Эпилог первый (2/2)

- Спасибо тебе огромное, но я... совсем не умею ездить, - выговорила она кое-как. - Я только давным-давно на маленьком каталась, трехколёсном.

- Так это же замечательно! - обрадовался Платон. - Я только рад буду тебя научить. Ты ловкая, равновесие держать умеешь, на коньках вон лучше меня катаешься, так что через пару недель уже гонять будешь. Сможем с тобой на выходных на природу выбираться. Цезарь будет рядом бежать, а для Гиты я думал прикрепить корзинку к багажнику... Марта, ты что? Малыш?

Она всё-таки не смогла ничего с собой поделать. Просто чувство внутри было слишком огромным, и оно вырвалось на свободу вместе с брызнувшими из глаз слезами. Марта сжала руки на руле, запрокинула голову, прикрыла глаза. Ну, как же глупо! Платон точно не такой реакции ожидал на свой подарок. Тёплые ладони накрыли её пальцы.

- Ты чего, малыш? Не пугай меня...

Она помотала головой:

- Да всё хорошо, просто... чудесно. Но иногда так сильно, что не помещается у меня внутри, - Марта очень-очень глубоко вздохнула, выдохнула и открыла глаза. - Видишь, я уже не плачу.

- Пока не вижу, - вздохнул Платон. - Давай-ка присядем.

Он прислонил велосипед к дереву, потом отвёл Марту за руку к скамейке и сел рядом. Она тут же обняла его за локоть, прижалась щекой к плечу. Спохватившись, тут же опять выпрямилась и посмотрела на него беспомощно.

- Извини, пожалуйста. Риммочка вчера мне сказала, чтобы я вела себя с тобой осторожней, а я...

Платон нахмурился:

- Римма Михайловна сказала тебе, чтобы ты была со мной осторожнее?

- Ну, да, - виновато кивнула Марта. - Потому что я очень к тебе льну, а ты не железный. И ещё ты старше, ты мужчина, тебе сложнее, вся ответственность за наши отношения на тебе, поэтому я должна тебя щадить и не осложнять всё ещё больше. А у меня не получается ничего, ты же видишь...

Платон медленно покачал головой, потом поднял руку, отвёл прилипшую длинную прядь с её влажной щеки и сказал хрипловато:

- Ну, это... не совсем так.

- Не совсем?

- Мне... хорошо с тобой, Марта. Иногда это действительно непросто, но я совершенно точно ни за что и ни с кем не поменялся бы.

- ...Римма Михайловна, вы... не ругайте Марту. Она совершенно точно ни в чём не виновата.

- А я ни в чём её и не виню. Просто она слишком эмоциональна, открытая, щедрая душа. Но рано или поздно ей всё равно придётся учиться свои порывы сдерживать.

- Со мной?

- Я понимаю, что с тобой это труднее всего. Но как раз вашим отношениям на данном этапе немного больше сдержанности не помешало бы. У меня и в мыслях нет как-то вам мешать или ограничивать ваше общение, но период у вас очень деликатный: ты - взрослый мужчина, она - ещё школьница, и при этом уже всем заметно, что вы не просто друзья.

- Я это хорошо понимаю.

- Я вижу и ценю твоё отношение, и очень тебе доверяю, иначе давно вмешалась бы. Но, Платон, болтают уже сейчас, пока ещё снисходительно, но Марта растёт. Ты этих сплетен и не заметишь, мне давно уже нет до них никакого дела, а по ней может ударить, и больно, даже в школе. У нас класная руководительница - редкая поборница морали. Я прошу тебя...

- Я вам обещаю. Римма Михайловна, я... люблю Марту и будущего своего без неё не представляю. Я ей этого ещё не говорил, потому что - вы правы - пока рано. Говорю вам, чтобы вы не сомневались.

”Здравствуй, Саша, как живёшь? Говорят, неплохо: Москва, жена, музыка для кино и мультипликации. Твои мелодии по-прежнему талантливы и узнаваемы, мне, к примеру, и в титры смотреть не надо. Ты, конечно, не поверишь, но я рада, что ты жив и не сдаёшься, иногда я даже горжусь тобой. Забавно, тебя подводят глаза, меня - ноги, но музыканту больше нужен его слух, а певице - голос, так что, наверное, можно сказать, что высшие силы милостивы к нам обоим.

Помнишь, Саша, как всё начиналось? Мы познакомились где-то в конце двадцатых. Не могу припомнить ни точной даты, ни обстоятельств, потому что сначала мы почти не обратили друг на друга внимания. Ты учился в Гнесинке, потом заведовал музыкальной частью в Театре миниатюр, я окончила Оперную студию Станиславского и с благословения мастера начала вокальную карьеру. Тебя не интересовали мои романсы и песни народов мира, меня - твой джаз, которым ты буквально заболел после гастролей американцев и англичан в 1926 году. Мы вращались тогда вокруг одной планеты на разных орбитах, но время от времени встречались, к примеру, дома у моего душки-дядюшки Евгения Блюма, знаменитого конферансье. Странно вспомнить, но поначалу нас с дядей даже забавлял твой энтузиазм, когда ты говорил, что джаз - твоя жизнь, что он у тебя в крови. А потом ты основал свой собственный вокальный джазовый квартет и за несколько месяцев стал знаменитым. Помню, дядюшка вернулся тогда с одного из концертов, где он конферировал, а у тебя было несколько номеров, и сказал: ”Никогда бы не подумал, но Шурка Шапошников вырос. Сегодня я аплодировал ему громче всех”. С тех пор ты стал бывать у дяди чаще, и я заметила, как ты изменился, служа своему призванию. В тебе появился настоящий огонь, откуда-то взялось яркое, победительное обаяние, ты стал красив, твой энтузиазм заразителен. Тобой начали интересоваться мои приятельницы, но не я - я тогда считала себя очень взрослой и не склонной к авантюрам, а ты был авантюрой в чистом виде. Но весной тридцатого года у дядюшки случился день рождения и меня угораздило по его просьбе спеть в твоём присутствии несколько романсов. И ты влюбился - в меня, в мой голос, в мой тембр, в мою мелодию, как ты говорил. Меня ты завоевал в три дня, мне совершенно нечего оказалось противопоставить твоему напору, твоему страстному зову, твоей жажде обладания. Я сдалась, стала твоей любовницей и твоей солисткой. За неделю ты написал для меня несколько композиций, ещё месяц мы их репетировали. Это было удивительно. Это было, пожалуй, самое удивительное из всего, что мне довелось с тобой пережить. Я тогда уже умела петь, у меня были прекрасные учителя, но ты заставил меня подняться, даже воспарить над собой. Ты говорил: ”Пой для меня! Пой, как будто мы наедине. Пой, как будто мы одни на этом свете”. И у меня получилось, я пела, как никогда в жизни. Твоя музыка, мой голос, танго-джаз, наше безумное притяжение, взаимодействие на тонком уровне, слияние талантов, синергия. Успех превзошёл все наши ожидания. Ты был так счастлив, что сделал мне предложение. Я согласилась, и мы поженились. Это была страшная, чудовищная ошибка.

Очень скоро оказалось, что ты не способен вдохновляться тем, что тебе принадлежит. Тебе были необходимы трудности, дистанция, тайна. Ты жаждал приходить и уходить под покровом ночи, ревновать и срывать поцелуи, ссориться и снова завоёвывать. Мой утренний вид в халате и бигудях шокировал тебя до тошноты, а когда я болела, мой простуженный гундосый голос обращал тебя в паническое бегство. Ты стал уходить, когда я ещё спала, приходить, когда я уже спала, задерживаться после концертов, ночевать у приятелей, уезжать без меня на гастроли, и наконец, через полгода после свадьбы, ты нашёл другой источник вдохновения. Прекрасная темнокожая Целестин, удивительная в наших северных широтах жемчужина, покорила тебя так же, как в своё время я. Её голос был куда слабее моего, но ты уже услышал её мелодию, и снова случилось чудо, взаимопроникновение, синергия. Я была слишком горда, чтобы оплакивать наш разваливающийся на глазах брак, но впервые услышав, как она поёт для тебя, я рыдала как безумная, понимая, что всё кончено. То, что я могла иметь только с тобой, ты мог повторить с любой, чей голос коснулся бы твоей души. Я не стала устраивать сцен, просто собрала вещи и ушла, ты безоговорочно и с облегчением согласился на развод. Думаю, ты даже не понял, как больно сделал мне тогда, что я чуть не потеряла голос, почти сломалась и едва выжила. Ты был занят. После Целестин случилась белокурая Марго, затем огненно-рыжая Инга... На своих солистках ты больше не женился. В тридцать четвёртом, незадолго до своей смерти, дядюшка рассказал мне, что ты тихо женился на своей верной поклоннице, готовой обеспечивать тебе тыл и прощать одну синергию за другой. Знаешь, я даже уважаю её после стольких лет, в конце концов, она прошла с тобой весь путь и сейчас поддерживает тебя на плаву.

Тем временем я постепенно оправилась от удара и вполне успешно строила свою собственную карьеру. Мы снова стали вращаться на разных орбитах, пересекаясь разве что случайно. Я не знаю и никогда уже не узнаю, какой странный случай привёл тебя на мой концерт в тридцать девятом, но после концерта ты вдруг вломился ко мне в гримерку, и у тебя был пугающе безумный вид. Я думала, что ты пьян, но нет - ты был влюблён, опять влюблён в меня, как и девять лет назад, ты единственный когда-либо встретившийся мне человек, умудрившийся дважды войти в одну и ту же реку. В тот день я выставила тебя, как могла резко и безжалостно. Я не простила тебя, я вообще не умею прощать, и мне не хотелось возвращаться назад в кошмарный сон. Ты не принял моего отказа. Ты не способен отступиться от женщины, пока слышишь её мелодию. Поняв, что стремительным штурмом тебе цели не достичь, ты перешёл к длительной осаде. Целый год ты появлялся везде, куда бы я не пошла, если шёл дождь, ты раскрывал зонтик, если я хотела прикурить, ты подносил зажигалку. Но это всё ни к чему не привело бы, если бы не твоя музыка, которую ты снова начал писать для меня. Ты снова и снова присылал мне ноты и записи. За этот мучительный для нас обоих год я вдохновила тебя на большее количество мелодий, чем все твои остальные пассии вместе взятые. Ты не останавливался, а мне казалось, что я схожу с ума, так сильно я хотела избавиться от тебя и одновременно так страстно я жаждала опять петь с тобой и для тебя. Наконец я согласилась выступать с твоим оркестром ”Ритм”, при условии, что ты оставишь свои ухаживания и у нас будут чисто рабочие отношения. В тот день ты был намного счастливее, чем когда я согласилась выйти за тебя замуж.

Впрочем, скоро оказалось, что я опять допустила ошибку. Да, на сцене ты снова творил со мной волшебство, отказаться от которого было выше моих сил, но рабочими отношениями ты удовлетворяться не желал. Ты стал навязчив и деспотичен, ревновал меня агрессивно и бессмысленно, не имея на это никакого права. Ты снова желал меня во всех смыслах, и желание твоё было так откровенно, что я стала бояться ночевать одна, на все гастроли меня теперь сопровождала моя костюмерша Дуня Лялина. Не знаю, сколько бы я так продержалась, но летом сорокового тебе предложили возглавить лучший джаз-оркестр страны. Это был потрясающий успех и признание твоих заслуг, ты оказался очень занят, отвлёкся и на время потерял ко мне интерес.

Началась война. Я почти сразу уехала с фронтовой бригадой, сначала был огромный душевный подъём, потом страх, отчаяние, когда несколько месяцев спустя враг оказался под Москвой, и наконец, новый прилив сил, когда и Москва, и мой родной Ленинград оказались чертовым фрицам не по зубам. Осенью сорок второго я сильно простудилась, так что пришлось на несколько месяцев вернуться в Москву, где мы и встретились снова. Почти все музыканты Госджаза погибли в октябре 1941 года в чудовищном Вяземском котле, но тебе повезло, ты выжил и во вторую военную зиму пытался восстановить твой любимый симфоджаз, твой оркестр ”Ритм”. Тебе поставили задачу подготовить программу для иностранных моряков Северных конвоев, тебе была нужна певица для исполнения оркестрованных тобой песен на английском и французском языках, по сути, тебе была нужна именно я, и я - какая удача! - случайно оказалась под рукой. Ты попытался уговорить меня сам, но я и слушать тебя не захотела. Тогда ты нашёл человека, который, по сути, смог мне приказать, а на войне приказы не обсуждаются.

Мы снова стали работать вместе, и в этот раз, как мне казалось, у нас на самом деле сложились неплохие, вполне рабочие отношения, которые через месяц-другой даже стали почти дружескими. Я сама не поняла, как это получилось, но получилось. Именно как другу ты рассказал мне о том, что родители твоей второй жены, которую ты отправил в эвакуацию в Свердловск, прячут её двоюродного брата-дезертира. Это очень пугало тебя, потому что могло разрушить всю твою жизнь и, в конце концов, разрушило.

Между тем тот человек, который приказал мне работать с тобой, заинтересовался мной как женщиной. Нет, он не приказывал мне стать его любовницей, это было ниже его достоинства: он помог мне с квартирой, помог моей матери и сестре вернуться из эвакуации в Москву, был галантен и нежен, не требовал слишком многого, а на малое я согласилась добровольно. Отношения наши были непубличны и долгое время ты ничего о них не знал. А когда узнал, совершенно обезумел. В тот день мой покровитель вернулся из командировки и единственный раз за всё время забрал меня после концерта. Мы поехали прямо ко мне. Он привёз мне консервы и хорошее зимнее пальто, всё это ты и нашёл в моей квартире, когда ворвался ко мне после его ухода. Оказалось, что ты три часа караулил на улице, чтобы подняться, когда он уйдёт. Ты был вне себя, бесновался, выкрикивая площадные оскорбления. Я не гордилась этой своей связью, но ты не имел ни малейшего права меня судить. Ты меньше, чем кто-либо другой на всём белом свете. Когда я сказала тебе об этом, ты ударил меня кулаком в лицо, и этим ударом сломал мне нос. Я упала, захлёбываясь кровью. Я не очень хорошо помню, что произошло потом. Кажется, ты стоял надо мной и выл, как раненый зверь. Это было очень страшно и дико. Потом ты опрометью выбежал из квартиры, а я потеряла сознание. Где-то через полчаса после твоего ухода меня нашла Дуня, которая жила со мной, но всегда уходила к приятельнице, когда меня навещал покровитель. Она вызвала врачей, поехала со мной в больницу, осталась со мной в палате в качестве сиделки и окончательно поставила меня на ноги дома. Я ни одной живой душе не рассказала о том, кто меня ударил, и Дуне, и милиции, и покровителю я сказала, что на меня напали двое и я не узнала нападавших. Я до сих пор сама не понимаю до конца, почему промолчала тогда, возможно потому, что в ту ночь ты был совершенно не в себе, а после несколько раз приходил ко мне в больницу, но я, естественно, не пожелала тебя видеть. А потом всё это стало неважно, потому что через неделю после той истории тебя арестовали. Уже после выздоровления я узнала, что тебя забрали прямо с репетиции: просто выкрутили в зале пробки и увели тебя с тёмной сцены. Последовал быстрый, почти молниеносный процесс и тебя приговорили к восьми годам за оказание помощи дезертиру, недонесение и контрреволюционную деятельность. Слухи ходили самые дикие, но я всё узнала точно от своего покровителя, когда решилась его об этом спросить. Только к весне я снова смогла петь и при первой возможности снова уехала с фронтовой бригадой. Оркестр ”Ритм” выступал в Мурманске и Архангельске с другим руководителем и другой солисткой.

Прошло восемь лет. Всё это время я жила и пела, была любима хорошим человеком и даже думала, что люблю его. О тебе, Саша, я старалась не вспоминать, просто запретила себе думать о страшном и унизительном. Только иногда ты мне снился, жалкий, осунувшийся, на себя не похожий, и я просыпалась в комом в горле. Наконец, зимой пятьдесят первого какой-то молодой чекист привёз от тебя письма в Москву, только от него я узнала, что ты после освобождения из лагеря находишься в ссылке в Караганде. Ты написал два десятка писем - всем своим бывшим друзьям-артистам, всем, кто имел известность и вес, кто мог замолвить за тебя словечко. Мне письма не было, но это меня не удивило: после того, что ты сделал, ты вряд ли мог рассчитывать на помощь с моей стороны. Когда я поняла, что ответа ты ни от кого не дождёшься, никто не станет рисковать своим положением ради уже всеми забытого ссыльного, то просто собрала тебе посылку. Писать тебе я не стала, просто не знала, о чём. Но после этого я никак не могла перестать думать о тебе. Это было что-то навязчивое, почти болезненное. Причём мне вспоминалось не плохое, не ужасный конец, а начало наших отношений. Тот первый, удивительный, эйфоричный период. И вспоминая, я с ужасом поняла, что после тебя так больше никогда никого и не любила. Я вспоминала о тебе, даже будучи рядом с человеком, который любил меня, предавала его и ничего не могла с этим поделать. Это стало для меня потрясением. Решение ехать к тебе в ссылку было самым странным, самым необъяснимым моим порывом. Я ехала в поезде и хотела сойти на каждой станции, ехала и боялась столкнуться у тебя с твоей женой, той самой, что обеспечивала тыл, я ведь ничего не знала о её судьбе. Это было какое-то бессмысленное паломничество в прошлое, бессмысленное, потому что я понимала, что нас с тобой прежних больше нет и быть не может.

Я пришла к тебе в этот двухэтажный дом, похожий на барак, такие строили и в таких жили немецкие военнопленные. Как сейчас помню длинный коридор и детей, играющих на полу под окном в торце. Ты открыл мне дверь и замер, не веря своим глазам, а я не верила своим, так ты изменился: это была только тень тебя былого. Уставшая, постаревшая, серая тень. Твой вид отозвался такой острой болью в сердце и... нежностью. Я помню этот особенный момент лучше, чем всё, что произошло потом. Прийдя в себя, ты первым делом вытолкал меня во двор. В тот раз ты не кричал на меня, а шипел, брызгая слюной. Уже позже я поняла, что ты просто не хотел шуметь, привлекая к себе внимания, ссыльному это ни к чему. Мне показалось, ты обрушил на меня тогда всю свою горечь и ненависть, накопленные за восемь лет. Меня потрясло тогда, что ты все эти годы считал, что это я написала на тебя донос или же просто рассказала о дезертире своему покровителю, чтобы рассчитаться за сломанный нос. Я мало что помню из того разговора, только хлещущую мне в лицо злобу. Не знаю, как добиралась после того разговора на вокзал, а потом в Москву. В этом месте в моей жизни чёрная дыра.

Я много думала о том, как ты мог додуматься до такого. Ты же хорошо меня знал! Моего отца в двадцатые годы дважды арестовывали по доносу: первый раз разобрались и отпустили, а во второй его спасло лишь какое-то чудо. Уже просто поэтому я никогда и ни на кого не стала бы писать донос! Тогда, лёжа в больнице, я собиралась достать пистолет, чтобы ты больше никогда не приблизился ко мне. Вероятно, я скорее способна была бы застрелить тебя, чем отправить в лагерь. Знаешь, Саша, до чего я додумалась в конце концов? Кто-то из великих римлян сказал: ”Тех, кого мы обидели, мы обычно ненавидим”. Ты всегда был неплохим человеком, со своими сильными и слабыми сторонами, но подонком ты никогда не был. Уверена, что ни до, ни после той единственной безумной ночи ты ни разу не поднял руку на женщину или ребёнка. Не сомневаюсь, что после того, что ты со мной сделал, тебе было безумно стыдно. Думаю, ты приходил тогда ко мне в больницу, чтобы попросить прощения. Ты не мог найти себе никакого оправдания, а с таким человеку очень трудно жить. Поэтому в конце концом ты нашёл выход - возненавидеть меня, а также причину для своей ненависти. Я не виню тебя за это, тебе нужно было выжить и не сойти с ума там, а ненависть может быть топливом, поддерживающим жизнь, недолго, но может.

Я не виню тебя больше ни в чём. Я рада, что ты не погиб, что барахтаешься, что сохранил свой талант. Ты не звал меня к себе в Казахстан, не заставлял прогонять того, кто любил меня и мог бы составить моё счастье. Я всё сделала сама. Я всегда всё делала сама, поэтому винить мне некого. Мне понадобились годы, чтобы снова стать самой собой, но я справилась и с этим. Единственное, чего я хочу от тебя, это чтобы ты знал: Я ЭТОГО НЕ ДЕЛАЛА. Не мстила тебе, не предавала, не пыталась погубить. Бог знает, почему мне это до сих пор важно. Прощай, Саша.”

- ... Зачем, зачем вы мне это привезли?! Это же всё слова, только слова... Что с того, что сейчас они на бумаге? Это не я, это Ирина полжизни ненавидела меня за то, что она со мной сделала. Что бы она теперь ни писала, я знаю, что это была она, потому что больше просто некому. Я ни одной живой душе не рассказывал больше о том несчастном дезертире, только Ирине, только ей.

- Вы ошибаетесь, Александр Арсеньевич. Вы рассказвали только Ирине Владимировне, но вас мог слышать кто-то другой.

- Да кто? Это было поздно вечером у неё в гримёрке.

- Вероятно, вас слышала Евдокия Лялина, та самая Дуня-костюмерша.

- Да что вы придумываете!

- Я ничего не придумываю. Следователь, который вёл дело об убийстве Ирины Владимировны, помог мне разобраться в той старой истории. Он поднял ваше уголовное дело из архива, вот тут фотокопия того самого доноса. Невооружённым глазом видно, что донос и письмо Ирины Владимировны написаны двумя разными людьми, но чтобы вы не сомневались, вот здесь заключение эксперта-почерковеда. Более того, мы обратились к Ольге Лялиной, дочери покойной Евдокии, которая работала с Ириной Владимировной с сорок седьмого года, после того, как её мать вышла на пенсию, и Ольга Петровна, к своему ужасу, опознала почерк своей матери. Это, на самом деле, очень печальная история. Евдокия Лялина была при Ирине Владимировне чуть ли не с детства и очень её любила, не меньше, чем собственных детей. Мы пришли к выводу, хотя это сейчас уже невозможно доказать, что в сорок третьем она догадалась, кто избил её Ирочку - вы ведь приходили в больницу, а Ирина Владимировна наотрез отказалась вас видеть - и отомстила.

- Да какое, в конце концов, имеет теперь значение, кто написал этот чёртов донос: Ирина, Дуня, Дуня по просьбе Ирины... Зачем вы пришли сюда, заставили меня вспоминать? Вы даже представить себе не можете, что мне пришлось пережить! Уходите!..

Римма вышла от Шапошникова в совершенно растрёпанных чувствах, почти выбежала. К жалости, которой она не могла не испытывать, примешивались горечь и злость. Надо же, ”Это всё слова, только слова...” И ведь не поверит, если не захочет, несмотря на все предоставленные доказательства, придумает свою версию, лишь бы не отказываться от ненависти. ”Поверит, нет ли, в глубине души он теперь будет знать. Просто у этой истории нет счастливого конца, сестрёнка, поэтому тебе и не по себе...” Да, Женька прав, ей было муторно от всего этого дела: убийца найден, но человека не вернёшь, справедливость вроде бы восстановлена, но никому из живых от этого точно не легче. Бедная Ольга Петровна, как она расстроилась, когда почерк матери узнала, да и Шапошникову, если он всё-таки поверит в невиновность Ирины Владимировны, придётся ведь как-то со всем этим жить. А самой Римме после всего случившегося хотелось откровенно и спокойно, по душам, поговорить с Ириной Владимировной, ей казалось, что теперь, когда она узнала о женщине так много, они смогли бы найти общий язык. Но кроме брата ей пока никто из-за черты не отвечал. Римма поёжилась. Может, это и к лучшему.

Она сбежала по ступенькам, один пролёт за другим. Хотелось быстрее на воздух. Нет, к Володе ей хотелось, конечно же. Ей теперь всё время к нему хотелось. Как хорошо, что он не отпустил её в Москву одну. Теперь она сможет рассказать ему всё, пожаловаться, а потом они пойдут гулять по вечернему городу. Выйдя во двор, она огляделась. Ну, где же он? Дверь подъезда за её спиной открылась снова. Она сразу поняла, кто это, и не стала оборачиваться. Дождалась, пока его руки легли на плечи.

- Не замечаете меня, девушка. Я вас у лифта караулю, а вы проноситесь мимо по лестнице, ”дыша шелками и туманами”, - Он поправил рукав её платья.

- Это крепдешин, - сказала она.

- Замёрзнешь ты сейчас в этом крепдешине.

- С тобой? Вряд ли, - Она обернулась и увидела, как он снимает пиджак, чтобы накинуть ей на плечи. Накинул, придержал за лацканы, заглянул в глаза.

- Как прошло?

- Он не хотел меня слушать, уговаривать пришлось. А потом верить не хотел... Ему так проще.

- Надо было мне с тобой пойти.

- Зачем? Ничем бы ты мне там не помог. С тобой меня бы ещё решительней выставили. А так - хрупкую женщину силой в ночь - неловко...

- Римм, - Володя опять смотрел тепло и чуть иронично, - я всё равно буду тебе помогать, сколько ты не сопротивляйся. Не потому, что ты без меня не справишься, а потому, что хочется.

- Как встречать и провожать? - вздохнула она.

- Вот именно. И сегодня от меня наверняка была бы польза: я умею быть очень убедительным...

- Я знаю, - сказала Римма, положив руки ему на плечи. - Ты и сейчас убедителен. Вот только понимаешь, в чём дело: ведь тогда и я буду тебе помогать - всем, чем смогу. Потому что мне тоже хочется. Ты готов не сопротивляться?

Володя ничего на это не ответил, просто смотрел. О, смотреть он умел, это она уже в поезде поняла. Можно было собирать коллекцию этих взглядов. Постепенно под его взглядом у неё загорелись щёки, хорошо, что уже стемнело.

- Я бы тебя сейчас поцеловал, - сказал он наконец, - но на площадке дети, а ещё любопытный курильщик в партере.

Римма не заметила ни площадки, ни детей, ни курильщика, но Володя, видимо, как и Платон, привык повсюду, где бывал, проводить рекогносцировку местности.

- Ничего не поделаешь, - сказала она, не скрывая сожаления, - значит, не будем пока целоваться. Пойдём гулять?

Он кивнул и подставил ей локоть:

- На Красную площадь поедем, или куда ты хочешь? Ты же Москву, наверное, лучше меня знаешь.

Римма уютно взяла Володю под руку и улыбнулась. Ей было всё равно, куда, лишь бы с ним.

- Может, просто пешком в гостиницу пойдём?

- Пешко-ом? Тут прилично, вообще-то. Часа два, наверное...

- А ты торопишься? Соскучился по своему соседу по комнате?

- Я его не видел ещё, только портфель. С воблой...

- В смысле?

- В прямом. Из портфеля торчала большая вобла, в газету завёрнутая. Так что сосед у меня - любитель пива.

Римма окончательно развеселилась:

- А ты предпочёл бы любителя водки? Или футбола?

- Высокой поэзии, - проворчал Володя и вдруг добавил: - Я предпочёл бы тебя...

Она немного растерялась от такой прямоты. Конечно, они оба уже давно взрослые люди, но всё же...

- Можем гулять всю ночь, - продолжил он тем временем. - Доедем до Красной площади и уже оттуда отправимся пешком в гостиницу. К утру дойдём, наверное. Заберём вещи и на вокзал, в поезде отоспимся. Как тебе такой план?

Получается, он ничего такого в виду не имел и она его превратно поняла? Или всё-таки имел? Володя смотрел с определенным лукавством, так что второе вернее. И что с ним делать?

- Замёрзнем, - сказала она, не в силах сдержать улыбку. - У нас же всего один пиджак на двоих.

- Мы с тобой? Вряд ли, - повторил он её собственные слова. - Чем мы с тобой ближе, тем нам жарче. Почему это так, не знаю, даже предположить не берусь. Надо будет Платона спросить, он объяснит с физической точки зрения.

Римма не выдержала, рассмеялась. Потом потянула Володю со двора на улицу:

- Пойдём уже, а то до утра не успеем. Расскажешь мне что-нибудь?

- Девушка, вы так любите мои истории, что с вами я чувствую себя буквально Шахерезадой. Давайте, я вам лучше сегодня спою.

- Нет, лучше не надо.

- Не надо?

- Нет. Если ты начнёшь петь, то соберёшь публику, а я хочу тебя только для себя.

- Хм, жадина? Впрочем, я тоже хочу себя только для тебя, хотя бы на сегодняшний вечер... Собственно, за этим я и приехал в Москву.