Разговор 3. Folie (1/2)
Ребекка запрокинула голову, жадно ловя воздух губами. Ее шея и ключицы раскраснелись, бисеринки пота усыпали грудь, как звезды — небо, и Джонатан любовался ею словно произведением искусства.
Мягкость нежной кожи, упругость податливой плоти, запах чарующей влаги. Джонатан хотел раствориться в ней, стать ее частью, слиться, и это было неизменно.
Закрыв ее собой, он уперся прямыми руками в матрац и двигался быстро, глубоко, чтобы не выходить. Чтобы она заняла все его мысли, не оставив ни одной, даже самой маленькой, чему-то иному.
Как сильно он старался не думать о том, что кто-то еще может наслаждаться этим.
Как сильно старался не думать о том, что кто-то еще видит ее такую: нагую, открытую, сочащуюся вожделением и страстью.
Не кто-то.
Гийом Летерье.
Джонатан закусил губы, жмурясь сильно-сильно, чтобы в стройный ряд картин, приводящих к вершине, не влез его образ.
Неужели, неужели она с ним такая же?
Неужели она изгибается и стонет для него? Неужели он проникает в нее так же? Неужели ее тело доступно и для его поцелуев?
Джонатан зажмурился еще крепче, почти до боли — перед глазами запрыгали красные размытые точки, — он хотел погрузиться в темноту, ощущать Ребекку каждой клеткой, только ее. Не пропускать ни одну мрачную мысль, забыть обо всем, что творилось за пределами их спальни.
Но это было.
Как темный фантом.
Как призрак, стоящий у постели. Как призрак, скользящий в постель.
Джонатан видел худые руки на ее пышных бедрах, видел длинный нос, скользящий по ее ребрам, пока узкие губы целуют живот. Видел ее пальцы, вплетающиеся в зачесанные назад темные волосы, видел ее изящные гладкие лодыжки, скрещенные за бледной спиной.
Он задвигался быстрее, злой, распаленный и ужасно возбужденный в своем гневе. Сильнее, умелее, приятнее… Она должна почувствовать, должна сравнить и понять, что Джонатан лучше. Лучше, чем…
Ребекка задрожала под ним, забилась, как птица, которую он держал в руках, и тихо вскрикнула, наполняя его уши сладкими стонами. И в этот уязвимый и упоительный момент она была совершенна.
Она заслуживала всех оргазмов в мире. Заслуживала всего, что ей могли дать.
Ему хотелось плакать, в такой восторг его приводило ее наслаждение. Ее пальцы, вцепляющиеся в него, желейные груди, растекающиеся по грудной клетке, нежные интимные мышцы, каждое сокращение которых он чувствовал. Как она приоткрывала рот, прижимая язык к верхнему ряду зубов, а чудесная морщинка между ее бровями, посеча лоб, растворялась.
Джонатан любовался ею всего секунды, пока реальность не ударила по лицу.
Как он ее трахал? Жестче? Нежнее? Один раунд или несколько?
— Ты любишь меня? — задыхаясь, спросил Джонатан.
Его пальцы легли на щеку запрокинувшей голову от удовольствия Ребекки, заставляя смотреть на себя. Взгляд ее был в расфокусе, рот приоткрыт, цедя сухое жаркое дыхание, но прошептал нужное, как воздух:
— Да.
Толкнувшись резко, глубоко, Джонатан поверил ей. А, подняв взгляд к стене, в темном плену увидел насмешливые зеленые глаза.
Шаг вперед и губы Гийома близко.
Испытывал ли он такое же удовольствие с Ребеккой? Он же не мог. Он не любил ее. Он не наслаждался ее пиком. Он просто получал свое.
Злой раздраженный оргазм настиг врасплох, и со стоном Джонатан навалился на Ребекку, дыша ей в плечо. Он боялся поднять лицо, слезы обиды и облегчения скатились по скуле, оставшись незамеченными за влагой испарины.
— Боже… — тихо сказала Ребекка спустя несколько минут, ероша его взмокшие волосы пальцами. — Что с тобой сегодня?
Неопределенно промычав, он слез с нее и рухнул на свое место справа. Простыня охладила разгоряченную плоть, а посткоитальный туман лег пеленой на глаза.
Ребекка нежно погладила его по плечу, не сдвигаясь с места. Она от кого-то услышала, что после секса стоит лежать на спине и не шевелиться.
Джонатан зажмурился, надеясь остаться наедине с собой по крайней мере в своей голове. Но он уже не был один.
***
Вкладка списка преподавателей Бирмингемского университета в Гугле была фиолетовой — Джонатан заходил туда раз или два, или десять. Снова и снова, чтобы уставиться на лицо, что должен ненавидеть. Вытянутое насмешливое лицо Гийома Летерье, который даже через объектив камеры смотрел с презрением.
Джонатан отвел взгляд от фото, чтобы бегло прочитать текст ниже имени и контактов.
«Я специализируюсь на французском визуальном искусстве 20-го века. Мои исследования сосредоточены на графических и декоративно-прикладных дисциплинах, а также охватывают историю фотографии и взаимосвязь текста и образа».
— Твои исследования сосредоточены на ебле чужих жен, — прорычал Джонатан про себя и тяжело вздохнул.
«Доктор истории искусств, университет Сорбонны; магистр изобразительных искусств и рисунка, Парижский колледж искусств; бакалавр французского языка и литературы, университет Лилля».
Пролистав список его публикаций, венчающийся книжкой две тысячи восемнадцатого года «Современное искусство как наскальная живопись», Джонатан опустил подбородок на руку. Ну и чем он привлекал? Ни финансов, ни внешности, ни какой-нибудь… бог с ней, молодости. Только эта псевдоинтеллектуальность.
Джонатан никогда бы не подумал, что Ребекку интересуют болтливые умники из тех, которые часами могут рассказывать об образе девы Марии в лучах света на какой-нибудь мазне. Дело было в чем-то другом. И в голову шло только одно.
Да черт побери! У него там что, десять дюймов<span class="footnote" id="fn_38919438_0"></span>?
Джонатан с раздражением оттолкнул от себя клавиатуру и отвернулся к окну.
***
В первые секунды Джонатан пожалел, что у него не было распечатанного фото Гийома, чтобы приклеить на грушу, но после удара стало понятно: это ни к чему.
Его образ преследовал, словно призрак, словно видение. Джонатан думал о нем утром, до кружки кофе, днем на работе, дома, когда ложился спать.
Лицо на коричневой коже дрожало, как отражение в ряби беспокойной воды. Будто анимированная картинка, маленький фильм.
Гийом смотрел на него надменно, шептал: «я трахаю твою жену», — и ухмылялся.
Джонатан сжал кулаки в боксерских перчатках и прицельно попал в лицо, прямо в огромный несуразный нос, который жаждал увидеть кровоточащим. Лицо не исчезало, хотя он бил, и бил, и бил.
Удар.