Владение Короны (2/2)

- Почему сейчас? - В тайной переписке почившего Государя нашли свидетельства против вас и против других сосланных офицеров, - Гебель последний раз поводил пальцем по стеклу и вернулся к Сергею, -может, не только на них, об том мне не докладывали, сами понимаете. Если б не смерть Его величества, может, так бы и не трогали вас, там личная протекция, говорят, была… Но не мы располагаем, а Бог. В общем, арестов не миновать. А дальше… что соберут по вам и друзьям вашим. Может, крепость, может, разжалование, может, смерть. - Но допрос вы вести не будете? - Не мое! Дело! Вас! Допрашивать! - заорал вдруг Гебель, так ударив по столу кулаком, что подпрыгнула чашка с чаем, жалко звякнула о блюдце.- Найдутся почище. Я, когда Баранова вам отдавал, думал, поймете, что нужно немедленно прекращать. У вас ведь шанс был… - Не было шанса, Густав Иванович. Сергей снял перчатки, снял фуражку, сплел пальцы и положил на них подбородок, глядя на Гебеля пристально и спокойно. Тот не выдержал, отвел глаза. - Ну, может, и не было. Раньше надо было думать, вот что. - Вы уезжайте только как можно скорее, а. Гебель отшвырнул задвинутый под стол табурет, уселся напротив Сергея, уставился на него черными своими полканьими глазами, в которых плясали теперь искорки злого веселья, точно и не было застарелой печали. И спросил немного надтреснуто, как будто во время давешней экзекуции проморозило его на плацу, и что-то сломалось то ли в голосе, то ли в душе: - Муравьев, вы всерьез думаете, что за вас тут драться будут, что ли? Так я вас разочарую: не будут. Есть у меня, что личному составу объявить, после чего вас не только вожаком не выберут, так еще и в глаза плевать станут. Провалился ваш бунт. Дальше только признание вины и сотрудничество со следствием, но к этому я, слава Всевышнему, уже иметь отношения не буду. Так что покорнейше благодарю за заботу обо мне и о семье, только пустое все это.

- Ладно, не хотите - как хотите. Вы мне скажите: с Барановым что? - Что ему сделается! - Гебель устало махнул рукой, мол, надоело с вами, хватит. Тут же явились караульные, подняли Сергея, повели вежливо, но настойчиво. - Густав Иванович, - обернулся он от двери. - А можно чаю у вас попросить в камеру? Замерз ужасно… Гебель встопорщил усы от эдакой наглости, но ему нравились нахальные люди - и нравился Сергей, несмотря даже на все произошедшее. Так что в конце концов он сказал: - Добро, организую. Принесут. Мы ж не звери. Рядовой с чайником и правда зашлепал вслед конвою, когда они уже свернули в тюремный коридор. Прошел вместе с отрядом людскую камеру. И подал Сергею чашку, когда того уже водворили в репликантскую. XIII Опухнув от чая и от вынужденного безделья в крошечной, грязной, похожей на домовину конуре, он решил “сделать пробу”. Почти по Достоевскому. Поманил к стеклу ближайшего караульного, жестами попросил включить интерком и сообщил, что хочет священника. - Вам зачем? - удивился болванка-рядовой, вроде, Фролов или как-то так, на Ф. - Исповедаться и причаститься. Совесть нечиста. - Ой… Слушаюсь, Сергей Иваныч, будет исполнено, - вытянулся во фрунт Фролов - и тут же убежал. Сергей уселся обратно на приступочек - койки в репликантской не полагалось, да и некуда было ее поставить. И стал ждать. Наручный компьютер с часами у него забрали, поэтому время он прикидывал примерно. В общей сложности сидел он на губе уже часов пять. Бегал Фролов минут сорок, может, пятьдесят. И вернулся ни с чем. - Полковник Гебель сказал: не положено. Прощения просим. - Долго решал полковник Гебель? - Долгохонько. И видно было, что мается. Но в конце концов не разрешил. Что-то еще хотел сказать ему Фролов, даже губы дернулись, но почему-то не сказал. Выключил интерком и вернулся на свой пост. Подбородок, перечеркнутый ремнем фуражки, выглядел бледным и скорбным, лицо спряталось в тени. Сергей мог предположить, что вертелось на языке у Фролова: ему велели обращаться к государственному преступнику не иначе как “Муравьев”, без имени-отчества и без звания, и вместе с запретом на священника это навело Фролова на нехорошие мысли. Вот и хотел он узнать у бывшего подполковника, что же это деется. Хотел - но побоялся. Меньше знаешь - крепче спишь, особенно если ты болванка. И особенно, если тебе страшно. А вот Сергею страшно не было. “Проба” окончательно убедила его в том, что он знает, какую игру затеял Гебель - и те, кто ему приказывает с Земли.

Игру придумали после визита Амфельта, конечно. Гебель приметил, что загонщик вел себя как-то странно и расшифровки тестов Сергея ни тому в руки, ни его начальству на стол не положил. Потом пришло известие о заговоре. И о том, что заговорщиков-семеновцев было приказано оставить в покое самой высочайшей волей… Гебель доложил обо всем наверх, а там и говорят: “Так это, голубчик Густав Иванович, отличный способ Муравьева дискредитировать. Скажем, что - репликант. Особая модель. Императорская игрушка. Одно дело: человек за болванок в заговор впрягается, а болванка за болванок - совсем иное. Охочая до благ и привилегий скаредная болванка. Как все они”. После такого объявления Сергею в глаза плюнет даже Баранов, тут Гебель совершенно прав… А значит, бунт и правда провалился. А значит, никто вызволять его с губы не придет, но это даже хорошо. Нечего бояться Фролову. Нечего бояться Гебелю. А сам Сергей… Он-то все про себя понимает.

Знает, кто он такой. Помнит мать и братьев. Помнит пансион. Помнит Анну. Уверен, что может чувствовать боль именно так, как люди ее чувствуют. И совсем не сердит на Амфельта, что подвел его под этот монастырь. Не виноват загонщик, что подал идею Гебелю. Совсем не виноват. Хотя лучше бы сдох он в снегах вместе с Лосским, с Флоренским и даже с отцом Булгаковым… Вслед за этой мыслью, багрово-алой, резкой, яркой пришла знакомая боль. Сергей бросил взгляд на свою руку и понял, каким-то невозможным образом разбил уже чашку о приступок и сжимает в ладони керамический осколок. Вот-вот кровь пойдет. Как будто снова “делает пробу”: репликант - не репликант, - только не священником свой статус проверяет, а физическими реакциями. Совершенно мимодумно проверяет. Отдельно от прочего сознания. Фролов со своего места кинул взгляд на Сергея, с растерянным видом откладывающего в сторону осколки, и снова подбежал к интеркому: - Сергей Иваныч, не надо, что ж это вы! - Да я ничего не делаю, Фролов.

- Погодите, я сейчас… Аптечку… Бинты. - Не суетись, я ничего не… Вслед за этим стеклянная дверь отодвинулась, Фролов влетел внутрь - и не оставил Сергею другого выбора. Репликант, не репликант, но реакции у него в критические минуты всегда обострялись до предела. Рывок - и пойман в охапку братец Фролов. Взмах рукой - и трепещет братец Фролов, избегая коситься на осколок у шеи. Не у горла, этаких угроз болванки не боятся, тут все продумано и защищено конструктивными особенностями их гортаней. А у второго шейного позвонка. Загонишь что-то острое в клемму, предварительно сняв защитную панель - и все, колотить болванку будет, пока не вынешь. Раньше так и наказывали... Скупой приказ в самое ухо - и разоружается братец Фролов. Никого не зовет на помощь братец Фролов, потому что бессмысленно это. И остается в наглухо запертой репликантской, испуганный, но живой… Всем бы быть такими, как Фролов! Мир бы светлее стал. К сожалению, все такими, как Фролов, не были. В тюремном коридорчике стены расписали уже серовато-белым: физиологической жидкостью репликантов. Что-то горело, наверное, связная рубка. Двое караульных лежали вповалку, по их телам шлепал ладонями один из младших офицеров, искал оружие. Сновали деловитые серые тени. Из разбитых интеркомов сыпались искры… - Так вот почему Фролову никто на помощь не прибежал… - сказал Сергей, взглядом отыскивая сейф со своим табельным. - А никто уже на помощь не побежит. Полк поднялся. КХО взломаны, оружие роздано, - Баранов агрессивно вытер лицо кулаком, наверное, от копоти, а потом порывисто обнял Сергея. - Мы - за вами. Поедемте Гебеля арестовывать, он час с небольшим как домой убрался, а то б уже тут сидел. Сейчас вещи ваши принесу… Помимо обмундирования Сергея он, повозившись, нашел в ящиках личного состава майорскую шинель и тут же принялся одеваться. - Рядовой Баранов! Аркадий! Ты с ума сошел! Не сметь. Снять шинель и больше не сметь, - запротестовал Сергей, не успев даже толком застегнуть часы. Ему еще трудно было поверить, насколько вся игра теперь идет не по правилам. - Отчего ж не сметь? - рявкнул Баранов, как пес, которого оттаскивают от миски за ошейник. Разве что клыки не показал. - Я был майор - и теперь майор. Мне ваши сказочки о справедливости для всех и каждого, Сергей Иванович, до фонаря. Не за то я муки терпел. Я свое вернуть хочу. И верну. А вы мне лучше не мешайте. - Идемте же к Гебелю, скорее, - понукали их со всех сторон. И Сергей в конце концов махнул на неповиновение рукой, понимая, что нет у него способа помешать Баранову майорствовать над своими. Даже если он вернется в камеру, выгонит Фролова и запрется там сам, никого это уже не остановит. А если не вернется и не запрется… то останется хоть какой-то шанс… Хоть какой-то. - За мной, - велел он, застегивая пальто до горла и сгибая в локте руку с пистолетом. - Скорым шагом по плацу. Если будут стрелять - рассредоточиться и снимать, ориентируясь на вспышки.

- Двигаться за командиром, скорым шагом. Стреляющих - снимать, - передал приказ Баранов. И они пошли. XIV Может, если бы Гебель успел объявить Сергея репликантом, всего этого и не случилось бы… А может, и случилось, кто теперь скажет?

Глядя на перепачканного в крови и саже Баранова, он понимал одно: кому вынется - тому сбудется, кому сбудется - не минуется. Гнева болванок не миновать никому. Даже пытаться не стоит. Найдут. Вытащат из-под пола, как выволокли за волосы Элизу Михайловну. Переловят по парковке, как девочек. Соберут кучкой и станут решать, что теперь делать с этим куриным выводком. А поодаль будет выть и пытаться отползти в снег Густав Иванович, пятная парковку черным и склизким. Ту самую парковку, которую каждый день не по разу прометали метлами Панкратов и Пугин, потому что “воспитательный момент” распространялся и на домашнюю прислугу. Но парковка, как и плац, все равно уже к ночи была в снегу.

Всем будет гнусно и тошно подвывающего полковника добивать, хотя по-хорошему добить-то надо… Не по-христиански ведь длить мучения. Только среди болванок, если подумать, и нет христиан. Вот чего точно не случилось бы, так это нападения на Гебеля, не поведи тот сам себя как последний осел. Арестовывать его пришли по всем правилам. Сергей, не таясь, поднялся с парадного хода, вошел через сени и объявил, что полк на его стороне и что Гебелю нужно сдать оружие и препожаловать на гауптвахту. “Не в репликантскую, не бойтесь, подобного неуважения я к вам не проявлю, хотя с нынешнего дня… вернее, ночи, мы неравенство и отменяем. В репликантской уже Фролов сидит. А вы в людской сядете”. Чего бы, казалось, проще: подчиниться, сдать табельный пистолет, поднять руки?

Но вместо этого Гебель сперва достал новую штучку и принялся щелкать ей на Сергея, на Баранова и на офицеров за ними… А потом вздумал стрелять… И вот, лежал теперь в луже собственной крови, и вой становился все более тихим, прерывающимся, хрипящим… “А ваши пряники он, уж извините, Сергей Иванович, с вечера поел”. “Бог существует, бог всеблаг, бог всемогущ, зло существует”. “Смотри, Сережа, рассвет”. Только это был не рассвет. Это сквозь снежную пелену вдруг пробились два ярких желто-оранжевых пятна. Фары некрупного транспорта, вроде лендера или внедорожника. Лендер этот, преодолевая боковой ветер, подходил со стороны горящих флигелей, пламя почти лизало ему металлическое брюхо. Адски гудели двигатели. - По воздушной цели - из крупнокалиберного - с колена - о-о-о-огонь! - заорал Баранов, но Сергей схватил его за руку. - Отставить! Если на нем пулеметы - расстреляют нас с воздуха. Пока не сел, у него преимущество. Разбегайтесь и занимайте позиции в окнах! - Слушаюсь. Бойцы, за мной, ищите позиции! Сколько бы ни огрызался Баранов, сколько бы ни лелеял свой чин и свои обиды, самым настоящим счастьем его зеленые, как у волка, глаза, заполыхали лишь сейчас. Когда Сергей стал ему приказывать. И когда приказы эти стали именно такими, о которых Баранов мечтал. Что ж. Если Сергей напоследок мог порадовать лишь Баранова, грех было не радовать, в конце-то концов. Он встряхнулся, обмел с плеч снег и сажу, показал замершему позади вооруженному прикрытию кулак: “Стоять на месте” - и пошел навстречу лендеру, широко разводя в стороны руки, как сигнальщик на космодроме. Он не удивился, когда увидел за штурвалом Амфельта. Снегоочистители бешено мели по лобовому, затрудняя и без того невеликий обзор, но это, несомненно был загонщик почившего в бозе императорского величества. Очень сосредоточенный и очень бледный, хотя, может, это только казалось из-за рефлексов от приборной панели на его лице.

Не удивился Сергей и тому, что на него уставились черные дула двух бортовых пулеметов. Он снова просигналил прикрытию: “Держать позицию, не стрелять”, потом скрестил руки на груди - уже для Амфельта: “Ни в коем случае не садись”.

Рывок сжатого кулака в сторону: “То, что тебе нужно, там”. Амфельт повел глазами, кивнул. И руку с рычага управления пулеметами ненадолго убрал. Сергей побежал. Так быстро, как никогда еще не бегал. Прямиком к сжавшимся у стены бывшего полковничьего дома девочкам и Элизе. Через разбросанные личные вещи, через пластиковые обломки фоно, по крошеву стекла, фарфора и хрусталя. Не разобрав за бьющими в спину фарами лендера, кто к ним бежит, женщины закричали. А их охрана, Панкратов и Пугин, принялись успокаивать пленниц, зажимая рты и награждая ударами по чему не попадя. С чего бы они стали бывших хозяек жалеть? Ради чего милосердствовать? “Oh, mère, pardonnez-moi, mais j'aime cet officier!” “Смотри, Сережа, рассвет”. - Элиза Михайловна, берите Иоганну. Сонечка, иди ко мне, цепляйся за шею. Августина, давай руку. Идемте, скорее, ну! Элиза Михайлована, прижимая к плечу кудрявую голову Иоганны так, чтобы девочка не смотрела на парковку и на пожар за ней, вытянулась вся, как струна, и спросила без голоса: - А… Густав? - Вы жить не хотите? - в отчаянии крикнул Сергей. - Думаете, я их долго удерживать смогу? Вам надо сесть в лендер, сию же минуту сесть. Идемте. Ну идемте же, mesdames. “Ах, вы с мороза. Какой холодный!” Ладошка Августины в его руке была точно изо льда. А взгляд, которым она проводила Сергея, когда Амфельт, принужденный все-таки выпрыгнуть из лендера на землю, поднимал ее на руках… О, взгляд этот был такой, что Сергей не забудет его до самой своей смерти.

“Mais j'aime cet officier!” Забавно, они все трое были ранены в правый висок: он сам, Амфельт и Августина. Сергею по касательной досталось от Гебеля, Августину ушиб Пугин, а загонщик, наверное, попал в переделку на космодроме. Размышлять о том, как их это роднило, было даже весело. Помогало не думать об остальном. - Мне казалось, я успею, - качнул головой Амфельт. В голосе слышалась боль, впервые за все знакомство - вполне человеческая. Рана у него на виске кровила, и от крови заметнее стала пегая его седина. На запястьях, под рукавами кителя, тоже были незапекшиеся ссадины. - Вы успели, полковник! - ответил Сергей, дрожа от ярости. - Благодаря вам придумана такая ложь, из-за которой наше начинание висит на волоске. - Значит, все не зря, - бросил Амфельт без улыбки. - Я не желаю вам удачи, Муравьев. Но я вам сострадаю, знайте это.

- В вас не будут стрелять. Пока не будут. За Баранова поручиться не могу, но он далеко. Уходите как можно скорее. - Гу-у-уста-а-а-ав! - зарыдала в этот момент в кабине Элиза Михайловна, кажется, все осознав. К ней присоединилась маленькая Иоганна. Софья и Августина не плакали. - Да скорее же! - рыкнул Сергей, но, как ни старался, не смог заглушить женского вопля, полного глухой утробной тоски и режущего отчаяния. Тогда-то Амфельт и сказал ему вместо прощания: - Это, кстати, не ложь. Спросите у Баранова. А потом запрыгнул в лендер и, не дождавшись даже, пока Сергей отскочит в сторону, начал экстренный вертикальный взлет. XV Собрать удалось не так уж мало: пятнадцать крупных межпланетных кораблей. Все больше транспортники, ни одного военного с приличным вооружением - эти успели уничтожить или хотя бы фатально испортить войска наземной обороны. Пятнадцать крупных, плюс пятьдесят птичек поменьше: истребители, штурмовики, шпионы - и болтались теперь на орбите ВК406-5. Их экстренно готовили к большому походу: чинили, заправляли, монтировали орудия, подвозили провиант.

Среди болванок, захваченных самоубийственным порывом добраться на этих пятнадцати до Земли - путешествуя от системы к системе и собирая все больше личного состава, техники и оружия - нашлись по-настоящему талантливые спецы. Так что вдруг оказалось, что сделать из купца капера - читай, из неповоротливого грузового корабля оснащенный четырьмя не самыми плохими пушками борт - ничуть не сложнее, чем в семнадцатом веке. Вот только времени не было почти совсем. Имперские голосети выдерживали радиомолчание, выдавая в эфир только пропагандистские или развлекательные передачи. Но Сергей прекрасно понимал: на ВК406-5 уже наверняка идет космическая эскадра. Добро, если одна. Добро, если выступление на Земле (которое началось, непременно началось, не могло не начаться, они обещали!) задержит приближение карателей. И совсем уж хорошо, если очаги восстания распространятся по всему телу Империи, как раковые метастазы. Как Антонов огонь. Вот только огонь останавливают огнем.

И на маленькую армию свободных болванок Сергея Муравьева катился теперь страшный встречный пал.

На всех огромных, во весь борт экранах флагманского корабля ежечасно мелькал он сам, во весь рост, со всех ракурсов, в форме и без - и вся информация по нему.

“Муравьев, имперский репликант без ограничения срока жизни, изготовлен тогда-то, рост такой-то, вес такой-то, фабричные маркировки такие-то (радужка, внутренняя часть черепа, кости таза), отпечатки пальцев, ушная раковина, карта разъемов, график плановых ремонтов, серия, класс, навыки, объем памяти, другое”.

Показывали завод, на котором он якобы изготовлен, колбы и ленты конвейера, с которого сошел, заготовки с читающимися в экопластике чертами его лица, первые дву- и трехмерные концепты… Миша Бестужев-Рюмин порывался выключить эту бесконечную трансляцию. Сергей не позволял. Отключишь - пропустишь тот момент, когда они придумают новую порцию вранья. Не успеешь среагировать. Никого не предупредишь.

Пока жертвой оголтелой пропаганды был один Муравьев, но он предположил, что в репликанты запишут всех семеновцев - и строчил теперь письма товарищам, чтобы знали, к чему готовиться. Неизвестно было, успеют ли письма попасть хоть к кому-то в руки, но стоило попытаться… Еще ему хотелось понять, как относятся к нему свои, репликанты. Трансляции от них было не скрыть, да и не стоило скрывать: озлобились бы, решив, что он ведет двойную игру, тащит их на убой. Он присматривался к солдатам, пилотам и техникам, прислушивался, пытаясь уловить те черные вибрации, которые, бывало, слышал на плацу и в казармах, но ни черта не получалось. Его по-прежнему называли “подполковником”, “командиром” или по имени-отчеству, никакого панибратства (“из наших же, чего с ним теперь миндальничать!”), никаких косых взглядов… А кое-кто из офицеров вроде бы даже сочувствовал. Хотя это все-таки, наверное, казалось. На исходе первой ночи, когда подняли все корабли, стоявшие в ангарах на ВК406-5, после недолгих боев захватили орбитальные, а все базы полностью перешли в руки восставших, Баранов сказал ему из кресла второго помощника: - Надо поговорить, Сергей Иванович. - Не надо, - коротко бросил Сергей. Баранов вроде бы понял. Но когда пошли бессонные вторые сутки, почти закончился монтаж третьего из четырех орудий на флагмане, зашел в эллинг последний грузовой шаттл и стало ясно, что еще чуть-чуть, и выступаем, он снова нашел Сергея. Не у голоэкрана на этот раз. И не на мостике. Сергей ушел с мостика, чтобы визуально понаблюдать за последними приготовлениями к походу с верхней обзорной палубы. Читай: побыть одному в тишине и тьме. Связаться с ним могли в любое время, по значку, так что вовсе не стоило за ним ходить. Никому сейчас не стоило. Даже другу Мише. И уж тем более - Баранову. Но тот все же явился, не тая шагов. Встал за плечом в той же позе, что и Сергей: руки под мышками, подбородок опущен, внимательный взгляд в ночь. Крапинки звезд на погонах. Отражение приглушило зеленый огонь в его глазах, лицо стало старше. Усталым стало. Истерзанным отсутствием сна и дикими эмоциями. Никогда Сергей прежде не думал, что болванки столько и так чувствуют. Самоконтроль им, видимо, прямо на приемке выкручивали до максимума. - Уйди, Аркадий. Не приказываю. Прошу. - Сергей Иванович, если вы до сих пор предательство мне не простили… так я его сторицей искупил. Он покачал головой. Ему не хотелось думать, что Баранов отражается сейчас в стекле точно так же, как он сам когда-то отражался за Анной. Только рассвета не было и в помине. Была бесконечная космическая ночь, а слабенькая оранжевая звезда без имени пряталась где-то за ВК406-5 и спутниками. - Вы должны смириться, Сергей Иванович.

- С чем смириться? С глупой пропагандистской выдумкой? - Ну что ж вы дуетесь, как ребенок: смерти нет, мама не умрет, пусть другие умирают, а она - никогда. Вы же всегда были за равенство. Или в теории это одно, а когда самого коснулось… - Баранов, я тебя ударю сейчас. Не посмотрю, что ты майор самозваный. - Вас это хуже не сделало.

- А вот теперь приказываю: уйди. - Вас это сделало лучше. Хотя я думал, лучше уже нельзя. И ведь не мог ничего знать самозваный майор Баранов, экспериментальный Баранов, которому и года-то наверное уже не осталось от пятилетнего срока… и не вернуть ему прежнего бессмертия, если не достичь Земли… Не мог он знать, но откуда-то знал. Чутье, наверное, подсказало. Потому что он вынул за запястье безвольную, закоченевшую даже под мышкой руку Сергея, мягко согнул ему пальцы и поднес к своим губам.

“Смотри, Сережа, рассвет”. Да вот не было для них никакого рассвета. Ничего не было. Лишь стекло холодило лоб, да грели руку чужое дыхание и чужая щека, даже сквозь перчатку. И когда Баранов отстранился, чтобы погладить ладонь, убаюкать между своими, Сергей конвульсивно пожал его пальцы.

- Давай. Говори. Сейчас. - Вам надо связаться с Анной Бельской. - Отражение Баранова отводило глаза, смотрело на снующих под брюхом флагмана птичек, чтобы не смотреть на отражение Сергея. - Думаю, несмотря на правительственные глушилки, вам это позволят. Они хотят, чтобы вы сломались, Сергей Иванович. Только вы не сломаетесь. “Я не позволю”, - не было произнесено. Но висело в воздухе инверсионным следом, когда Сергей уходил. XVI Соединение устанавливалось, устанавливалось и устанавливалось… Перед глазами крутилась дурацкая ромашка загрузочной заставки, и он уже решил: сейчас экран выдаст ошибку, и это будет значить, что ее нет. Что она нереальна. Что ее не существовало и не существует. Черт возьми, ему бы полегчало, если бы ее не существовало. Он уже почти расслабился, почти решился выключить голосеть, как вдруг почувствовал: связь установлена. Коннект всегда сопровождался легким шорохом то ли пылинок, то ли самого воздуха - и покалыванием кончиков пальцев. На краткий миг глаза застлало черным с огромным, замершим среди нигде изображением загрузочной ромашки. А потом он увидел Анну. Она сидела в темном, показавшемся ему уютным помещении без окон, с рубчатыми стенами, и смотрела прямо перед собой. Не на него, а прямо перед собой, наверное, коннект запаздывал из-за глушителей. Он не сразу понял, что с ней не так, сфокусировавшись не на родных глазах, одновременно мягких и дерзких, не на необычной линии рта, которая ее саму слегка расстраивала, а Сергея заставляла во время разговора с ней чувствовать себя завороженным ведьмой… Не на родинке на шее. Даже не на прядках волос, которые он когда-то целовал… Вместо всего этого он стал смотреть на ее бриллиантовые серьги, покачивающиеся, искрящиеся.

И глаза, и линию рта, и даже родинку они могли бы воссоздать из его головы. А вот эти серьги убедили его, что она настоящая. - Здравствуй, Аня, - сказал он с улыбкой.

Ее подключило, и они посмотрели друг другу в глаза по-настоящему. А потом она произнесла низко, чуть нервно дернув краем своего великолепного рта: - Сергей… Что ж… Вы частый гость новостей теперь. Могла бы сказать что-нибудь другое. Или вообще промолчать. Потому что сказка про муравьишку, который очень хотел домой, кончилась в тот самый миг, когда их взгляды встретились. Как будто стена рассыпалась. Или развеялся туман. И он увидел, что на ней майорский китель, что к галстуку приколот значок-коммуникатор, как у всех имперских военных. Что локоны, которых он когда-то касался губами, выпрямлены и свободно лежат по плечам. А скорее всего, она их никогда и не завивала. Что за ней в полумраке кабинета по кругу установлены многолинзовые, сложносочлененные приборы, голубоватый свет от которых сходится в одну точку. Там, в этой точке, поставлена на повтор красивая голограмма, такая точная, что, если б не аппаратура, казалась бы живой девочкой… Хорошенькой девочкой, чуть постарше Иоганны, которая разливает, и разливает, и разливает несуществующий чай в несуществующие позолоченные чашечки.

Интересно, художник по воспоминаниям Анна Бельская как раз трудилась над этой голограммой, когда он позвонил? Или в ожидании его вызова просматривала что-то из самых своих удачных работ, чтобы привести нервы в порядок? Сергей поставил бы на второе. - К этому все должно было прийти рано или поздно, Ань. Он почему-то не мог отказать себе в удовольствие подчеркнуть, что они немного ближе, чем обычный репликант и художник, создавший его память. И понаблюдать, дернется или нет. Анна лишь прикрыла глаза: покачнулись серьги, поймали бледно-лунные блики от экрана. - Моя работа как раз и состоит в том, чтобы к этому не пришло. - Кормить нас выдуманной свободой, существующей лишь в наших головах, вместо того… Он запнулся и едва не вцепился зубами в перчатку у губ (оказывается, поднес руку к лицу). Сам того не заметив, он начал говорить “мы”. Анна бросила на него быстрый, трудночитаемый взгляд: - “Вместо того…” чтобы? Договаривай, Сережа. - Я не проповедовать тебе хочу. Я хочу понять.

- Понять - что? Как это все случилось с тобой? Или почему я это сделала? Он хотел сказать “второе”. Только это его на самом деле волновало. Только это было нужно узнать, а потом гори оно все синим пламенем. Но перчатка у его лица, которую он лихорадочно - и опять мимо собственных желаний - стащил, все еще пахла Барановым, его живым теплом, его бережными руками… И он решил, что должен услышать все.

Все, что Анна сможет ему рассказать.

И она рассказала. - Сколько вас точно, я не знаю, - говорила она, не отрывая взгляда от его лица, словно оглянуться и посмотреть на закольцованную девочку было смерти подобно. - Но ваш класс, до сих пор самый высокоранговый среди имперских машин, называется “апостолы”. Мне известно о шестерых из первого выпуска. Полагаю, был второй. Сам понимаешь, шестеро апостолов - не звучит, - тут она хмыкнула и приподняла уголки губ, книжница-Анна, знайка-Анна. - Я делала воспоминания только для двоих. Фамилия тебе все равно ничего не скажет: после того, как взбунтовался Семеновский полк, тебе основательно подкорректировали память.

- Мы все служили в Семеновском? - Почти все. Высочайшая воля. В полку попросту не было людей, ни одного. Император хотел с вашей помощью начать реформы... Самые прогрессивные, самые совершенные, самые дорогие репликанты у дверей дивного нового мира. Прекрасная теория. - Теории, как и мечты, сбываются редко. - Ты был создан, чтобы говорить красивые банальности… В высших сферах, где вращаются главные инженеры и разработчики, это называлось “нравиться всем”. - И я всем нравился? - А разве не замечаешь сам? В тебя влюбляются с полоборота. Тебе верят. За тобой идут. Это задумка такая, Сережа. Следствие многих лет кропотливой разработки. У Императора не было детей мужского пола… Поэтому он вложил всю душу в вас. - Выходит, я и тебе понравился? Раз ты пошла против рабочей этики… полагаю, у вас есть рабочая этика?.. и вместо выдуманной женщины загрузила мне в голову себя? Анна вспыхнула. На обеих щеках проступили яркие пятна: как от пощечин. Сергей не ожидал такой реакции. Даже подумал с удивлением: неужели ее накажут? А ведь могут. Звание снимут, например. Вышлют из Москвы в глушь какую-нибудь… Но ему почему-то не было жалко Анну. Ответила она, впрочем, ровно и сдержанно: - Это уже второй вопрос, Сережа. Мы точно закончили с первым? - Нет. Погоди, нет. Еще не все. Последнее осталось, - он собрался с мыслями. - Если мы настолько дорогая игрушка и настолько тонкая… Разве то, что со всеми нами сделали, не расточительная глупость? Отправить в самые отдаленные системы настолько совершенные машины - это ведь как орехи колоть королевской печатью. Взгляд Анны вдруг стал острым, колким. Она потянулась вперед, оперлась о руки, уставилась на Сергея, чуть сощурившись, ну точно как Амфельт, когда “сканировал” глазами. И сказала, как ответную пощечину отвесила: - Страх, Сережа. Все дело в страхе. Его величество вас испугался. Он ведь создавал апостолов. А создал - чудовищ, - она ненадолго закрыла лицо руками. Потом провела ладонями по лбу, откинула волосы. - Мне показывали, что ты сделал с Гебелем… Что вы сделали с той планеткой… - Владение Короны четыреста шестое в пятом секторе. Треть населения - репликанты. В основном, колонисты, самый низкий ранг, почти не обучаемы, руководствуются сельхозпрограммой и внешними раздражителями. Поставляют имперским заготовщикам местные виды зерна и убоину. Рабочие муравьи. Сто с лишним баз, контингент - разноранговые военные, все, как и колонисты, регулярно подвергаются телесным наказаниям, гибнут в стычках с интервентами и бандитами, пьют как скоты. Солдаты. Есть еще репликанты для удовольствий и домашняя прислуга. Ходят с бумажками получать горячих. И за пять лет успевают понять лишь, что они сиры на этой земле и что избавления не будет. Мы не чудовища, Ань. Эту войну начали не мы.

- Ты говорил, что не будешь проповедовать. - У нее ярко блестели глаза. Но - не от слез. Конечно же, не от них. - Я устала. Давай заканчивать. - Ладно, - сказал Сергей, комкая перчатку. - Ладно. Про второй вопрос я все понял и так. Планида у меня такая - всем нравиться. Понравился и тебе. И ты подселила себя ко мне в воспоминания, потому что могла. Провела нас при помощи своих аппаратов по любимым местам: по театрам, приемам, по библиотеке на орбите… Тебе там правда было хорошо? - Очень, - уронила Анна тихо. Так падает и катится жемчужинка. Так опускается первая снежинка на плац. Сергею показалось, что это единственное слово за всю их беседу, которое она произнесла искренне. По Лосскому он бы ей сейчас поставил сто пятьдесят баллов из ста пятидесяти. - Не буду спрашивать, с кем ты там встречала рассвет… Спрошу другое. Аня… - он потер лицо пальцами, словно кожу хотел с него стащить. Даже выдохнул мучительно, даже зажмурился на какое-то время. А она почти, кажется, не моргала, смотрела прямо. - Ты смогла бы со мной реальным? С таким, как есть?

Когда он поднял голову, она отвела глаза. И это был ответ. Ничего больше не стоило говорить. Никогда больше не стоило.