Шарль-Анри Сансон (1/1)

Господи, я хочу покаяться. Теперь, когда мне не дожить до зари, когда я болен, ужасно болен, мне остаётся только молить Тебя о милости Твоей. Снизойди же до своего верного раба. Освети мне путь, мою последнюю дорогу. Я хочу покаяться. Я, Господи, убивал. Три раза, Господи, я казнил Францию. Я не хотел быть палачом, но деньги, деньги правят в этом мире. Моя семья голодала?— а кто не голодал? —?и мне приходилось кромсать людей на кусочки за поломанные гроши. Ты мне свидетель, я хотел дарить людям жизнь, а не отнимать её, но судьба сыграла со мной дурную шутку. В детстве мальчишки гоняли голубей?— и то было смешней, а тут… Дурная шутка, Господи, дурная! Но что было, то было. Я встретил свою милую Мари, служа верным псом смерти, и теперь мои дети, и дети моих детей будут вынуждены поднимать нож гильотины до небес и отпускать: простое движение и жуткая-жуткая-жуткая тишина после. Я казнил людей, я стоял по колено в их крови, в воплях их родных, и мне не в чем себя упрекнуть. Ты мне свидетель, Господи, я казнил милосердно, когда мог. Я был добр к тем, кто плевался в меня и кто гнал меня со двора. Я не убивал?— я лишь отбирал жизнь, и это другое, Господи, это другое. Но три раза, всего три, я совершил непоправимое. Три раза, Господи, я казнил Францию. Первый раз был самым сложным?— руки дрожали. Нам привезли короля, нам сказали: да свершится правосудие! Правосудия не свершилось, но свершилась немилосердная бойня: народ, опьянённый кровью, смеялся, веселился, предавался разврату и празднеству. Мужчина, который стоял за всем этим был молод и невысок, и на его лице от солнца выступали веснушки. Он странно глядел на меня с полуулыбкой и щурился на рассветные блики. —?Если мы убьём короля, гражданин Робеспьер, то кто будет мыть ноги беднякам? —?Революция даст им сабо,?— ответил он таким голосом, что меня передёрнуло. Революция дала беднякам сабо, это так, но она отняла у них ноги, руки и глаза, она заставила их лакать кровь вместо грязной воды из Сены, есть сырую плоть вместо жареных крыс, и мне стыдно, Отче, ибо я сам отпускал лезвие гильотины, когда Франция в муках билась на эшафоте. Король хорошо держался, что правда, то правда. Он произнёс речь, которая никого, совсем никого не тронула, он шёл, не поскальзываясь на мокрых ступеньках, и стоял под серым, затянутым тучами небом, высоко подняв свою голову. Я помню, как наотмашь бил холодный ветер, поднимая полы моего плаща и развивая пёстрые флаги с цветами Республики. Народ молчал в ожидании, направив свой проникновенный взор на эшафот, поджидал, как гончая перед тем, как поживится глухарём. Я не виню их?— я сам был таким же. И есть. Свобода или рабство, Господи, разве можно иначе? Прости меня, Господи, я каюсь. Я казнил Францию ещё раз. …Второй раз был проще, ибо я привык к террору. Шарлотту Корде везли на повозке, набитой соломой, она кашляла от поднимающейся июльской пыли, потупив свой пылающий взгляд. Народ плевался ей в спину, а она, уродуя свое белое личико насмешливой ухмылкой, оттирала пот тыльной стороной ладони. Гражданин Робеспьер вновь не присутствовал, у него были дела поважнее, и я снова не виню народ, обливающий проклятьями юную девушку, но я виню себя. За Шарлотту?— виню. Она была глупа, взбалмошна и нагнала беду на свою семью, но в ней было больше Франции, чем в ком бы то ни было. Но рука моя не дрогнула, а её кудрявая голова отскочила от парапета и с диким стуком бухнулась в корзинку. Всё было в крови. Гильотина, барабаны солдат, лица толпы. И мои руки. Но хуже всего, Господи, хуже всего?— это третий раз. Тогда я добил Францию, я раскромсал ей позвонки, я… Нет слов сказать, что я сделал, Господи. Но что ужаснее?— руки совсем не тряслись, хотя уже тогда я был стар, старее, чем во время казни Капета. Сен-Жюст шёл ровным шагом, высоко вскинув голову. Солнце било ему в глаза, путаясь в отросших волосах и поблёскивая в золотой серге. Рубашка была не заправлена и развевалась на ветру, как мокрый парус. Испарина блестела на шее холодным дождём. Он шёл в объятья смерти, молодой, расчётливый, полный страстей Сен-Жюст. Гражданин Робеспьер, тот адвокат с загадочной улыбкой, постоянно спотыкался. Он больше не улыбался, вряд ли бы у него это получилось; окровавленная повязка перетягивала щёку и челюсть. С высоты постамента я видел, как он шатается, теряя сознание, как закатываются его внимательные, зелёные глаза. Сен-Жюст заботливо держал его за локоть, но гражданина Робеспьера всё равно штормило. Его возвели на гильотину последним. Он взглянул мне в самую душу, и там была боль, боль, и никакого страха. Да не убоится сердце моё. Гражданину Робеспьеру рывком сняли повязку, и вопль, вопль, ужасный вопль озарил весь утренний небосвод. Пока я не отрубил ему голову, крик сотрясал всю площадь. Следом народ взревел, он орал, брызжа слюной, и я увидел, я увидел в них тот отчаянный ужас от крика Республики, от крика Франции, которая умерла с гражданином Робеспьером. Народ пытался перекричать истошный вопль, громом раздавшийся по всей Европе, и всё было зря. Всё было зря: Республика пала. Я увидел, я услышал и я понял; мне больше этого не нужно, я замарал руки достаточно. Скажи, Господи… Есть ли мне прощение? Всю свою жизнь я шёл со смертью рука об руку, я водил с ней дружбу, я смеялся с ней и фамильярничал, а теперь она пришла за мной, и она страшней, чем я думал. Её коса острее лезвия гильотины, но будет медленно и больно. Теперь, Господи, всё… Я устал. Чему быть, Господи, того не миновать. Совершённого не вернуть. Но можно покаяться. Я готов вверить своё растерзанное, обезвоженное, умирающее тело гробовщику, а тебе, Отче, я отдаю свою душу, и я верю, верю, Боже, как же я верю, что моя любимая, извалянная в грязи страна воспрянет вновь, ибо… …Три раза, Господи, я казнил Францию,Но Франция будет жить!