Моим же оружием (1/1)

Du sollst zum Aug der Fremden sagen: Sei das Wasser.IПлетёная рукоять легла в полнокровную ладонь, как бутыль яда в средневековый книжный тайник, я сжал губы, обречённый: здравствуй, Париж, идущие на смерть приветствуют тебя! После нескольких лет, проведённых мною в душных допросных кельях Гестапо, маленькая француженка с кнутом наперевес вряд ли могла поразить, но когда сыромять рухнула на мои плечи, кожа зашипела?— вместе с ней выгнулся и зашипел я. Шошанна пробежалась пальцами по обнажённой спине, разглядывая работу: рыбьи глаза сухо блеснули интересом?— я разглядывал её анфас в зеркале, довольный. Взрывная волна пробежалась про мышцам и впиталась в солнечное сплетение. Родинки вытекли внутрь, как проткнутые вилкой яичные глазки. Я прикрыл глаза и затрепетал ресницами, а Шошанна?— Шошанна хлестнула ещё раз, смазано, неуверенно, по старой ране, ближе к пояснице. Я вцепился в дерево стола и столкнул локтем одну из драгоценных фотографий, я заскрежетал коленями по ковру и выдохнул, выдохнул, выдохнул.IIВ нашу первую встречу она высекла меня так, что следующей ночью я корчился в постели как Штиглиц, доехавший до Берлина.IIIГанс Ланда обвёл пальцем серебряные литеры на прикладе: спешно, точно белый кролик, убегающий от волка по вензельному лабиринту.—?Удивительно, что Герингу пришел в голову именно этот подарок. Я бы на его месте не потворствовал… педагогическим извращениям,?— поделился мыслями он.Мне оставалось только мрачно затянуться, пуская липкий смоляной дым в гортань: он мог не обманывать меня, Ганс Ланда,?— подобные презенты всегда приходились ему по душе. Взглянув на часы и схватив со стола фуражку, он похлопал меня по плечу и растворился в парижских улочках.Живое, тёплое электричество его маленьких рук рассеянно блуждало по телу ещё долго. Казалось, он что-то украл, но я не мог выгадать что.IVЗакулисье кинотеатров всегда вызывало у меня живой интерес?— во вторую встречу, после обеда с Геббельсом я сидел в аппаратной ?La Gamaar? и рассматривал ткань, которая каждый раз, когда Шошанна наклонялась, чтобы выглянуть через окошко в кинозал, натягивалась на плоской заднице. Ладонь Шошанны вновь плотно хранила мой кнут: она опиралась на него, обхватывая пальцами приклад, точно головку члена. Я был возбуждённым, экзальтированным, я знал, кто она, а ей только предстояло в полной мере узнать, кто я, поэтому я сглатывал, как пустынный путешественник в попытках смочить слюной горловой сухостой,?— всю неделю моё горло не проходило и, когда я выворачивал его перед зеркалом, я не видел разницы между ним и спиной, обратившейся в саднящий цветок из плоти и крови.VШошанна вывернула меня наизнанку и оставила истекать.VIТогда я не выебал её, потому что по ?La Gamaar? рыскал Ланда,?— его хаотичные отрывистые мысли стучали азбукой Морзе, тектоническими толчками расползались?— и заползали под дверь; остывали в пальцах наших с Шошанной ног. Я знал, что желание становится лучше, подобно вину, со временем, настоянное на сырости и темноте.VIIПаук плел паутину вокруг моего сердца, не давая ему ухнуть в пятки,?— взамен я позволял мягким ласковым лапкам копошиться в своей груди. Он пальпировал каждый угол, пытаясь отыскать то, что я похоронил: говоря о средневековых книжных тайниках, я был предельно честен с Ландой, потому что яд он чувствовал не хуже королевского сомелье.Ганса я обожал. Ганса я ненавидел. Его отвратительная слава вылизывала жидам позвоночники?— мурашками, наждачной бумагой, стволом пистолета, считающего позвонки. Мы могли бы вместе решать еврейский вопрос, но Ганс предпочёл сольную карьеру, хотя любезно делился порой крохами с обеденного стола. Протягивая мне старый журнал с отчётностями, рассказывая про изрешёченных Дрейфусов, он блестел, как новенькая монетка.

Он предлагал соревнование, и я не смел ему отказать.VIII—?Только попроси, и я плесну этой маленькой избалованной дряни в глаза лимонный сок.—?Ничего не изменится,?— сухо ответила она, усмехнувшись. Цоллер уходил, оставляя свою фройлян на произвол судьбы, идиотской прыгучей походкой влюблённого дурачка,?— он и так ничего не видит.Она наслаждалась зрелищем через покрытое грязевой паутинкой окно. Я задыхался от нежности. Пробравшись пальцами ей под рубашку, я воспользовался оцепенением; укусив ей плечо, я нарисовал слюною влажные следы на выглаженной одежде; сжав её грудь, я заставил её рычать. Когда она откинулась назад и надрывно зарычала мне в ухо, сосуды, оплетавшие мой член, уже пульсировали, как нагретая медная клетка. Я вжал её в стол, заразив занозами нежную щёчку, и отымел рукояткой кнута. Она истошно кричала. На вензеле Геринга осталась еврейская кровь.IXЕй не стоило мне доверять.XЧем дальше мы заходили, тем больше мне казалось, что Ганс отдал жертву: очередной кубик сахара растворялся в кофе, как кроличья шерсть в лесной темноте, а он учтиво улыбался, рассматривая молочные разводы и сладкий туман за стеклом. Мы нередко выбирались с ним в кафе напротив ?La Gamaar?: он не спускал глаз с кинотеатра?— я следил за ним, готовый в любой момент перегрызть ему шею. Он чуть ли не жмурился, наслаждаясь въедливым вниманием: мы оба знали, что нас разделял не деревянный столик с разложенными чайными принадлежностями?— нас разделяла Шошанна, а мы стерегли Шошанну друг от друга. Пиетет был установлен, часы?— заведены.XIВ репетицию последнего вечера её платье с лицом, сливаясь между собой, сверкали, как яблоко в карамели,?— представив кровь, стекающую по подбородку, я захлебнулся от восторга, солёного, сладкого: жестокий младенец, глупый ребёнок с рассечённой спиной и взорванными внутрь родинками, волк, влюбившийся в овцу, ничем не отличавшийся от шутце. Я сжал её запястья так, что затрещали кости, но она высвободилась. Я дрожащими руками оголил её плечи и вытащил из хватки пальцев сумку: железо на застёжках, тёплое, холодное, напомнило мне паучьи лапки Ланды, и я приник к её спине, запутавшийся, измотанный: она стояла, полуобнажённая, эриния, рождённая из крови. Тисифона. Мои пальцы продолжили бег, сворачивая красное полотно: бокала вина оказалось достаточно, чтобы выбить ликвор из моих ушей; раньше?— oh, mon Dieu! перед смертью я болтал с ней грязным, пошлым, раздроченным языком —?мне казалось: на такое способен лишь Вальтер. В руках крепла сила, чтобы исхлестать ей бёдра до фосфорных полос, пылающих в темноте, но она разложила меня на столе, стащила одежду, расплела вензеля на ботинках, покорно поцеловала коленку и достала свой кнут. Чтобы ликвор не тёк за шиворот, в ушах моих встала вата: я был благодарен судьбе, пьяной и влажной?— её пьяные влажные губы в первый и последний раз коснулись моих, её пьяные влажные глаза, покрытые рыбьей чешуей, сухо оценили ситуацию, её кнут сверкнул, разрезая свет лампы и мой в воздух одетый живот.XIIИ гнойная склизкая эйфория, угнездившаяся на остатках разума, позволила мне, кастрированному, как Эреб, оставить в наследство три мысли:1. Я умираю.2. Ганс Ланда знает, где яд.3. Мне не стоило доверяться.