Глава XXXII. Орлиное гнездо (1/2)

Глава XXXII. Орлиное гнездо (август 1629)Из кабинета Монсеньера к себе в комнату я мог попасть тремя путями: через смежную дверь в дальней стене, через потайной ход, начинающийся дверью-стеллажом, и через коридор. Последний путь был самым длинным, но именно им я и отправился, и не зря – у моих дверей стоял мажордом.– Ох, мсье Лоран, как я рад вас видеть! – он попытался было улыбнуться, но сморщился, сдерживая слезы. – Как вы похудели. А как Монсеньер похудел!Я жестом пригласил его войти. Пока я зажигал свечи, Огюстен присел в кресло и рассказывал о своей службе в качестве камердинера.– Я лучше наймусь к Марселине в прачки, чем еще раз его побрею. Верите ли – руки трясутся! Ноги подгибаются! Как вы выдерживаете?

Подсвечивая шандалом, я продемонстрировал Огюстену причину своего молчания. Он побледнел и схватился за щеки.– Святая Мадонна! Как же это так? Очень болит?Я помотал головой, но мажордом смотрел на меня как на мученика.– Вы ведь, наверное, есть нормально не можете? Так я распоряжусь, чтобы вам бульон варили каждый день, да покрепче. А сейчас молока. Хотите молока?Я кивнул, и он позвонил в сонетку. Через минуту на пороге стоял лакей Безансон и ждал распоряжений.– Мсье Лоран ранен и не может говорить. Так что следи за его питанием – только жидкое,завтра подашьбульон, а сейчас принеси молока и соломинку, а еще приготовьбочку теплой воды для мытья.Безансон кивнул, стараясь не измениться в лице, но мой вид – крестьянская куртка при сафьяновых сапогах, в сочетании с немотой – здорово его озадачил.Подойдя к кровати, я увидел красиво разложенный новый костюм – ливрею из серого бархата, с разрезами из лилового шелка на рукавах, по краю разреза шла полоска бисера с нежно-белым жемчужным блеском. Я схватил мягкую ткань и повернул к свету, поворачивая так и эдак, наслаждаясь переменчивой игрой оттенков и бликов. Приложил к щеке – глухая матовая мягкость бархата и скользкая прохлада шелка ласкали кожу изысканным контрастом…– Примерьте, мсье Лоран! – попросил меня мажордом. – Мы без вашей санкции не переодеваемся.Я более чем охотно скинул свою суконную жуть и вытянул руки, помогая Огюстену облачить меня в ливрею. Пуговицы тоже были из муранского стекла – фиолетовые как сутана епископа, они отражали круглой поверхностью мягкий свет восковых свечей, сохраняя глубину чернильно-темной.– Камзол вам велик, – прошептал Огюстен, и губы у него запрыгали. – Что же с вами делали, мсье Лоран?Ливрея и впрямь сидела очень свободно, особенно в поясе, хотя я заказывал как обычно, приталенную в обтяг. Я снял со стены зеркало и вручил мажордому, чтобы тот повертел его, позволяя оценить обнову со всех сторон и боков. Прекрасно! Не век же мне быть таким худым. Отрезной по талии фасон выгодно подчеркивал и ширину в плечах, и тонкость в поясе. Штаны примерять не стал, не желая пугать Огюстена свежим шрамом. А вот ботфорты надел – очень уж хотелось избавиться от испанской чешуи. Меня тронуло, что сапог было две пары – из кожи и из замши, тонкой, бархатистой и мягкой. Такие можно вместо туфель надевать – как и Монсеньер, я всегда предпочитал туфлям ботфорты.

Мое восторженное мычание Огюстен истолковал правильно и просиял, получив от меня кивок в ответ на вопрос, можно ли всей прислуге переоблачиться. Я всучил ему сафьяновые сапоги Дознавателя – на выброс, и приготовился выдержать досмотр мэтра Шико, столкнувшегося с мажордомом в дверях.Мэтр Шико схватил меня и повернул к свету, как муранскую бисерину – осматривая всего со всех сторон.– Открой рот. Да-а-а, воспаление налицо. Жара нет? Жара нет. Еще повреждения есть? Раздевайся.След на бедре его впечатлил. Он несколько раз провел рукой по шраму, тонкому и ровному, хранящему следы от ниток – по четыре с каждой стороны.– Ведь профессиональный шов, и зажило так хорошо… – задумчиво произнес он, завершая осмотр и протягивая мне халат. – Куда только не заносит жрецов Асклепия…Мэтр Шико подтвердил мою жидкую диету, предупредив, что жар еще может вернуться.

– Монсеньер тоже почти ничего не ел, – ответил медик на мой невысказанный вопрос. – И почти не спал. Я ждал припадка, но обошлось. Хорошо, что ты вернулся, но не забывай о его геморрое, прошу тебя. И сам береги ногу, не ровен час рана снова откроется. Хотя шовчик чистый, красивый.А вот моих коллег-лакеев не волновала красота шва – лишь обстоятельства получения раны. Когда Безансон принес мне ужин и сообщил, что все для мытья готово, я уже так хотел спать, что решил совместить эти два занятия. Пытаясь справиться с молоком, я, в сопровождении Безансона, завернул за угол и попал в мыльню – с пылавшим очагом, плиточным полом и тремя громадными бочками-купелями. Чтобы оборудовать систему слива, пришлось выписывать отдельно архитектора-итальянца, что встало в целое состояние, но как это было удобно!Я отдал бокал Безансону, пока разоблачался, – под осторожными взглядами Симона, Дальбера, Леррена, Шаперона, Борье, Люке, Валарди и повара Бернара – всем срочно что-то понадобилось в мыльне, словом, встречен я был как герой.– Вам помочь, мсье Лоран? – подскочил Симон.

Я кивнул, и он помог мне залезть в бочку, предложив намылить спину. Я снова не имел ничего против. Безансон вернул мне молоко, и я потягивал его через соломинку, пока Симон мыл мне голову и тер спину. Хорошо!– Подай полотенце! – прикрикнул он на Дальбера – самого молодого среди лакеев, только весной приехавшего из Пуату парнишку со светло-русыми, вечно торчащими во все стороны волосами. Дальбер помог мне вытереться, не отрывая испуганных глаз от моего шрама – большое дело! Видели б они Жюссака – на том из-за рубцов живого места не было, а мои отметины – это ерунда. Надо будет как-нибудь послать его потереть спину начальнику личной охраны – пусть увидит настоящие боевые ранения. Хотя Жюссак теперь – командир подразделения для особых поручений, – так он сказал, упомянув, что капитана гвардейцев зовут Кавуа. Интересно, Кавуа тоже из Пуату? Чтобы получить такую должность, он должен был вырасти в замке, прямо на глазах мадам дю Плесси и ее домочадцев.– Когда вам подать завтрак, мсье Лоран? – спросил Леррен. – Мэтр Клавье сказал, что у вас завтра выходной.Я показал лицом что-то неопределенное, подумав, что вряд ли я залежусь в постели после рассвета.Как я ошибался! Когда я проснулся, было уже за полдень. Если б не потребность отлить, я бы спал и дальше. Удовлетворив нужду, я собрался было одеваться, как вдруг меня качнуло, а перед глазами потемнело, так что я решил поваляться еще. Мне не хотелось есть, я чувствовал легкий приятный жар во всем теле – мэтр Шико, как всегда, оказался прав.Лежа на мягком тюфяке, на чистых накрахмаленных простынях, я набрался храбрости и поразмышлял о том, что было бы, не успей Рошфор вовремя.Жанна посадила бы на моей могиле самую красивую дикую розу – в этом я не сомневался. Интересно, влетело ей за мерина, еще и в полной упряжи, которым она героически снабдила наш маленький отряд? Зачем Жюссак ее поцеловал… Рассказать ему, что Жанна – дочь палача, или не рассказывать? Ведь все равно уже ничего не изменить.Интересно, а если бы Монсеньер узнал, где моя могилка, он бы тоже распорядился высадить там какие-нибудь цветы? Лилии, например. Хотя нет, лилии – это слишком, это геральдический цветок, символ королевского дома. Гортензии – нет, Монсеньер их не любит. Настурция, гвоздика, петунья, анютины глазки – мелочь, мак – очень красив, но так скоро облетает… Пион? Пион – роскошный цветок, щедрый, яркий, долго держит цвет – но у мсье Армана от пионов начинает болеть голова, так что ни в коем случае. Ирисы? Лиловые ирисы – изысканно, их прихотливые лепестки с плоеными краями слишком вычурны и не походят для такого простого человека, как я.

Так и не выбрав цветы на свою могилу, я был прерван стуком в дверь. Какая, впрочем, разница – не лопух, и ладно. Да и лопух все лучше, чем ничего.Стучал мэтр Шико, обеспокоенный и рассерженный.– Совесть надо иметь! Мы же волнуемся. Тебе необходимо поесть, – он позвонил, и вскоре под его пристальным взглядом я расправлялся с крепким мясным бульоном с разболтанной сухарной крошкой.

– Пить совсем не можешь?Я попробовал сделать глоток без помощи соломинки, но глотнул слишком много, и половина полилась обратно. Торопливо утираясь салфеткой, я помотал головой.

– Монсеньер уехал в Лувр, и велел за тобой присматривать, следить, чтобы ты поел. Не знаю, когда вернется, сегодня же тезоименитство его величества Людовика,будет бал и фейерверк.

После еды сил у меня прибавилось, жар спал, и я отправился в спальню мсье Армана, чтобы чем-то себя занять. Госпожа Мари-Мадлен, отец Жозеф, Рошфор, Шарпантье – все были на балу. Я решил разобрать украшения мсье Армана – все-таки для какого-то более трудоемкого занятия я не чувствовал в себе сил – какие уже пора отдавать в чистку ювелиру, где камень разболтался – это можно делать сидя.В спальне стояла тишина, даже огонь в камине погас, я не стал его разжигать без приказа – все-таки август, вдруг будет слишком жарко? Подобрав с ковра халат Монсеньера, я положил его на кровать, поправив новое покрывало – из лионского шелка с цветочным узором – золотые розы по багряному полю. На гобелене, закрывавшем стену, цвели такие же розы, только помельче – в спальне мсье Арман предпочитал гобелены мильфлёр*, в отличие от кабинета, украшенного ткаными Гераклами и Александрами больше человеческого роста.Открыв секретер флорентийской работы, я завел ладонь за верхний ящичек, нажимая на скрытый рычаг – поднялась крышка потайного отделения, из которого я извлек внушительного веса ларец с лиможской эмалью, изображающей переход через Красное море – центральное место занимал гневно бьющий копытом белый жеребец без всадника.Искусный мастер рельефом передал даже могучие мышцы на груди коня – я осторожно провел по эмали, снимая черный кошачий волос. Везде эта шерсть, чеши я Люцифера хоть два раза на дню. Нажав на обод, я откинул крышку. Сверху, небрежно брошенный, лежал рубиновый крест – подарок королевы-матери на взятие Ла-Рошели.

Я сразу вспомнил разговор с госпожой Мари-Мадлен, произошедший незадолго до моего похищения. Я сидел за столом и затачивал перья, Мари-Мадлен приникла к окну, глядя вслед карете с красным султаном. Послышался тяжелый вздох на грани слез.– Вы знаете, куда он поехал? Вы не знаете, куда он поехал – на верфи, постигать разницу между шхуной и бригантиной! В то время как на ужине у маршала Бассомпьера его будет ждать вдовствующая королева! Он играет с огнем.Люсьен, ну почему мужчины – даже лучшие из них – так отвратительно эгоистичны? Дядюшка относится к Марии Медичи как к тяжкому кресту – хотя не будь ее, еще неизвестно, что с ним бы сталось.

Я недоверчиво хмыкнул, не отрываясь от своего занятия.– Не хмыкайте, я и так прекрасно знаю, что вы всецело разделяете недовольство королевой-матерью.Кто я такой, чтобы быть недовольным? Вдовствующая королева – член королевского дома, мать нашего возлюбленного короля. И подарила мсье Арману рубиновый крест, еще крупнее и дороже того, что он продал, чтобы покрыть издержки Ла-Рошельской кампании, – после победы. А король присовокупил пять доходных аббатств.

– Все говорят, что у королевы-матери ужасный характер, – осторожно заметил я.– Любой женский характер, если его удается обнаружить, априори объявляется ужасным! – гневно комкала платочек Мари-Мадлен. –Не ужасно только полное отсутствие характера!Да даже если королева-мать – тяжкий крест, не моему дядюшке, лицу духовному, сетовать на тяжесть. Мария Медичи – дочь великого герцога Тосканы, внучка императора Фердинанда, королевы Анны Ягеллонки, правнучка герцога Альбы! Ее сын правит Францией, один ее зять правит Испанией,другой – Англией, в конце концов, если мезальянс устраивает ее, то почему не устраивает его?– Здоровье не позволяет, – высказался я.– Здоровье позволяет ему спать в альпийском сугробе, не снимая кирасы – эта отговорка уже не работает. Да даже если не позволяет, – Мари-Мадлен обернулась ко мне, гневно сверкая по-фамильному выразительными глазами, – женщина всегда оценит искренность. А он ведет себя так, как будто стыдится связи с нею!Я тяжело вздохнул и составил перья в серебряную подставку с Пегасом.– И он лжет! Невозможно долгое время ни скрывать любовь, если она есть, ни имитировать ее, если любви нет. Его старания убедить, что с его стороны был только расчет, лучше всего доказывают – связь длиной больше десяти лет не могла не иметь в основе чувств! Только потому, что королева это понимает, мы до сих пор живы, – букольки на ее затылке запрыгали в такт рыданиям.

Тяжелое чувство оставил этот разговор.