Прозерпина больше не собирает цветы (1/1)

If with mists of evening dewThou dost nourish these young flowersTill they grow in scent and hueFairest children of the Hours,Breathe thine influence most divineOn thine own child, Proserpine.Percy Bysshe Shelley, Song Of Proserpine*** Сухой, знойный ветер, налетающий шквалом, заставляющий жмуриться, искать укрытие, чтобы как можно быстрее скрыться от немилости разбушевавшейся стихии, закутаться в многослойные одеяния из хлопка или шерсти, привычные для местных, наконец-то стих, на время успокоился, точно разгневанный джин, вырвавшийся на волю. Это бесконечное море песка цвета обожженной охры не навевало тоску, как морская гладь, простиравшаяся на километры вокруг, ведь земля была куда ближе человеческому духу, хоть красноглиняная, хоть черная, мягкая, любовно обнимающая стопы пешехода, хоть болотистая, чавкающая с каждым шагом, заросшая тусклым мхом. Однако во все времена находились путешественники, отъявленные мореплаватели, которых, казалось, призывал сам Посейдон, повелитель океанических глубин, восседающий на своем троне из раковин самых причудливых размеров и форм. Древний Бог потрясал трезубцем, но на его могучий клич отзывались только самые отчаянные души, авантюристы, герои, искатели приключений. Руины древнего города, в горделивом одиночестве стоящего посреди дюн, пустовали. Никто не желал лицезреть потерянное величие предков в разгар песчаной бури. Лишь такой же призрак былого в белом облачении стоял, опершись на стену из камня, стойко выдержавшего все испытания истории. Он не отбрасывал тени, был неподвижен, как статуя, обреченная на веки вечные застыть в одной позе, дарованной скульптором. Солнце стояло в зените, высоко над горизонтом, и даже оно, это вечное светило, казалось, было заворожено печальной картиной.*** Гай Августин был настоящим чудовищем. Из-за него пострадала Лили, которую не пришлось бы обращать, если бы не вероломное нападение, что должно было закончиться смертью девушки, распался Совет, уничтоженный голыми руками Короля вампиров, вызволенного из долгого заточения, погибло множество невинных, друзей и врагов, а Нью-Йорк чуть было не превратился в обугленные руины, кишащие трупами и шипящими фералами, дикими и кровожадными тварями, несущими за собой хаос и безумие. Он разбил сердце Камилле своими бесчеловечными деяниями, лишил Эдриана покоя, даровав ему, умирающему, потерявшему родных, бессмертие, свалившееся на скорбящего непосильным бременем, сделал из него дрессированного Фенрира, по случаю спуская с поводка. Он веками распоряжался жизнями смертных и вампиров, считая себя выше их, считая себя карающей дланью правосудия, а жертвы?— необходимостью на пути к лучшему миру. Миру, где он, строго соблюдая заветы Богини, больше не будет видеть, как его братья и сестры скрываются в ночи, боятся показаться на глаза людям, к нему больше не будут приходить тревожные письма с мольбами о помощи от вампиров Европы, которых разогнал по тоннелям и клоакам, как крыс, Орден Рассвета. Нет, это люди должны бояться. Они, эти мерзкие слизняки, способные лишь на приземленные чувства, на иудины поцелуи. Они?— масса, они?— стадо, а он хотел стать пастухом и мясником одновременно. Одного его жеста было достаточно, чтобы оборвать чью-то жизнь, ибо он, как никто другой, был близок к Первой, был кровью от крови. Он убил Такеши, своего бывшего товарища, обрюзгшего, потерявшего хватку. Он оборвал жизнь дерзкой девицы, посмевшей бросить ему вызов, вооружившись колом, выточенным из ветви древа Вечной жизни. Он за свое долгое существование видел столько слез в глазах молящих о пощаде, что можно было бы утопить в них целый город. А сколько жен стало вдовами, детей?— сиротами? Бесчисленное множество. Люди не заслуживали пощады, так он считал. После того, что произошло с Богиней, он должен оставаться клинком возмездия, пылающим во тьме, обжигающим взоры недостойных. И гладиус всегда был при нем. Хоть и было несколько старомодно сражаться на мечах, он делал это скорее в дань старой привычке, потому что мог справиться любым вампиром и без оружия, ведь они все были его детьми. Однако же Августин предпочитал честные драки, конечно, не тогда, когда противники окружали со всех сторон, как гиены, самонадеянно брызжущие слюной, но один на один он никогда не пользовался данным ему неоспоримым преимуществом. Да, он был чудовищем, трехглавым цербером, слепо и беспрекословно преданным темной госпоже, стерегущим ее память и наследие. Ровно до тех пор, пока та назойливая смертная, теперь уже обращенная, не показала ему на ниточки, по велению которых он жил все это время. Фрея очистила сознание врага от скверны, которую посеяла Первая, но оставила пустоту, еще более отягощающую. Выходит, все это время он был монстром даже не потому, что это часть его природы, что он сам пришел к такому мировоззрению. Нет! Потому, что Рея сделала его таким, удобным для исполнения ее приказов. Кем он был до нее?— Гай вспоминал с трудом. Казалось, его жизнь началась только тогда, когда он встретил несчастную женщину, дрожащую во власти страха, обреченную сгнить заживо в подземельях, полную праведного гнева. Он любил ее, искренне, трепетно, но она?— никогда. Ее сердце осталось с Деметриусом и Иолой, семьей, отмщению которой она посвятила себя целиком, а от добродетелей жрицы ничего не уцелело вовсе. Фрея была, пожалуй, слишком наивна для этого мира, неясно, как такое на первый взгляд бесполезное и чрезмерно жалостливое создание выжило в той суровой среде, в которую ее привели обстоятельства, казавшиеся тогда фантасмагорической случайностью, иронией судьбы, мотылек, несомненно, должен был скоро сгореть в пожарище, куда занесло его порывом ветра. Она сначала показалась ему девчонкой, перепуганной, совершенно обычной, такой же жалкой, как и все люди. О, он приятно удивился, когда встретился с ней лицом к лицу за трапезой, что он устроил после похищения, необходимого, дабы завладеть бесценной информацией. Девушка проявила себя более, чем достойно, для смертной, находящейся в компании самого могущественного живущего вампира и сильного медиума. Значит, пешка оказалась значимой фигурой, могущей сыграть свою роль в чьей-то победе, к тому же, подтвердились догадки?— она действительно была Хранителем крови, вместилищем воспоминаний всех бессмертных, когда-либо ступавших по земле, а такой человек, обладающий запретными знаниями, находится по меньшей мере на ступень выше других. Кроме того, признав незаурядность девушки, Гай понял, почему Камилла и Эдриан так приблизили ее к себе, хотя египтянка, он точно знал, не любила якшаться с людьми, которые были для нее не более, чем искрами, быстро вспыхивавшими и угасавшими, потому как жизни их скоротечны, а она пережила уж сотню поколений. Была в ней какая-то изюминка, скрытый потенциал. И вампир оставил ее в живых, из уважения к своим бывшим друзьям и к странной Хранительнице, державшей себя так гордо, точно ей не грозила смерть, быстрая или мучительная?— в зависимости от расположения духа Короля. Тем более, он думал, в будущем ее силы могли бы оказаться полезными. Фрея, пожалуй, владела о нем достаточным количеством сведений, чтобы страшиться, чтобы не задирать нос, но все равно держала спину прямо, разговаривая с ним, как с равным. Имея шанс броситься на него, не надевать платье, предложенное Джеймсоном, Хранительница предпочла воздержаться от глупостей. Пусть подобная дерзость и рассмешила бессмертного, но и завоевала его расположение, насколько это было возможно. Будь та вампиром, Августин бы, бесспорно, переманил ее на свою сторону. Он подумал, что непременно встретится с ней еще. И они встретились, в тот день, когда она была полна решимости убить его, Второго сына, своей дрожащей слабой рукой. Не без помощи верных соратников, как ни странно, ей это удалось, Король вампиров был заключен в обличьи древа. Но, превращаясь, он видел, что нанес ей смертельную рану. Фрея рухнула на пол, истекая кровью, бессмысленный взгляд остеклевающих глаз остановился на потолке, застыв, видимо, навсегда. Удивительно сплели свои нити Мойры, ведь ни одному из них не суждено было вернуться на этот свет в прежнем облике. Но все перевернуло с ног на голову возвращение Первой, создательницы рода. И вновь они столкнулись лицом к лицу, убившие друг друга. Только вот Фрея на сей раз была преисполнена ужаса, казалось, она сейчас без сил упадет на пол самолета, не дождавшись конца, эндшпиля. Гай был разочарован, видимо, что-то оборвалось в душе храброй до нелепости воительницы в тот момент, что она потеряла связь с миром живых, и сейчас страхи, дремучие, первобытные, сковали ее не хуже любых кандалов, но, когда все ее друзья оказались на волоске от смерти, отброшенные, с хрипами и стонами регенерирующие, впивающиеся ногтями в обшивку салона в бесплодных попытках возобновить сопротивление, она встала посреди прохода, загородив собой остальных. Девочка все-таки поборола свой главный кошмар, более того?— взглянула ему прямо в лицо. И тут какая-то струна у Гая в душе дрогнула. Новообращенная вампирша, божественно красивая в минуту отчаянной, безнадежной борьбы, оказалась мужественнее, самоотверженнее большинства тех, кого он когда-либо знал, и что-то такое эфемерное сквозило в воздухе, что заставило нападающего отступить на шаг. И тогда Фрея, воспользовавшись секундой промедления, неожиданным рывком, пробуя свои силы, вторглась в его мысли, ослепив, обезоружив, сбив с толку. И, падая с огромной высоты, сброшенный бывшими союзниками, мужчина все так же видел ее серые глаза цвета благородной стали, светящиеся не злобой, не ненавистью, а крепостью духа. Он не мог выкинуть из головы воспоминание, крепко обосновавшееся в памяти, образ маленькой амазонки, отбросившей огромную тень, после неожиданного поражения только и мечтал о реванше. Нет, теперь он не стремился одержать победу над Эдрианом, бывшим его приближенным, Камиллой, его королевой, одними из самых влиятельных и опасных вампиров. Он знал, что в нынешнем состоянии сможет с легкостью разобраться с ними, это показал случай, но, видимо, его настоящим соперником все это время была Фрея, темная лошадка. Даже со стороны медиума такие способности поражали воображение. А ведь ее кровавый путь начался совсем недавно, большинство вампиров-новорожденных, да еще и последнего колена, едва способны контролировать свой голод и хоть сколько-нибудь пользоваться дарами, данными при воскрешении. Что же таила в себе юная Хранительница? Эту тайну ему предстояло разгадать в следующую их встречу, когда Фрея, не в пример остальным медиумам, обычно слабым, оружием которых служили исключительно мысли, а не мускулы, решила бросить ему вызов в одиночку и билась серьезно, почти на равных, хотя, конечно, не могла превзойти столь искушенного воина. Тогда, не сумев одержать победу, она снова очутилась в его сознании, и вновь нежданно, Гай был слишком увлечен дуэлью, чтобы дать отпор силе, пронзившей его, как молния, электрическая вспышка. И уже через несколько мгновений он взглянул на мир новыми глазами. Нет, она не была наивна, первое впечатление обмануло опытного вампира. И в тот поздний вечер, на яхте, когда все ушли, разбрелись по каютам, а он остался, погруженный в свои мрачные думы, глядеть в морскую гладь в надежде, что, может быть, спокойствие подрагивающих волн подскажет ответы на вопросы, которыми терзался тот, кто некогда был злодеем, и понял это слишком поздно, Фрея подошла к нему. И в ее глубоких светлых глазах он прочитал неподдельное сочувствие. А ведь Второй сын лишил ее столь многого, чуть было не отнял самое дорогое?— саму жизнь. И тупая боль сожаления заговорила в мужчине с новой силой. Почему он не прозрел раньше, сам? Кто он теперь? Что делать дальше? Фрея не была в силах дать ему ответы, но она дала нечто большее. Тогда, в мягком свете ласкового полумесяца, она поцеловала его в щеку и произнесла важные слова. Она дала нечто большее, да,?— надежду. И что-то еще. В душе он поклялся себе, что, если девушке будет грозить опасность, он принесет себя в жертву, не раздумывая, потому что Хранительница предстала для него в новом свете, показалась настоящей сверхновой, выдающейся личностью, теперь уже пополнившей ряды бессмертных. Он своими глазами видел, как тонкая, точно выточенная из белого мрамора рука прикоснулась к черной, как сажа, коре дерева, вытягивающего из остальных все жизненные соки, грозившего погубить всю их экспедицию. Пока другие не видели происходящего из-за тьмы, застилавшей взор, когтистыми лапами смыкающей веки, наказывая неповиновение жестокой, как наконечник зазубренной стрелы, головной болью, Гай, более стойкий из-за чистоты крови, заметил, титаническим трудом удерживая себя в сознании, как едва заметное сияние бережно окутало изящную фигуру. Значит, Деметриус ждал именно ее. Но почему?— он не знал. В ней явно скрывалось огромное могущество, вампир хорошо чувствовал это, но ни разу не видел, чтобы она направила его во зло. Впрочем, конечно, она не была ангелом, белый голубок, каким бы белым он ни был, никогда не вызвал бы такого почтения со стороны сурового римлянина. Фрея убила Джеймсона, его слугу, и Прию, его правую руку, еще не имея перед ними никаких преимуществ, кроме, может быть, невесомого морального превосходства. Да, она убивала. И убьет снова, если понадобится. Но не из слепой мести, как Рея, не ради символа и идеи, давно потерявшей смысл, как он сам, не ради удовольствия, как члены Совета, но потому, что так правильно. Вот, кто мог бы построить новый, лучший мир. Она знала предел насилию. Гай сам не понял, как начал питать к Фрее благоговейный трепет, а вместе с тем и нежность, как человек, походя чуть не наступивший на прекрасный маленький цветок, но, очарованный его красотой, наслаждающийся теперь чудесными яркими лепестками, мягким медовым запахом и корящий себя за оплошность, чуть было не совершенную. Он выручил ее на острове в схватке с фералами и сделал бы это еще тысячу раз, чтобы хоть как-то сгладить вину, которая смолянистой тучей тяготела над ним. Эдриан, Камилла и вся эта компания?— они были отнюдь не святыми, да, Гай сокрушался, что поступал с ними неподобающе, но не слишком уж муки совести терзали его в том, что касалось этой парочки. Он доверял им, а они загнали его в саркофаг, превратив в гниющий заживо трофей, жертву во имя демократии. Ответственность за многие проступки принадлежала не одному Королю вампиров, но и в равной мере его помощникам. Однако Фрея ничем не навредила ему, не заслужив несчастий, обрушившихся на нее. И, собрав волю и остатки гордости в кулак, он решил, что сейчас у него есть только две цели в жизни?— во что бы то ни стало убить Рею и защитить Хранительницу. Затем, ночью он размышлял, почему она поступила именно так, взяв его руки в свои маленькие ладони. Это ведь даже не дружеский жест. Ему помнилось, как он, будучи узником в иссохшем, выцветшем теле, провел рукой, тогда еще холодной, слабой, по лебединой шейке цвета слоновой кости, по бархатистой коже плеч. И она не дрогнула от леденящего прикосновения. Августин ни на секунду не пожалел, что предоставил ей это платье, и это колье, украшавшее Фрею, сидевшую с ним за одним столом, напряженную и сдержанную. Брючный костюм не к лицу прекрасной даме. Как ему было жаль, что тем вечером его лик, скрытый под маской, был воистину ужасен. Досадно, не он на корабле умеет читать мысли, так как ему хотелось бы узнать, что на самом деле гордая Фрея думает о нем. Между тем, они двигались дальше, корабль бороздил воды Тихого океана, приближая путников к последней, решающей битве. Фрея тоже противилась воле Морфея, ей отчего-то не давало заснуть воспоминание о том, как она коснулась того, кого недавно ненавидела, о чьей погибели так часто грезила. И больше в ней не осталось ни следа ненависти, в отличие от спутников, все так же, кажется, готовых совершить расправу над бывшим господином. И они имели право на это. Она же видела боль, раскаяние в его голубых, прозрачных как лед, глазах. Не надо было внедряться в сознание вампира, чтобы понять, что он чувствовал в ту минуту, когда она приблизилась, поначалу безмолвно глядя на его слегка ссутулившуюся высокую фигуру, склонившуюся за борт, а он был настолько погружен в свои мысли, что сперва даже не заметил девушку. И совершенный ей поступок казался тогда таким естественным, ее точно магнитом потянуло к недавнему врагу, чтобы утешить, чтобы… Фрея повернулась на другой бок, стараясь думать о чем-то отвлеченном, способном склонить ее ко сну, в котором она нуждалась. Но безрезультатно.