Глава 4, которая повествует страданиях неразделённой любви (1/1)
А в Малиновке под вечер снова сменилась власть. Войска Антанты покинули ее, следуя за неизвестным летуном в красных трусах. Щукарь, сидя на гаубичном лафете, рассуждал, как всегда, здраво:- Я ить шо скажу, бабы! Однозначно, мусьи того красного хлопчика отловить вознамерились. Таперича, пока не споймают, не вернутся, - дед стащил с носа треснутое пенсне, бережно протер окуляры о портки и спрятал за пазуху.- Откуда знаешь-то, шо той хлопчик из красных, старый черт? – недоверчиво сощурилась Трындычиха, смачно сплевывая подсолнечную шелуху.- Цыть, ведьма! Инфузориям слова не давали! – ощетинился дед. – Вы исподнее его видели? То-то! Я ентот предмет гардеробу сразу узнал! То ж переходящие реввоентрусы были, во как! Такие в Красной армии только самым геройским героям выдают, когда те на смерть лютую за революцию идут. А той хлопец - самый герой и есть. Зря, что ли, он семенов свинарник спалил? Семен же сам своих свиней не обхаживает, батраков держит. А что из этого следует?
- Кулак он, Семен твой, скоро с жиру треснет! – раздалось из толпы селян, окруживших оратора.- Отож и я кажу, - удовлетворенно подмигнул Щукарь. – Кулак-захребетник. Он же большевикам первый классовый враг получается!
- И то правда. Красный хлопец был, как ни посмотри! – загомонили малиновцы, с уважением поглядывая на деда. Свято место пусто, как известно, не бывает. Вот и Малиновка недолго расслаблялась в тенетах безвластия. Не успела ещё первая звезда продрать свой заспанный глаз на меркнущем небосводе, как в деревню с воем и гиканьем влетели всадники, сопровождаемые несколькими тачанками и бричкой, в которой, развалясь, восседал сам пан атаман Грициан Таврический. Бричка лихо тромознула у парадного крыльца старой помещичьей усадьбы. Атаман выгрузился и проследовал внутрь, а его присные рассредоточились по селу, хватая все, что плохо лежало. Селяне, ученные горьким опытом, плохо лежать позволяли совсем уж ненужному барахлу, отчего молодчики пана Грициана почувствовали некоторое неудовлетворение и перешли к откровенным погромам.*** Отгорел закат, и полная луна обдала лес призрачным серебром. Человек по имени Попандопуло шёл в одиночестве через лес. Вокруг не было ни души, но ноги в раздолбанных солдатских ботинках несли его по старой привычке совершенно бесшумно. Виной тому были злобные и нисколько не толерантные малиновские ребятишки, которые всегда сопровождали его похабной песней:- Голубой, голубой! Не хотим играть с тобой! Бесчеловечное отношение окружающей среды к особенностям своей тонкой и ранимой натуры Попандопуло обычно принимал стоически. Но сейчас ему было невыносимо больно. Фигура его в трофейном немецком мундире на три размера меньше, натянутом прямо поверх линялого полосатого тельника, и в красных гусарских галифе, трагически утратила обычную непринуждённость одесского уркагана.- Ах, Гриша, Гриша, - мягко шепелявя, выдыхали сочные губы под усиками-бабочкой, руки страстно прижимали к груди белогвардейскую фуражку, вместо кокарды украшенную совиным пером. – И чего ж это я в тебя такой влюбленный? Удалой экспроприатор Попандопуло с недавнего времени стал замечать за собою странные вещи. Образ атамана разбойничьей вольницы, к которой ушлый одессит примкнул совсем недавно, ведомый инстинктом обладания, все чаще преследовал его. Сначала Попандопуло списывал все на восхищение стратегическим талантом предводителя, потом на издержки непомерных алкогольных возлияний. Но пришел момент, когда безжалостным утром, на мягчайших перинах покинутой хозяевами постели в каком-то из бесчисленных местечек, подвергнутых разграблению, на одессита с неотвратимостью кувалды обрушилась правда.
ОН ЛЮБИЛ!
Любил со всем пылом своей чувственной натуры. Любил до скрежета зубовного и мокрых штанов. И от этой любви не было ему спасения. Малый стал прилагать усилия, которые, в конце концов, сделали его правой рукой предводителя, его главным советчиком и почти другом. Но этого было недостаточно. Попандопуло стал жаден. Он неотступно следовал за атаманом, ловя случайный взгляд. Он не упускал случая ненароком коснуться сильной руки атамана или твёрдого, соблазнительного колена, обтянутого коричневым сукном. Он заглядывал возлюбленному в лицо влажными собачьими глазами.
Он даже решился на откровенное признание.
Но любимый так ничего и не понял. Он был слеп и глух к страданиям Попандопуло.- Ой, Гриша, и чего это я в тебя такой влюблённый? – страстно шептал несчастный в одинокой ночи. А однажды, после очередной пьянки, он заснул прямо за столом, алчно обнимая свиной окорок, принятый им в бреду за могучую шею любимого.- Го-лу-бой! Го-лу-бой! Не хотим играть с тобой! – скандировали сдавленно ржущие разбойнички.Он стерпел бы и это. И ещё, бог весть, что. Но появилась она… Как мог Грицько не заметить? Как мог он не оценить пылкое и преданное сердце, готовое ради него на все?
Попандопуло зажмурился, чтобы отогнать видение – проклятая баба в объятиях пана атамана... Как всё это неправильно! Гриша должен принадлежать ему, только ему!
Воображение рисовало, как Грицько небрежно сбрасывает щегольской сюртук и садится на кровать. Влюблённый безумец падает перед ним на колени и стягивает с обворожительных ног лаковые галоши. Грицько улыбается ему призывно и ласково. Так, что у Попандопуло сохнет во рту и делается жарко в штанах…
Белая рубашка сползает с могучего плеча атамана…Трепещущие руки Попандопуло двигаются вверх, вверх – от коленей к прекрасным бёдрам. Вот они осязают что-то упоительно твёрдое… Руки Попандопуло действительно осязали что-то твёрдое и гладкое.- Отдай кабачок, дурак! Чего хватаешь? – бас бойца Сметаны вырвал адъютанта из влажных грёз. Попандопуло открыл изумлённые очи и уставился на боевого товарища. Рейд по тылам у Сметаны был сегодня на редкость удачен. На плечах великана обнаружилась почти новая бабья кофта, на голове - кокетливый чепчик – почему-то задом наперед. В руках он тащил глэчик с мёдом, а из-под локтя выглядывал кабачок. Тот самый, чудом не затисканный Попандопуло в порыве страсти.- Шо, опять припёрло? – отдышавшись, вопросил Сметана. Сметана был малый добрый. Он Попандопуло жалел.Увидев товарища, который облачился в бабьи шмотки явно не по ошибке, а для того, чтобы хоть как-то скрасить одиночество мятущейся души одессита, Попандопуло аж прослезился.- Эх, Сметана! Не идут тебе эти туалеты. Вот на Грише бы их увидеть, - мечтательно потянулся несчастный.- Пан Грициан с французкой в особняк удалились, - насупился бандит, исподлобья посматривая на атаманова адъютанта. Настроение Попандопуло тут же склеило стрелки где-то в районе шести часов.- Ах, Гриша, Гриша, чего ж это натура у тебя такая непостоянная? – застонал экспроприатор. – И что же мне делать с тобою, любовь ты моя голубиная?Сметана топтался сзади и сопел.- Может, поработаешь пойдешь, сердешный? Пограбишь - глядишь, и полегчает?- Может ты и прав, Сметана, - вздохнул незадачливый влюбленный. – Пойду… Попандопуло зашагал назад к деревне, сопровождаемый семенящим позади дюжим Сметаной. И на ходу раскуривал здоровенную ?козью ножку?.