Глава LV. Сен-Мар (1/2)

Глава LV. Сен-Мар (1637)Не только Мари-Мадлен страдала в разлуке – шведский канцлер Оксеншерна отозвал на родину посла Якоба Делагарди. В преддверии разлуки Рошфор ни одной ночи не провел под крышей Пале и напоминал мартовского кота дикими глазами, худобой и царапинами на шее.

После отъезда Делагарди Рошфор рвался в Швецию, но дипломатические отношения между нашими державами утратили то согласие, что была при жизни Северного льва. Монсеньер на мое робкое сочувствие графу отозвался в том духе, что наконец-то его перестанут изводить пачулями. Про себя я от души пожелал новому шведскому послу неистовой любви к сандалу – этот запах кардинал переносил еще хуже.В отличие от Комбалетты, чья переписка с Ла Валеттом существенно увеличила вес почтовых отправлений Пале-Кардиналя, Делагарди ни разу не написал Рошфору, и тот, после краткого затишья, с неистовым пылом устремился в сомнительные приключения, даруемые вечерними прогулками в Люксембургском саду.Я еще два раза штопал его платье, причем прореха в области печени меня серьезно напугала.

– А что мне – молиться? – оскалил он зубы в горькой усмешке, так не вяжущейся с его красивым, до сей поры всегда победительным обликом.– Так и истаскаться недолго, – процедил Жюссак, красивым ударом загоняя в лузу шар через все сукно. – Кругомодин сифилис.– А, двум смертям не бывать! – махнул рукой Рошфор. – Или кто-то себе два веканамерил?– Жениться вам надо, граф, – тщательно натерев кий, Жюссак стряхнул с манжет мел и продолжил бомбардировку. – Чтобы кто-то о вас заботился, чтобы родная душа появилась.– Из меня муж – как из репы мортира. И вообще – из гарема выхода нет. Только на тот свет, вперед ногами, – Рошфор понуро свесил голову, облокотясь о бортик.– Ну Дени же женат. За последнийгод аж два раза дома ночевал. Впору Шампеню заказывать портрет – чтоб дочка отца не забыла.– Антуанетта забыть не даст – она мужа обожает. Идеальный брак –живет себе в свое удовольствие за книгами, а он – в свое, у ног Монсеньера.– Где ж я такую найду? – пожал плечами Рошфор. – Антуанетта на меня бы и не посмотрела – я ж Эсхила от Буаробера не отличу. Видно, судьба мне бобылем жить… И вообще – кто бы говорил! Вы, Франсуа, тоже не спешите связывать себя узами брака, как я погляжу.– Не так все просто, – насупился Жюссак, виновато глянув в мою сторону. Я знал, что он кружит вокруг Коринны, но неимел представления, насколько далеко у них все зашло.Чтобы дворянину жениться на простолюдинке – следовало выдержать немало неприятных испытаний, но главным препятствием была ревность Монсеньера – похоже, он утратил способность делиться расположением людей, входящих в его ближний круг, всецело претендуя на все время и все силы своего окружения.Его отношение к Урбану Восьмому после отзыва Мазарини в Рим переросло из неприязни в ненависть, он даже добился от короля сокращения Папской пребенды, уменьшив размер ежегодных выплат Ватикану на двести тысяч ливров – что уж говорить о простых смертных.– Что мне – плетью себя истязать, как отец Жозеф? Или с лакеем забавляться – как этотгаер? Так лакеи не мои, а Монсеньера – он стоит на страже их неприкосновенности… – Буаробер, действительно, нанял себе слугу – молоденького и хорошенького, как картинка – и громогласно оповестил об этом весь Пале-Кардиналь, вызвав брезгливую гримасу у Мари-Мадлен, снисходительную – у Монсеньера, и вздох облегчения – у Дальбера и Огюстена Клавье.– Ступайте в монастырь, как его величество, – высказался я. – Он каждую неделю навещает Луизу де Лафайет, и уверяет, что никогда не чувствовал себя ближе к Богу.– Если б Делагарди ушел в монастырь, я бы так и сделал, – хмыкнул Рошфор. – Но он ведет жизнь отнюдь не монашескую, отнюдь…– Я силюсь с ним порвать – и неохотно рву, И в тайной горести поэтому живу. Я чувствую, что я, в моей печальной доле,По мной отвергнутом вздыхаю поневоле, Я вижу, что душа раздвоена во мне: Высоко мужество, но сердце все в огне…* – я не мог удержаться.– Опять ?Сид?! – застонал Рошфор. – Мне слаще всех надежд – знать, что надежды нет! – он отшвырнул кий и взялся за голову обеими руками. – Корнель слишком пропитался здешней атмосферой! Чтоб ему не появиться у нас раньше – во времена Шатонёфа или после взятия Ла-Рошели?– Или после аннексии Шато-Рено, – поддержал его Жюссак. – Илипосле договора в Кераско, когда в первый раз сюда, в Рюэль, на лето поехали…– Что, так заметно было? – я был и польщен, и смущен.– А то! Глаза горят, губы горят, а от ваших взглядов друг на друга, как сейчас помню, стоит у всехна пару лье в окружности, – Жюссак мечтательно посмотрел в окно.

– Да, были времена… – я тоже смотрю из окна на фонтаны, зная, что не увижу там Монсеньера под сенью струй – который день он проводит лежа.– А что медики говорят? – в который раз спрашивает Рошфор.– Мэтр Шико твердит про хорошее сердце и про Амьен, а Ситуа – пугается и предлагает опий.–Привыкнет еще, – вздыхает Жюссак. – Взяли моду опием лечить…– Это все Бувар – лекарь его величества. Он считает мандрагору архаизмом.– Чем? – морщится Жюссак.– Устаревшим средством. С таким геморроем, как у его величества и у Монсеньера, мандрагоре не справиться.– Ну да, а от клистиров и опия, они, конечно, прямо как новенькие… – Рошфор щелчкомсбивает с рукава мел и тихо, задумчиво декламирует:– Смири, смири в себе, Химена, эту больИ сердце к твердости в несчастье приневоль. Сменится тишиной случайное ненастье, Лишь беглым облаком твое затмилось счастье…– Химе-е-ена… – ворчит Жюссак, но я не обращаю на него внимания, вторя Рошфору:–И не на долгий срок оно отдалено!– Мне в этой горести надежды не дано! – мрачная Мари-Мадлен вступает в бильярдную. – Люсьен, это ты опять взял моего ?Сида??Купи уже себе экземпляр и не таскай мой!– Ваша милость, яне брал! Это Монсеньер велел Шарпантье ему читать, после депеш из Перигора о восстании кроканов.– Этих мерзавцев еще не перевешали? – хмурится Жюссак. – Эх, меня там нет…– Скоро перевешают – старый герцог Эпернон добился приезда своего среднего сына из Страны басков – чтобы тот помог подавить восстание в родной вотчине. Против артиллерии крестьяне бессильны.– Сомнительная честь – прослыть победителем босяков, – пожимает плечами Рошфор. – То ли дело наш Луи – взял Ландреси и Мобеж! Простите, Мари-Мадлен, – ваш Луи. Он перепугал самого кардинала-инфанта, который теперь трепещет, как бы младший Ла Валетт не вторгся в Нидерланды.Луи – истинный Сид нашего времени!– Боюсь, Шарль-Сезар, литературные аллюзии заведут вас слишком далеко, – покачала головой Комбалетта. – Слишком много претендентов на роль графа Гормаса.А тебя, Люсьен, зовет Монсеньер.

– Кстати, чья партия? Я на новенького, – удаляясь, слышу я. Значит, до ужина бильярдная занята. Где бы мне поговорить с отцом Жозефом?

Но сначала мне нужно к Монсеньеру – время ежедневного массажа. Ситуа – тихий, молчаливый, похожий на монаха молодой медик, – велел растирать Монсеньера в те дни, когда он лежит – чтобы избегать застоя крови и лимфы.– Зачем мне второй медик? Зачем мне вообще кто-то кроме вас? – негодовал Арман, узнав, что мэтр Шико нашел коллегу в деле поддержания здоровья его высокопреосвященства.– Затем, что я не вечен, Монсеньер. Мне уже шестьдесят пять и я должен подготовить преемника, успеть ввести его в курс, – ласково, но твердо повторял мэтр Шико. – Жозеф Ситуа – лучший студент курса в Болонском университете, особо отмеченный деканом – учеником самого Амбруаза Паре. Ситуа изучал работы Авиценны, сведущ в лечении болезней кроветворения.– Учился в Болонье?– Вы же знаете, медицинский факультет Сорбонны в настоящее время представляет собой сборище схоластов…– Я реформирую Сорбонну… Воттолько прогоним кардинала-инфанта за Рейн.– Разумеется, Монсеньер, а мэтр Ситуа поможет вам в ваших трудах. Тем более что он вам обязан – пятнадцать лет назад вы остановили разбирательство по поводу скандала из-за его открывшейся связи с молодым монахом-доминиканцем…

Так у нас появился мэтр Ситуа – больше всего похожий на Россиньоля образом жизни, в основном протекающей в лаборатории, куда он постепенноперетаскал из библиотеки все медицинские книги, после чего перестал появляться где-либо еще, кроме спальни Монсеньера.Я вхожу в кабинет, и Монсеньер отпускает Шарпантье. Закрываю окно, вдохнув полной грудью напоенный июльской жарой воздух. Снимаю с Монсеньера халат, рубашку и принимаюсь за массаж. Главное – случайно не задеть намечающийся гнойник. Нет, новых нет, только те, что на руках и на правом предплечье.

Меня поражает, как обладающий крайней чувствительностью Арман – от неожиданной боли он взвивается, часто не в силахудержаться от вскрика – даже если вдруг Мими или Пюизет зацепят его загнутым когтем –не дрогнув ни одним мускулом, выносит любую боль, если включил ее в круг своего ожидания.

Он молча терпит вскрытие абсцессов, перевязки, повторную чистку ран, прижигание геморроидальных узлов – чаще всего отказываясь от опия, к радости мэтра Шико, который продолжает опасаться появления падучей. Я думаю, Арман без звука вынес бы хоть ампутацию – еще и не прерывая диктовки особо ядовитого письма Урбану или герцогу Эпернону –с вопросом, когда в его губернаторствепрекратится бунт босяков.Какой же он худой! Все ребра на спине наперечет. Хотя зимой было хуже. Кожа под моими ладонями испещрена шрамами от вскрытых гнойников – особенно много их на плечах и спине – но по-прежнему нежна, а рубцовая ткань напоминаетна ощупь парчу.– Арман, не надо.– Я слышу, как ты задышал.– Ну и что. Я не хочу без тебя.– Опять ты за свое. Зря, что ли, у меня сегодня правая рука без бинтов?Иди ко мне.– Арман…– Дай салфетку.– … М-м-м… Арман… Так и съел бы тебя всего…– Вместе со всем дерьмом?– Даже вместе с волосами… Да и сколько в тебе того дерьма после ежедневных клистиров?– Поверь, хватает – сам удивляюсь. И что ты разлегся? Давай халат и зови Шарпантье – писать новому императору Фердинанду Третьему.Новый император Священной Римской империи куда покладистей своего отца – не заявлял, что предпочтет править пустыней, нежели протестантами, не заикался о реституции владений Католической церкви – словом, признал новый порядок.

В немалой степени этому поспособствовало взятие Корби в прошлом ноябре.Я часто вспоминал осаду: хотя состояние здоровья кардинала поначалу не давало надежды на непосредственное участие в кампании, Корби пал перед Ришелье.Никто не произнес этого вслух, но падение Корби стало весьма символичным: Гастон Орлеанский – глава Пикардийской армии – не смог взять занятую испанцами крепость, не смог взять Корби и король, проводивший в седле по двенадцать часов и четырежды попадавший под артиллерийский обстрел.

Наконец, сначала уехал в Блуа Гастон, а через неделю вернулся в Париж Людовик.

Монсеньер вздохнул спокойно, собрал маршалов и заявил:– Осада мне надоела. Будем штурмовать.– Да, ваше высокопреосвященство! – обрадовался маршал Шатильон. – Не Бог весть какие тут укрепления – не Ла-Рошель и даже не Бреда.– А почему нельзя было штурмовать раньше? – спросил я Шарпантье. – Надоело тут торчать, не май месяц.– Чтобы Людовик полез лично брать ворота? – с горечью спросил Монсеньор, входя в палатку. – Нет уж, если он себя не бережет – то поберегу его я.