Глава XLIV. Разверстые могилы (1/2)

Глава XLIV.Разверстые могилыОтпроситься у Монсеньера оказалось не так-то просто. Я нашел его и Мазарини в Географическом зале – разложив карты по всему столу и захватив часть пола, они о чем-то бурно спорили, переходя с латыни на испанский.– Как еще назвать тех, кто до сих пор верит Гастону? – Монсеньер махал руками как ветряная мельница.– Gobernar es siempre un placer, incluso si el reba?o de carneros*, – примирительно заметил Мазарини, ловя в полете чернильницу, сбитую со стола широким рукавом Монсеньера.– Вот именно! Carneros! – возопил мсье Арман, грохнув о столешницу окованными металлом уголками громадного морского атласа. – Сухопутные сarneros!– Монсеньер… – начал я несмело. – Можно мы с Шарпантье…– Что вы с Шарпантье? – воззрился на меня мсье Арман, как инквизитор на ведьму.– Он хочет познакомить меня со своей женой. Мы вернемся к вечеру.– Ах да, у меня же подарок… – переключился Монсеньер. – Помоги достать, – он полез на верхнюю полку и начал сгружать оттуда кожаные томики ин-кварто.– Эсхил, Софокл, Еврипид… Аристофан, Плавт, Теренций… Аристотелев корпус… – я не успевал ловить, и мне на помощь пришел Мазарини. Вместе мы заставили весь стол пирамидами и башнями из книг в темно-зеленых, коричневых и красных переплетах с золотым тиснением.– И наконец, как новобрачному… – Монсеньер спрыгнул со стремянки и понесся к секретеру, на ходу доставая маленький вороненый ключ, – как молодожену, я думаю, ему будут кстати вот эти канцоны Петрарки!Он вынырнул из секретера, крепко и бережно держа старинного вида фолиант в богатоинкрустированном переплете.– Инкунабула 1470 года? – брови Мазарини вот-вот заползут под шапочку.– Венецианская, – сладко улыбается мсье Арман. – Вы оценили?– Это первое типографское издание – она бесценна! – восклицает дипломат. – Урбан Восьмой давно желает получить ее в свою библиотеку.– Обязательно поставьте его в известность, Джулио, – голос мсье Армана источает мед.Возможность насолить пчелам так его радует, что Шарпантье, заикающийся от волнения, обласкан, одарен и отпущен вместе со мной до завтрашнего утра.– Жюссак, двенадцать гвардейцев и карета племянницы! – гремит нам вслед условие нашего отсутствия. А без кареты и не доставить большой сундук, в который уложен подарок кардинала. Шарпантье настолько поглощен книгами, что всю дорогу, извинившись, вновь и вновь перебирает свои сокровища, доставая и раскладывая и так и сяк на сиденье. Из-за книг и сундука места в карете совсем мало, и я засыпаю, положив под голову ?Орестею?.Небольшой дом на улице Оружейников, в двух кварталах от церкви Сент-Эсташ очень подходит Шарпантье – неброский, но солидный, из серого камня, скрывающий за фасадом большой двор со службами, конюшней и каретником – есть все, чтобы жить долго и счастливо – даже пышно разросшийся лилейник и две старые яблони, покрытые мантильей из нежно-розовых цветов.Мы с Жюссаком заносим сундук в гостиную, где счастливый секретарь топчется возле новобрачной – высокой, тонкой, бледной девушки с такими же, как у Дени, светлыми чистыми глазами.

?Они точно найдут общий язык с Мари-Мадлен?, – проносится у меня в голове. Платье Антуанетты Шарпантье совершенно такого же строгого фасона, как и вдовий наряд племянницы, только не черного, а зеленого цвета – из переливчатой тафты с золотистым оттенком. Очень идет к ее глазам.

– Дорогая Антуанетта, позволь представить моих друзей, – просто говорит Дени.– Шевалье Франсуа де Жюссак д’Амблевиль, – я в первый раз услышал имя Жюссака!

– Люсьен Лоран, – я кланяюсь, задерживаясь в поклоне и прижимая шляпу к груди – для пущей почтительности. Однако Антуанетта хватает меня за руку – руки у нее сильные и совсем не лилейные – и горячо восклицает:– Мсье Лоран, Дени столько о вас рассказывал! Могу ли и я надеяться стать вашим другом?

– Почту за честь, ваша милость, – отвечаю я осторожно.– Ах, вы можете называть меня просто Антуанеттой! – она сразу берет быка за рога. – Нам с вами необходимо поговорить по очень важному делу. Господин Жюссак, прошу меня извинить, – она посылает ему извиняющуюся улыбку, выходя со мной из гостиной.

Она приводит меня в небольшое пустое помещение без окон – видимо, предназначенное под кладовую или гардеробную. Две скамьи вдоль стен, на одной – шандал с пятью свечами, она зажигает свечи и запирает дверь. Стены толстые, окон, как я еще раз убеждаюсь, нет, под скамьями негде спрятаться – мне нравится тщательность ее подхода. После Шатонёфа мне нравятся пустые помещения, где негде взяться тайникам и неожиданностям. Впрочем, главная неожиданность ждет меня в рассказе.Усевшись друг напротив друга, мы с минуту молчим, потом она, не глядя на меня, глубоко вздыхает и начинает.– Знаете, мне трудно говорить, но я считаю, что мой долг – донести до вас эту историю. Кто владеет информацией – тот владеет миром, – как говорит ваш дорогой шеф.Я киваю.– Вы знаете, почему покойная мадам Сюзанна дю Плесси не вернулась в поместье, когда овдовела? Хотя в Пуату жить было бы куда дешевле, чем в Париже, не пришлось бы закладывать орден Святого Духа.Я мотаю головой – в горле почему-то пересохло.– Она не вернулась из-за вашей матери, Люсьен.– Из-за моей матери?

– Да. Сорок лет назад случилась какая-то темная история, я знаю, что вашу мать хотели убить. Не знаю из-за чего, но моя мать сказала, что ни вам, ни вашим родственникам лучше никогда не приезжать в Пуату, если вам дорога жизнь.

– Матушка ничего мне не рассказывала… Странно это все. Сейчас пойду и спрошу, что за темная история…– Ваша матушка жива? – глаза Антуанетты круглы от удивления.– Ну да. Жива. А что такое? – начинаю я злиться.

– Сколько же ей лет? – недоумевает Антуанетта.– Ну сколько: я родился, когда ей было сорок пять, а сейчас мне двадцать шесть, – стало быть, семьдесят один.– Как много. Тогда вам стоит поговорить с ней безотлагательно.Я вскакиваю и тут же соображаю, что без Жюссака и дюжины гвардейцев мне хода нет. Антуанетта понимает меня без слов:– Берите мою Хлою – она заседлана, – она увлекает меня на черную лестницу, к открытому окну. – Вот она – под яблоней, и калитка выходит в переулок!Перекинув ногу через подоконник, я слышу:– Я запрусь в гардеробной и скажу, что консультируюсь с вами по поводу столичной моды, а Жюссака Дени возьмет на себя. Пара часов у вас есть!Грохнувшись в лилейник, я хромаю к яблоне, под которой пасется рыжая кобылка. Мадам Антуанетта ездит в мужском седле? Чрезвычайно приятная привычка.

Кобылка послушная, да и ехать, сказать по чести, – четыре квартала, но дорога каждая минута. Не хочу даже представлять себе, как взбесится Жюссак, а уж Монсеньер… ?Пожизненное заключение в своем алькове?, – вспоминаю я слова Мари-Мадлен. Не иначе. Улизнув от Шарпантье как тать, я и в дом родной крадусь как тать.Спешившись, веду кобылу в поводу по узкой щели меж границ двух поместий: со стороны улицы все заросло бересклетом, и если не знать точное место, то прохода вовек не сыщешь. Завязав поводья вокруг перекладины калитки, я крадусь к дому.

Остановившись у окна, я прижимаюсь затылком к холодному тесаному камню и думаю, как же я дошел до такой жизни.– Hasta la vista, osa**, – слышу я в раскрытое окно, и вижу, как из дому, воровато оглядываясь, выходит небольшого роста незнакомец, неприметно одетый и в надвинутой на глаза шляпе с обвисшими полями. Он что-то прячет за пазуху, быстро удаляясь в сторону выхода из парка.Два шага до входной двери даются мне с трудом. Я захожу в полутемную комнату – все как всегда – еле тлеющий камин, запах кофе… Зеленое плисовое кресло у огня, в нем шевелится матушка, закутанная в вытертую коричневую шаль. Стоит та особенная тишина, по которой очевидно, что кроме нас в доме никого нет.– Что ты хмур, как день ненастный? – спрашивает матушка, складывая руки на груди, от этого движения все ее тело долго колыхается. Дождавшись, пока она опять вернет себе монументальную неподвижность, я усаживаюсь у камина рядом с креслом и собираюсь с духом:– Матушка, вы – испанская шпионка?– Нет, сынок. Я – цыганская ведьма.– Цыганская? – взвиваюсь я. Только не это! – Да вы даже гадать не умеете!Матушка поджимает губы – я сказал что-то невероятно убогое.– Может, еще и сплясать с бубном? То-то все порадуются.– А батюшка? Он тоже цыган? – от моего вопроса она хохочет, низким утробным басом, опять напоминая мне медведицу. Мне нестерпимо хочется плюнуть на все расспросы, занять место на вытертом подлокотнике и прильнуть к ее груди – как я всегда поступал в детстве, когда у меня случались какие-то невзгоды. Но сейчас я должен выяснить, что за темная история до сих пор угрожает нашей семье.– Батюшка твой – кулик пуатеванский, ни убавить ни прибавить. Вся родня из одного болота.– А вы откуда, матушка?– Я-то? Из Тироля.

– Из Австрийского эрцгерцогства? – я тут же вспоминаю карту Европы и обведенные толстой красной границей владения Габсбургов на востоке от Франции. – А откуда в Тироле цыгане?– А теперь и нет. Все сбежали. Кто успел, – расправив на коленях юбку, она глядит в огонь, и словно повинуясь ее взгляду, он разгорается, устраивая пляску отражений в ее глазах, обведенных коричневыми кругами. Я жду продолжения, хоть мне и страшно.– В Тироль наш табор откочевал из Альпухарры, это в Испании, в Гранаде. Мой отец был наполовину испанец – по матери, наполовину мориск***. Когда Гранада пала, многие сразу подались в Левант, в Магриб, но его семья решила остаться, пока инквизиция не припекла так, что небо с овчину показалось. Всех и порубили во время погрома, только мой отец и спасся – потому что в отхожее место с головой занырнул и сидел там, пока толпа не натешилась, весь квартал разметали, хорошо – не сожгли. Он ушел в горы, к родне, в Альпухарры – там долго мориски жили, но инквизиция везде достанет. После восстания опять он жив остался, хоть и охромел. С пробитой головой лежал на скале и уже вороны слетелись. Да только мимо табор цыганский проезжал, и моя мать – Лола-Ола – увидела красоту его и влюбилась. Подобрали его, выходили, обженили и ринулись подальше от святых костров…Через Францию, через Чехию – и вот добрались до Тироля – там я и родилась.Матушкин голос звучал мрачно, но слышалось мне пренебрежение, как будто она насмехалась, но кому было адресовано это пренебрежение, я не понимал.– Так и кочевали из Баварии в Моравию, из Моравии в Померанию, потом опять в Тироль. А потом шибко припекать и там стало – сначала в Баварии приказ вышел всем таборным правое ухо отрезать. Потом в Моравии – чтоб левое. Потом в Тироле и вовсе велено было всех цыган старше шестнадцати лет повесить.– За что?– За шею.Я растер ладонями лицо, схватил себя за уши – как плохо, наверное, без ушей!– Плохо без ушей, – произнесла матушка и откинула тяжелую, будто раз навсегда приклеенную к щеке прядь, – даже без одного уха плохо.В неверном свете камина я с ужасом увидел на месте ее левого уха мясистый обрубок – в потеках наросшей плоти.– Дикое мясо наросло, – пояснила матушка, наклонив шею, чтобы было лучше видно. – Палач хотел как лучше – чтоб хоть немного от уха осталось, а оно расти начало и совсем проход закрыло, два раза заново ковырять пришлось.– Сколько тебе тогда было?– Семнадцать. Солдаты схватили и повесили всех мужчин бородатых да старух, а тех кто помоложе – отпустили. Попользовали, конечно, не без этого, но сказали: ?Разбегайтесь кто куда?. Я и подалась на запад – хотела до Гранады добраться.– Как же ты… – начал было я, но не договорил. Мало ль я видел побирушек на большой дороге?– Я хорошо по-испански говорила, на кастильский манер – от отца научилась. Читать-писать могла – по-испански и по-латыни даже: одного маррана**** мы до Марселя провожали, так он в дороге всех ребятишек выучил.– Тоже от инквизиции бежал?– А как же. Тогда на дорогах столпотворение вавилонское творилось и содом с гоморрой. Я выдавала себя за испанку, крест надела, говорила, что в Толедо у меня родня, к ней и добираюсь.И вот в Пуату, в болотах этих, чуть не закончилась моя дорога… Лицо мне разбили, косу выдернули чуть не под корень, три пальца вывихнули… В болоте чуть не утонула, простудилась, жар начался…– Кто это сделал, матушка?– Да разбойники, вестимо. Тогда на каждом углу лихие люди кистенями пошаливали. Другие бы испугались – я ведь здоровенная девка была, зашибу и не замечу.

Вырвалась я от них, а дальше-то что? Кто поможет? Я б сама себя испугалась – черная, в лохмотьях, опухшая, в крови…И тут госпожа Сюзанна дю Плесси явилась мне и всю мою жизнь перевернула.Матушка не мигая смотрела в огонь, словно в лицо старого друга: – Не испугалась ведь. Пожалела. Привела меня в замок, обогрела, накормила, вылечила. Перед свекровью своей отстояла – старая госпожа Франсуаза уж сильно сначала меня невзлюбила. Потом-то привыкла, конечно. Господин Франсуа приехал из Парижа – подивился, да перечить не стал молодой жене. Я им все как на духу выложила – и что из табора я, и что отец – мориск, что мать – цыганка, а бабка – испанка…Решили они меня тихонько окрестить, госпожа Сюзанна и имя мне выбрала – ?Не созвучно, но подобно? – меня Оса звали в таборе, медведица, значит.