оттуда снег своими варежками, и мы сидели в нем и курили, согретые едой и какао, наслаждаясь видом с утеса, не желая даже думать о том, что скоро придется все это покинуть. Вид оттуда открывался на многие мили во всех направлениях, и я заметил все ту же пристройку у Кэти Левеллин и груды шлака поблизости нескольких соседних шахт. Мы заговорили о том, станет или нет ?Голден Сайкл Корпорэйшн? вкладывать деньги в повторную разработку Молли Кэтлин и как новые механизмы сумеют извлечь из старой руды прибыль. Но Вирджиния снова перевела разговор на Кэти Левеллин, и мне стало казаться, что и она разделяет мои странные ощущения, связанные с этой шахтой. Она сказала, что Мэкин ей рассказывал, как в некоторых затопленных шахтах, вроде Кэти Левеллин, устанавливаются помпы и ведутся другие работы по подготовке к переоборудованию и дальнейшей разработке, и о том, что осушения необходимо просверлить отверстие снизу, из соседней шахты.Я напомнил ей о том, что нам рассказывал бармен, когда мы впервые посетили ?Золотой Бар?, как он упомянул о том, что Кэти Левеллин никогда не была на особо хорошем счету, так что немного шансов, что наша тайна когда-нибудь будет открыта миру.- Ему-то откуда знать, - ответила Вирджиния. – Он просто парень из колледжа, который на летних каникулах подрабатывает в горах.Я ничего не ответил. Я подумал, что бы я чувствовал, будучи членом насосной команды, посланной в недра Кэти Левеллин для предварительного обследования, после того, как из нее выкачают воду. Как они вообще это делают в первый раз? По лестницам? Или они используют такие специальные клетки, которые спускают на тросах, и как именно они освещают днище шахты при спуске, в каком освещении они увидят бронированную машину, поблескивающую в ее глубине? Это будут вращающиеся фонарики на касках, лучи которых скользят по черным стенам в темноте и тишине? Я почему-то был уверен, что тяжелая железная машина вывалилась при падении из скорлупы трейлера, именно это означал тот звук, тот металлический вопль, который мы слышали, после того как столкнули трейлер в шахту той сентябрьской ночью. Солнце скрылось за тонкими, как паутинка, серыми облаками, и жесткий ветер порывами налетал на утес.- Тим, нам лучше двигаться.- Да.

Я помог ей разобраться с креплениями и ремешками на лыжах, в тысячный раз отметив про себя, какие у нее короткие и широкие, словно детские ступни. Даже в этих грубых тупоносых лыжных ботинках. Затем я управился с собственной упряжью, и мы изящными изгибами начали спуск. За гребнем утеса было уже не так холодно. Чуть ниже спуск образовывал что-то вроде небольшого плато, добрых восемь сотен ярдов длиной, и мы пересекли его зигзагами, прежде чем спуск возобновился. С плато открывался чудный вид на Кэти Левеллин, которая лежала между нами и городом. Лыжный путь огибал шахту далеко слева, но когда мы миновали плато, я сошел с пути и свернул на юг, а Вирджиния, не сказав ни слова, последовала за мной. Оттуда мы могли видеть и наш джип, там, где мы его оставили – на главной дороге, откуда начали подъем; теперь казалось, что мы давно договорились так поступить, и когда лыжи легко скользили вниз по спуску по направлению к шахте, меня охватило совершенное чувство облегчения, словно вся тяжесть спала с моей души. Вирджиния следовала за мной по пятам на протяжении всего спуска. Яркое дневное солнце немного подтопило снег, и теперь он покрылся льдистой коркой, застывшей гладкими сверкающими холмиками. Это было просто идеально для катания на лыжах, и не думаю, что мы оба когда-либо катались лучше. Мы почти летели. Когда ваши ноги и суставы совершают требуемые движения почти без усилий, это подобно свободному полету птицы, как всегда, когда вы делаете что-то необычное и необдуманное. Рядом с шахтой спуск сглаживался, образуя очередное крошечное плато, и поблизости от колодца шахты пришлось медленно и неуклюже барахтаться в снегу, и как смехотворно это, наверное, выглядело после того, как мы чуть ли не летали. Мы присели на кучу полусгнивших деревянных обломков, в дюжине ярдов от колодца шахты, оставив лыжи прислоненными к стене пристройки. Кровь отчаянно стучала в висках и сжимала горло, стучала в горле и сжимала виски, и когда я закурил сигарету, у нее был ржавый привкус.Я знал, что должен заглянуть в колодец.Я положил руку на плечо Вирджинии. Она не сказала ни слова с тех пор, как мы покинули Орлиный Утес. Я взял ее за подбородок, притянул к себе ее лицо и поцеловал ее.- Тим, я ненавижу, когда ты делаешь что-то и при этом даже не думаешь о том, что делаешь, - сказала она уклоняясь. Она сидела на этих обломках, широко расставив ноги, тяжело вдавливая пятки в снег. Сидела и безучастно тыкала снег лыжной палкой. Наконец, она проговорила с дрожью в голосе:- Такое чувство, будто все зло в мире собралось на дне этой ямы.Я попытался рассмеяться.

- Ох, вовсе нет, детка. Это всего лишь старая узкая шестисотфутовая дыра. Ты нас недооцениваешь.Я закурил новую сигарету, которая была гораздо лучше на вкус, и я зажег еще одну, для нее.- Вирджиния, я просто должен заглянуть в эту шахту.- Конечно, - она продолжала тыкать снег между ног лыжной палкой. – Я знала, что тебе придется.- А ты?- Да, Тим, мне тоже нужно взглянуть. Бог знает зачем, но мне нужно взглянуть.Все цвета сбежали с ее лица. Ее голос был глухим и усталым. Я подергал ее за варежку.- Детка, с тобой все в порядке?

Она медленно оторвала взгляд от края шахты и посмотрела на меня, ее лицо было безжизненно, глаза ничего не выражали.- У меня такое чувство, Тим, что то, что мы сейчас делаем, что собираемся сделать, это либо убьет нас, либо вылечит.Она прикрыла мне рот ладонью.- Не шути сейчас, ради Господа Бога, только не шути сейчас.Она бросила взгляд в сторону шахты, так, словно она могла нас слушать, все еще зажимая варежкой мой рот, так, что я мог чувствовать дрожь внутри темной колючей шерсти.Я снова спросил, все ли с ней в порядке.- Я себя чувствую вампиром сейчас. Для вампира, думаю, я в порядке.- Детка да не нужно нам глядеть в эту дыру на самом деле, - сказал я, зная, что лгу, зная, что омерзительный магнит в холодном чреве Кэти Левеллин притягивает меня к себе в этот момент настойчивее, чем когда-либо. Вокруг нас медленно сгущалось что-то ужасное, словно бы сам воздух был напоен материализовавшимся злом, клубящимся над ямой, притягивающим, стремящимся забрать нас туда. Меня охватил тот особый вид дурноты, которую я почувствовал однажды, будучи мальчишкой, когда бежал чтобы показать моей матери птенца малиновки, найденного мною в Крип-Миртл, но прежде чем я успел добраться до нее, я упал всем своим весом на птицу, которую держал в руке. Меня охватило тогда слепое отвращение, такое сильное, такое всепроникающее, что граничило с каким-то мерзким, но очаровывающим удовольствием. Предельный ужас, который казался по какой-то необъяснимой причине привлекательным. Гипнотическим. По этой же причине вы смотрите на лица прокаженных в лепрозории Карвилля. Поэтому вас притягивают места автомобильных аварий. Вы можете до тошноты бояться высоты, и в то же время забираться в такие места, где у любого голова закружится. Человек, панически боящийся змей, может простаивать часами в террариуме, любуясь металлическим блеском зеленой головы питона.- Тим? – она взяла меня за руку.- Что, детка?- Вот теперь я в порядке.Я поднялся, не сводя взгляда с колодца шахты, и сделал несколько медленных шагов по снегу, продолжая смотреть прямо перед собой, кровь продолжала бурлить и кипеть, почти удушая меня. Моим коленям вдруг оказалось трудно выдерживать вес моего тела. Они не то чтобы дрожали, но что-то с ними было явно не так.- Погоди минутку, Тим, я пойду с тобой. Будь я проклята, если смогу когда-нибудь заглянуть туда снова, в одиночку.Я услышал хруст снега под легкими квадратными ступнями, а потом ее рука взяла меня за локоть, и мы бок о бок медленно продвигались к зеву шахты, под порывами холодного ветра, ударяющего нам в спины, и мне захотелось лечь и проползти последние шесть футов на животе. Что я и сделал. И что сделала Вирджиния. Мы оба ползли ползком, ее локти задевали мои, когда мы, наконец, приблизились к краю. По пути нам попалась сломанная рукоятка от кирки, плотно вмерзшая в заледеневшую землю, может, в паре футов от кромки колодца, и когда мы до нее добрались, Вирджиния подтолкнула меня и заставила сдвинуться влево, так чтобы она могла обогнуть ее с той же стороны, что и я. Она не желала, чтобы даже рукоятка кирки разделяла нас, и сейчас я слышал ее плач, лающий, низкий и пронзительно громкий, особенно здесь, в безмолвии, граничащем с угрозой, которое источала Кэти Левеллин. Вирджиния прервала плач судорожным вздохом, когда я распластался на животе, и потянул ее за собой, она продолжала всхлипывать еще минут пятнадцать, и мы просто продолжали лежать там все это время, всего лишь в футе от того, чтобы заглянуть за край.

– Тим, - сказала она надломленным голосом, - я этого не перенесу.Я велел ей ползти назад к лыжам и подождать меня там с минуту.

- Нет, - сказала она. – Я не перенесу и если не взгляну туда. Мне кажется, я схожу с ума. Я должна заглянуть туда, и я не могу, совсем как женщина, которая уже месяц догадывается, что у нее рак, и доктор наконец ставит диагноз, и говорит, где она может на него взглянуть. И она должна посмотреть, но она не хочет.- Понимаю, Вирджиния.- Правда, ты и в самом деле понимаешь, насчет рака, что я имею в виду, говоря о раке?- Это снедает и меня, детка.

Ее тело конвульсивно вздрагивало рядом с моим, ее дыхание, касавшееся моего лица, было сухим и горячим. Ее глаза, прелестные лавандово-серые глаза Вирджинии, были широко распахнуты, в них застыло странное выражение, и коричневые точки на поверхности зрачка стали еще больше, каждая из них приобрела свою форму и оттенок. - О, мой Боже, - произнесла она. – О, мой дорогой, милостивый Боже, помоги мне.- Ты можешь вернуться назад, к лыжам.Я откатился от нее, стараясь говорить твердо, похлопал ее по спине и улыбнулся ей. Улыбка, должно быть, вышла суховатой, и выглядело это весьма комично, рот у меня был словно ватой набит, и губы не растягивались так, как положено. С этим оскалом, с губами, приклеенными к зубам, я был похож, должно быть, на пораженную бешенством лайку.- Я не пойду назад, - сказала она. - Доктор, я готова, ставьте мне этот чертов диагноз.Затем, приподнявшись на локтях, мы попытались нагнуться над краем колодца, и я осознавал, что не могу заставить себя посмотреть вниз, в темноту. Я собирался сначала бросить взгляд на противоположную стенку, а затем опустить глаза чуть ниже, постепенно, по чуть-чуть, как если бы погружался в холодную воду. Словно вырабатывал иммунитет к трусости, испытывая страдание маленькими дозами, постепенно повышая их. Я мог слышать дыхание Вирджинии рядом с собой, из наших ртов вырывались облачка пара, тающие над краем ямы. Противоположная стена представляла собой ровный рыжевато-коричневый грунт, который тянулся три, может, четыре фута вниз, а потом прерывался ржавой прослойкой красноватой скалистой породы, толщиной не более двадцати дюймов. Из нее торчали куски желтоватой, металлической проволоки, напоминающей обломки подков, уж не знаю, что они там делали. Ниже ржавой прослойки скала становилась совершенно красной, покрытой пятнами и прожилками, постепенно исчезающими в меркнущем свете. Скалы спускались вниз, подобно складкам занавеса, ниспадающего на сцену театра длинными параллельными морщинами.Далеко внизу был мрачный холод, от которого меня бросило в дрожь, гагатовая чернота и первобытный ужас.

- Боже, - сказала Вирджиния.- Отвратительно, правда, детка?- Если ты туда свалишься, - проговорила она, стуча зубами, - ты сойдешь с ума раньше, чем достигнешь дна.Я медленно и осторожно отодвинулся от края, сказав:

- Возможно.- Но мы ведь не собираемся туда падать, - сказала она с интонацией вопроса в голосе.- Нет.- Мы собираемся подняться и уйти отсюда, и вести себя так, будто мы и не слышали ни о каком раке, и то, что увидели, нам помогло, правда? Мы не сможем с этим справиться, пока не увидим, верно?- Какая глубокая мысль, детка.Это ее рассмешило, я полагаю, это действительно было смешно, лежать на краю шестисотфутовой ямы и рассуждать о глубоких мыслях. Как бы там ни было, она рассмеялась. Внезапно напряжение спало с нее, словно смех проломил лед, ее сковывающий, и она снова стала собой, самоуверенной и прекрасной женщиной, которая всегда держит себя в руках.

- Старый добрый док Санблэйд и его Горно-Скалистая Клиника Ужаса, - сказала она. Затем добавила абсолютно серьезным тоном:- Тим, я думаю, я исцелилась, я думаю, со мной все хорошо теперь, я от этого избавилась.- Отлично.- Как будто то, что я заглянула туда вниз, освободило меня от всего.Я знал, что она имеет в виду. Я подался назад, начал отползать от колодца, слегка приподнявшись и отталкиваясь локтями.

- Давай, - сказал я.

Вирджиния хихикнула. Она приподнялась на четвереньки и отползла назад, а потом мы поднялись на ноги. Она в тот момент излучала сияние, разрумянившаяся и возбужденная, казалось, даже воздух вокруг нее искрится и потрескивает от уверенности, а потом она начала болтать о дюжине вещей за раз, о том, что бы она хотела приготовить на ужин, о том, что она больше не собирается околачиваться так далеко от дома и предоставит мне шататься в холмах одному, о том, как Мэкины говорили, что мы можем купить старую четырехэтажную кирпичную железнодорожную станцию, если хотим хорошее удобное место для жизни в уединении (стоила она тысячу долларов), как следующим летом мы сможем вернуться назад в наш лагерь над Криппл-Крик и плавать в том самом пруду, и спать при свете луны, и прожить так тысячу лет или больше. Это было просто невероятное преображение. Из больной, испуганной, съежившейся блондинки с опустевшим взглядом в ту самую наэлектризованную Вирджинию, которая когда-то чуть не порвала меня в клочья на пути из Колорадо-Спрингс. Из мямлящей, хнычущей девицы, пугающейся лампочек на собственной елке – в женщину, которая авторитетно рассуждала о будущем, которая говорила ?следующим летом?, или ?следующей зимой?, или ?на следующей неделе?. Я был в восторге от этого. Мне казалось, если я упущу что-нибудь сейчас, уже не смогу это восполнить ни следующим летом, ни следующей зимой, ни даже на следующей неделе.К моему неописуемому восторгу она пустилась в пляс, в бурный, нелепый танец, такой свободный, легкий и изящный, такой чудесно грациозный и жизнерадостный, что у меня заныло в груди. Она притопывала и прыгала вперед и назад, и в стороны, и снег из-под ее подошв полетел мне в лицо, и мы оба расхохотались, и хохотали без конца, и мир был подобен превосходной устрице, открытой для нас. Я помню, что думал о том, что Вирджиния в своих движениях была просто воплощением света и радости. Я вложил свои руки в ее, и мы кружились и кружились в снегу, хихикая, как дурачки, разбрызгивая наше счастье в вышине белых морозных холмов. Отсрочка приговора вскружила нам голову. Каким-то образом, заглянув в колодец, мы это заслужили. Что-то вроде отсрочки приговора – если не прощение. Я думаю, если бы Бог сказал мне: ?Кеннет, я хочу дать тебе возможность выбрать и пережить заново любой момент в твоей жизни, но только по-настоящему особенный и потрясающий?, я бы выбрал именно тот момент на краю колодца, когда, после того как мы заставили себя заглянуть в него, мы чувствовали себя освободившимися от тошнотворной болезни. Я помню, единственное, что обеспокоило меня это то, что Вирджиния была ужасно близко к краю, но она улыбалась, и ее движения были уверенными. А затем, так же внезапно, она принялась отплясывать безумную джигу, выбрасывая ноги в стороны, как делают хористки, уходя вереницей со сцены, а потом ее ботинок зацепился за вмерзшую в лед рукоятку кирки, и она повернулась медленно, очень медленно и лениво, и ее спина изящно выгнулась, когда она переступила через край колодца. Я не мог пошевелиться. Даже молния не смогла бы сдвинуть меня с места в тот момент, когда она соскользнула вниз. Мы провели вместе бесконечно много времени, и вдруг я остался совсем один, просто парень в снегу, совершенно одинокий. И теперь, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что я простоял там не меньше часа, прежде чем услышал ее крики из колодца. Прежде чем я подполз обратно к нему, и теперь я был совсем рядом, а звук криков шел откуда-то снизу, из-под меня, но я ее не видел. Мне в лицо ударил отвратительный запах сырого камня и воды из шахты, такой же сильный, как звук криков и головокружительная, затягивающая в себя чернота. Я помню, как подполз к краю шахты с другой стороны, и таким образом мог видеть стенку, по которой она сорвалась, и первое, что я увидел, были кремовые волосы на фоне красноватой скалы. Она висела лицом вниз на узком изгибе скалы, не выступе даже, а на неровной, скошенной кромке, в сорока футах ниже края. Уступ, который задержал ее падение, был гораздо короче и уже ее тела, но какой-то каменный выступ торчал между ее колен, служа, по крайней мере, временным якорем. Ее голова свешивалась вниз с кромки скалы, и ее ноги тоже болтались над пропастью.И она кричала, как если бы глядя вниз, в яму, действительно видела там ад. Все кричала и кричала.Как-то я заставил себя вернуться назад, туда, где стояли наши лыжи и палки, прислоненные к стене сарая, лыжи были длиннее, поэтому я схватил одну из них и поспешил назад. Я понятия не имел о расстоянии до уступа, и мне показалось абсолютно логичным взять именно лыжу. На обратном пути я упал и разбил лицо о крепление, но тут же вскочил и побежал дальше. Я помню, как бросился на землю у края ямы, свесил вниз лыжу и махал ею по направлению к Виржинии, как будто этим маханием можно было ее оттуда вынуть, сняв со скалы.Наконец до меня дошло, что лыжа не была сорока футов длиной и никогда не стала бы сорока футов длиной.Но я все еще не имел понятия, на какое расстояние я должен дотянуться, для меня это было все равно, что до луны. Я поднялся, поспешил назад к пристройке и принялся отдирать от каркаса длинные почерневшие доски, расщепленные по краям, но они поддавались с трудом. Мои пальцы были мокрыми и сочились красным, ободранные в кровь, и я знал, что они должны болеть, но я не чувствовал никакой боли, а доски все никак не поддавались. Их края стали скользкими и влажными, и крошащееся дерево тоже окрасилось кровью. Я подбежал к штабелю досок, на котором мы сидели и курили, когда только спустились с утеса, и нашел среди обломков очень длинный деревянный брус, такой длины, что мог бы дотянуться до вершины горы, и когда я выдернул его из кучи обломков, то взял наперевес, как прыгун с шестом, и побежал назад к шахте.Я бежал так быстро, как только мог, и обломок, который мог бы проткнуть небеса, в моих руках ничего не весил.Но он и вполовину не дотягивались до нее. А если бы и дотянулся, то не представляю, чего я ожидал от нее, висевшей там внизу, в темноте, зацепившейся своим бедным изломанным телом за обледеневший изогнутый выступ. Я швырнул деревяшку в колодец. И она снова начала вопить, как если бы глухой звук падения в бездну воскресил ее собственный ужас.- Вирджиния, - завопил я. Мой крик упал в колодец и вернулся обратно увеличенный вдвое: ВИРДЖИНИЯ.Она не ответила мне, но продолжала кричать, и крики постепенно тускнели, превращаясь в нечто среднее между хныканьем и бульканьем.

- Вирджиния, - сказал я, - я вернусь в город и принесу веревку и все остальное.

И чернота в колодце отозвалась: ОСТАЛЬНОЕ! У меня возникло непреодолимое желание расхохотаться, расхохотаться во все горло. Начинался снегопад. Я встал на лыжи и двинулся вниз по склону к джипу. И я помню, как я ворвался в вестибюль отеля, но ничего между джипом и отелем, ничего до того момента, как я поднимаюсь по лестнице к нашему номеру. Уэйн Мэкин был там и поздоровался со мной, и спросил, куда я направляюсь, и я ответил, что направляюсь в свой номер ненадолго, и возьму там веревку, если найду, конечно. Он выглядел ошарашенным. Он сказал мне, что я больше не живу в этом номере, потому что живу в коттедже вниз по улице, в том, что с желтой дверью. Я спросил, кто сейчас живет в моем номере, и он ответил, что это парень по имени Клелл Дули, чье имя в тот момент ничего для меня не значило, ровным счетом ничего. В коттедже было холодно, и ветер хлопал ставнями, пока я заворачивал хлеб с мясом в лист промасленной бумаги. Веревка, думал я. Мне нужна веревка. Клелл Дули, думал я. Какое красивое круглое имя, круглое, как веревка. Хорошее имя. Но я по-прежнему не мог нигде найти веревку, хотя обшарил весь коттедж, не обнаружив даже бельевой бечевки, потом я взял хлеб и мясо с собой в джип, который припарковал рядом с домом. Дули. Клелл Дули. Снег напоминал жалящую белую дробь, тяжелую и казавшуюся почти черной в лучах фар. Я захихикал, когда въехал в снежный сугроб на обочине дороги, и джип завилял, выбираясь из него и разбрызгивая желтые лучи света в хороводе взметнувшихся снежных хлопьев. Я подъехал назад к отелю в слепой спешке. Может, Уэйн подскажет мне насчет веревки. В вестибюле не было никого, кроме одного-единственного мужчины, который сидел спиной ко мне, сидел на диване со спинкой вроде фургонного колеса. Над позолоченным изгибом спинки-колеса я отчетливо разглядел серые фланелевые плечи и спину, черную кучерявую голову, и это была голова Клелла Дули, моего доброго друга из ФБР, который когда-то давно упрятал меня в Парчман, прочитав сопутствующую лекцию о том, как нехорошо одалживать чужие машины без разрешения. Он был единственным человеком, кого я знал, кто мог просто сидеть, но выглядеть при этом необыкновенно важно, и это был, вне всякого сомнения, именно он. Холод снаружи, наверно, прочистил мою отуманенную страхом голову, потому что на этот раз я мгновенно соотнес имя человека, который занимал сейчас мой прежний номер, с Клеллом Дули, которого я знал. Я медленно повернулся, не отрывая от него глаз, а он нетерпеливо поерзал на диване, отшвырнул журнал с громким шелестом и зевнул.Это был официальный зевок в стиле ФБР, так зевает лев в кино-заставке. Он начал разворачиваться по направлению ко мне, как если бы почувствовал мое присутствие в комнате, а я начал быстрее двигаться в сторону двери, и в тот момент, когда он прыжком поднялся на ноги и впился в меня взглядом, я распахнул дверь и в один момент оказался на сиденье джипа. После этого события разворачивались очень быстро, быстро и белоснежно, потому что пурга заявляла о себе теперь в полную силу. Джип рванул с места и помчался по ухабам прочь от отеля, а позади меня беспрестанно маячили два крошечных желтых огонька, размером не больше горошин. Они то становились больше и ярче, то вовсе исчезали, когда я сворачивал влево, а потом снова возникали через несколько мгновений, такие маленькие, но неотступные. Вирджиния, дождись меня. Дождись меня, детка. Этот снег падает на Вирджинию. Сливочные волосы смерзлись и свалялись от снега, а оленятки на ее свитере поблекли от холода в глубине колодца. Дождись меня, Вирджиния, детка. Огоньки позади меня в очередной раз пропали из виду, и я уперся в скользкий подъем и притормозил перед ним, судорожно стискивая руль с воплями отчаяния, пока не вспомнил, что джип у меня с полным приводом на все четыре колеса. Тогда я рывком установил в нужное положение шершавые рычаги, хотя холодное масло трансмиссии сопротивлялось моим действиям.

На полном приводе я смог двигаться дальше, все инстинкты и все навыки гнали меня прочь из города и прочь с главной дороги. Наконец, я вылез из машины и начал спускаться пешком в сторону от нее. Мои варежки потерялись. Дождись меня, детка. Мои пальцы казались совершенно черными в свете фар. Была уже глубокая ночь. Не покидай меня, Вирджиния. Подъем от главной дороги к шахте в полном беззвучии был не похож ни на что из испытанного мною ранее, вокруг меня парили хлопья снега, похожие на пух, там и тут ветер прочерчивал по небу длинные черные полосы, сквозь которые мерцали звезды. Я не чувствовал никакой боли физически, но стоило мне представить ее в шахте, на ледяной кромке скалы, эта картина буквально обжигала мой измученный мозг, и непрошенные слезы замерзали на моих глазах, не успевая пролиться. Допустим, я вовремя подоспею с веревкой. Но что я буду делать с веревкой? И какой веревкой? Удушающей волной на меня обрушилось понимание того, что у меня нет никакой веревки, что в шоке и страхе от прибытия Дули я совершенно позабыл о ней. Я продолжал карабкаться вверх в молочной черноте, проваливаясь по колено в снег, сжимая мясо и хлеб в правой руке. Ты голодна, Вирджиния? Гусиная печенка сегодня особенного хороша, мадам, по домашнему рецепту. Ешьте и отрыгивайте, мадам. Отрыгивайте с высоты в шесть сотен футов. Сколько душе угодно. Не уходи, Вирджиния. Я швырнул хлеб и мясо в снег.