Глава XXXIII. Дипломатия, брак и любовь (1/1)

Глава XXXIII. Дипломатия, брак и любовь (сентябрь 1629)Через месяц я снова мог говорить. На языке, по бокам, остались почти незаметные следы от зубов. Возможности как следует поесть я радовался больше, чем вновь обретенной речи. В запасе у человека есть много возможностей донести свое мнение до других – боковой пожимкой губ, поднятием бровей, закатыванием глаз… Вот еще только ушами я шевелить не научился во время своей вынужденной немоты. Совсем не обязательно говорить, чтобы быть понятым – лица бывают и податливые для понимания, и нет – вот у Жюссака, например, лицо как Ла-Рошельский бастион – крепкое, гладкое и невозмутимое. Гнев, радость, разочарование, тревога – никакое чувство не оставляет следов. Разве что в крайней ярости его пышные пшеничные усы приподнимаются над губой, обнажая крепкие зубы – и горе тому, кто стал свидетелем столь редкого зрелища – скорее всего, этот оскал –последнее, что несчастный увидит на этом свете…У Монсеньера, напротив, лицо крайне выразительное: чуткие брови, веки, ноздри, губы –всегда в движении, внутренняя жизнь мсье Армана отражается в его чертах, как в ночнойводе – огненная пляска костра. В гневе в его глазах полыхают пожары, палят артиллерийские батареи, рвутся брандеры. Рошфор говорит, что мсье Арман дает себе труд сдерживаться только перед королем, предоставляя остальным смертным себя в первозданном, так сказать, виде.А вот Рошфор – такой человек, который может одним движением брови выразить столько, на что простому смертному потребуется потратить уйму времени, слов и жестов. А может – превратиться в мраморную статую, и ничего не прочтешь. И хоть расшибись – ничего не выведать. В последнее время граф именно с таким лицом возвращался со своих прогулок в Люксембургском саду – иной раз с оборванным кружевом на манжете, сломанным пером, а однажды – с треугольной прорехой на рукаве, которую я безошибочно опознал как оставленную дагой – кинжалом, без которого не обходилась ни одна дуэль с тех достопамятных времен, когда миньоны Генриха Третьего ?изрубили друг друга в мрамор?, причем один из них не посчитался с отсутствием кинжала у своего противника и нанес девятнадцать ударов, сам отделавшись царапиной.Встретив мой взгляд, граф хищно оскалился:– Не всем стрелы Амура попадают в желудок, друг мой.– Как бы вас не защитили от этих стрел стенами Бастилии, – не остался я в долгу: Монсеньер насчет дуэлей лютовал, казнь графа Бутвиля, оставившего беременную первенцем жену, до сих пор вспоминали среди придворных. – Хотите, зашью? – предложил я. – Так залатаю – искать будете, не найдете!– Заметано!Монсеньер с вечера уехал на заседание Королевского совета, где должны были обсуждать испанские дела. В зависимости от резолюции, он мог вернуться в очень разном настроении, так что следовало поторопиться. Зайдя ко мне в комнату, граф оккупировал единственный стул, расстегивая аметистовые пуговицы и стягивая облегающий камзол традиционно лилового цвета. Расхристанный ворот его рубахи, не сдерживаемый теперь верхним платьем, обнажил ключицы – и багровый след на коже, напоминающий отметину Амура, а не Ареса. Еще один след цвел на груди графа, у самого соска, полускрытый батистом. Теперь я заметил и легкую синеву под глазами, и распухшие губы, и сильный запах пачулей – хотя сам граф всегда предпочитал фиалковый корень – аромат, тоже считающийся мужским… Сильнее всех на моей памяти пах пачулями молодой шведский посол – Якоб Делагарди* – высоченный белокурый забияка самого отъявленного поведения, после его визитов мсье Арман всегда долго проветривал кабинет и жаловался на подступающую мигрень.– Люксембургский сад – не самое удачное место для прогулок с графом Делагарди, – мстительно сообщил я Рошфору, наслаждаясь сменой выражений его лица. Какая там мраморная маска! Он чуть со стула не упал.– Откуда ты… – он взял себя в руки и парировал: – Ротонды у меня нет, знаешь ли. И вообще, я укрепляю дипломатические связи с потенциальными членами антигабсбургской коалиции!– Пусть ваш член антигабсбургской коалиции распространит на вас дипломатическую неприкосновенность, – пожал я плечами.– Сейчас я на тебя что-то другое распространю, – начал закатывать рукава граф. На предплечье, ближе к локтю, у него тоже была пунцовая отметина.– А камзол штопать вам посол будет?– Еще одно слово – и штопать придется тебя!

– Поспите, если хотите, – предложил я ему миролюбиво, указывая на кровать. – Дел не меньше, чем на час.– Благодарю, мой друг, – сменивший гнев на милость граф вытянулся на кровати, и через миг уже спал, даже не прикрыв глаза от света рукой.Я со своей шкатулкой перебрался за стол, в круг света от пяти восковых свечей. Порез, к счастью, был чистый, без следов крови, в дюйм длиной. Я отпорол на рукаве подкладку, из шва осторожно вытянул десяток лиловых ниток и приступил к штопке, подложив яйцо из оникса, чтобы как следует натянуть тафту. Я клал стежки вдоль, потом перевивал поперек, имитируя работу ткацкого стана. Мне повезло, тафта – ткань с простым переплетением, как у полотна. Да еще прореха рассекла вышитый поверху цветочек, что было мне на руку. Закончив штопку, я вдел новую нитку и отполировал свое рукоделие залихватским бутоном, стараясь закрыть вышивкой побольше пострадавшего куска. Теперь снова зашить подкладку потайным швом…И можно будить, пока Монсеньер не вернулся.– Принимайте работу, граф, – я осторожно потряс его за плечо. Он открыл сонные, счастливые глаза, потянулся и принялся разглядывать камзол, поднесенный мной на вытянутых руках, опять порадовав меня недоумением, проступившем на лице. Он даже глянул на левую руку, сверяясь с прорехой на рубахе, какой именно рукав был порван.Недоумение сменилось удовлетворением.

– Ты сущий ангел, Люсьен! – он чмокнул меня в щеку в порыве чувств и стремительно покинул комнату, застегивая на ходу камзол.Словом, Шарпантье, столкнувшийся с ним в дверях, был впечатлен.

Секретарь со дня моего вызволения ходил сам не свой. Вот уж чье лицо можно читать без переводчика! Обычно бледный, он то и дело оживлял цвет лица распухшими глазами, покрасневшими не от усталости, а от слез. Я давно хотел устроить ему допрос, меня сдерживала немота, а потом косноязычие, вызванные увечьем – на кривой козе к Шарпантье не подъедешь – он человек тонкой настройки.И вот человек тонкой настройки сам пришел для разговора.– Вы позволите, мсье Лоран? – он робко остановился, едва шагнув за порог, его глаза, чтобы не встречаться с моими, обследовали пол, потом стену, а потом на пути попалась кровать, и я с удовольствием ждал, как он покраснеет, рассмотрев смятое покрывало и подушку, явственно хранящую отпечаток головы Рошфора. Секретарь не обманул ожиданий – краснота затопила его лицо неумолимо, как весеннее половодье. Он застыл как парализованный, лишь на глазах выступили слезы. Да что же это такое!Я сел на кровать и взял его руку в свои.– Что случилось, ваша милость?

Он вздрогнул, как будто в него выстрелили. Как подкошенный, он рухнул на кровать и зарыдал, свалившись мне на плечо. Стискивая мою руку, он рыдал долго и громко – как маленькие дети, до изнеможения, моя ливрея промокла на плече. Я не прерывал его, лишь осторожно гладил по спине. Постепенно рыдания перешли в судорожные всхлипы,потомво вздохи, а потом он опять замолчал, закаменев спиной. Я убрал руку и ждал.– Понимаете, мсье Лоран… – отважился он, – когда вас похитили… Мы не знали, что с вами, не знали даже, живы ли вы вообще…Я ждал.– И Монсеньер… он был такой несчастный, просто страшно за него было.

– Я понимаю, – мсье Арман мог быть весьма пугающим, даже когда молчал, даже когда не двигался – просто наполняя воздух своим неистовством.

– Я знаю, что это страшный грех, но я боялся, что он… вы понимаете… За него боялся. Мы все боялись.Я понимал: руки на себя Монсеньер бы, конечно, не наложил, вот уж глупость несусветная, но вот припадок мог выдать пуще всего прежнего. – И вы решили ему как-то помочь?Шарпантье вскинул заплаканные глаза:– Да, мсье Лоран! Дело в том, что я… Что я… – он набрал побольше воздуха, зажмурился и выпалил: – Я тоже… питаю сердечную склонность к Монсеньеру.Я не знал, что ответить – что полагается говорить в таких случаях, что вообще можно сказать? И я просто его опять обнял.– Я признался ему… в своих чувствах,– продолжал секретарь, – сказал, что на все готов ради него. На все, – он судорожно втянул воздух, сотрясаясь от озноба всем своим тщедушным телом.– И что же Монсеньер? – мне стало интересно.Мой вопрос вызвал лавину новых рыданий.– Он… он сказал, что… ы-ы-ы… что сочувствует мне, но не может ответить на мои чувства – по очевидной нам обоим причине! – секретарь опять уткнулся своей бедовой головушкой мне в плечо. – А потом сказал, что мне надо жениться! И дал год сроку, чтобы к следующему Успению я был уже женат.– Ну так женитесь, – обрадовался я. – Купите дом, выезд заведете, детки пойдут. Хорошо!– Какие де-е-е-ти, – опять завыл секретарь, выуживая из-за обшлага платок. – Я же не… я не…– Да бросьте, Дени, – затормошил я его. – Его величество тоже ?не?, однако ж Анна Австрийская потеряла первого ребенка, скинув беременность… – я торопливо помолился о ниспослании наследника. – Его величество смог – и вы сможете. И вообще у вас работа. А так будет все как у людей…

– Монсеньер пообещал быть крестным моего первого ребенка, – тихо сказал Шарпантье.– Большая честь, – оценил я. – Вы, Дени, главное – скажите об этом жене, а она уж с вас не слезет, пока наследника не получит.

– Вы мудрый человек, мсье Лоран, – вздохнул секретарь.– Люсьен, – поправил я его, а потом задал вопрос, который не пришел мне в голову вначале: – А зачем вы мне это рассказываете?Он смущенно отвел глаза, взял меня за руку и сказал:– А вы тогда можете называть меня Дени. Я рассказываю вам, потому что мадемуазель Антуанетта Ле Конт оказала мне честь стать моей женой. Полагается ведь вступать в священный союз, не имея тайн от будущей супруги, верно?– Верно, – я не понимал, к чему он клонит.– А так как я лишен возможности рассказать о своих грехах и своей невесте, и своему духовнику, то я выбрал исповедником вас. Прошу простить за это, но… вы понимаете, положение безвыходное…– Да мне не жалко, но почему вы не можете сказать об этом на исповеди?Тут пришел его черед смотреть на меня как на ребенка:– Вы бы знали, какой процент агентурных донесений составляют сведения, полученные на исповеди!

– Понятно. Так пожалуйста, я к вашим услугам, Дени. Приходите, поговорим.Он промокнул глаза, поправил волосы и взялся терзать воротник.– Что? Спрашивайте уже, – прервал я его мучения.– Скажите, Люсьен… Простите, я лезу не в свое дело, но… что у вас делал граф Рошфор? Я видел, как он зашел к вам два часа назад…Я хохотал громко, долго и с наслаждением. Пока Дени не засмеялся вместе со мной.– Дени, просто подумайте, ну подумайте своей гениальной головой: а что можно сказать, увидев вас выходящим из моей комнаты?

Для полноты впечатления я поднес ему к носу зеркало.– Да, действительно, какой ужас, – он тщетно пытался расправить измочаленное кружево. – Все можно истолковать превратно, но ведь очевидное – это удел ограниченных умов?– Ясное дело! Кстати, женитьба – это причина обновить свой гардероб, слышите? Соберетесь – я к вашим услугам.– Ах, Люсьен, вы просто ангел! – Дени покинул комнату в кардинально другом настроении, нежели два часа назад.*Автор в курсе, что упомянутый Якоб Делагарди не был послом, но лицо у него очень уж подходящее. И биография.