Часть 3 (1/2)

Пятница, «...Опять жара! Она невыносима!».

Что можно сказать о сутках, проведённых в операционных экстренной хирургии? Ничего, чтобы это выглядело радостно и оптимистично. Приукрашивать и рисовать безоблачные картины бессмысленно.

Нервы на пределе.

Роба пропитана кровью пострадавшего и твоим потом.

Мозг взрывается от необходимости мгновенно принимать решения.

Сердце… Оно ни в коем случае не должно подводить. Оно должно держаться из последних сил. Позволить ему дать слабину, значит позволить себе не вынести всё то, что предполагает профессия.

Да, медики — редкостные циники, но как бы мы ни прикрывались безразличием, бравадой и скабрезными шуточками, каждого больного мы пропускаем через себя, через своё сердце. И я не исключение. Возможно, напротив, ярчайший пример того, каким впечатлительным дураком в нашей профессии быть не надо. Долго не проживёшь.

Но что-то я отвлёкся, точнее задремал в ординаторской над стопкой карт и открытым компьютером. Неудивительно, если вспомнить прошедшую ночь. Не знаю, как это вывезла бы моя жена, но моя еврейская чуйка редко меня подводит. А если она подводит, то получается то, что получается.

Как известная история с израильским носом, например.

Если бы я прислушался в тот момент к своей чуйке, то радовался бы сейчас здоровой жизни в полном объёме.

Но с другой стороны, я сидел бы сейчас в Израиле, а не в Склифе, продолжая кроить и перекраивать толстосумов.

У меня был бы развод за плечами и редкие интрижки с дамами, которые плотоядно улыбаясь, хотели бы заполучить челюстно-лицевого хирурга на ночку другую в свои роскошные спальни.

У меня не было бы моей любимой вредины Егоровой, которую я, как ни странно, люблю, хотя дама она на очень большого любителя.

И именно чуйка подсказала мне, что нужно сделать всё, чтобы она стала моей и ничьей больше. И не маяться дурью, отказываясь от неизбежного, а научиться прощать её вздорность, колючесть и язвительность. Научиться принимать её тотальный контроль и заботу. И понять наконец, что это и есть любовь. И без своей Егоровой я просто не могу существовать. Я честно пытался, но меня, как судно во время шторма, всегда прибивало к берегу.

Опять моё засыпающее сознание отклонилось от сути повествование. Извините, старого, больного, не спавшего вторые сутки еврея.

Усилием воли я вновь заставил себя писать ход очередной операции.

В ординаторскую забегали и выбегали врачи новой смены.

Пару раз я сбегал в противошоковую для консультаций, куда меня приглашал новенький ординатор. Толковый парнишка, но трусоватый. Он явно боялся брать на себя ответственность за пациентов и поэтому дёргал меня в надежде заручиться моими поддержкой и добрым словом.

Заботливая Фаина принесла мне чашку кофе из нового буфета, который развернул предприимчивый родственник Дубровской и пару бутербродов. Поинтересовавшийся не нужно ли мне ещё чего-нибудь и уже собравшаяся исчезнуть за дверями ординаторской медсестра неожиданно спросила:

— Геннадий Ильич, вы и сегодня в ночь останетесь?

Я поперхнулся не слишком хорошим кофе и закашлявшись, поинтересовался:

— С чего это вы взяли, Фаина Игоревна?

— Я тоже так подумала, что вы не согласитесь, но я слышала, как Ирина Алексеевна Эльчину пообещала, что подменит его на дежурстве. А вы ведь ей не разрешаете. Значит, опять сами будете?

«Полнейшее свинство, Егорова! Ведь знает, что мне обязательно донесут и опять двадцать пять!» Я скрипнул зубами и отставил ставшим противным минуту назад сносный кофе.

— Не переживайте, я не буду дежурить, — уверил я и постарался как можно быстрее избавиться от боевого товарища, - вы извините, но мне истории дописать нужно. Хотел пораньше уйти. После суток имею право сократиться на час.

— Ой, конечно, конечно, Геннадий Ильич, — засуетилась Фаина и довольно проворно исчезла с поля моего зрения.

Я вздохнул, покрутил в руке остаток бутерброда и засунув его целиком в рот, принялся за писанину.

Не успел я внести пару слов в электронный шаблон, как дверь приоткрылась и перед моим взором предстала просунувшаяся голова моей начальницы. Ирина Алексеевна повертела головой и заметив меня в гордом одиночестве заваленного историями пациентов, просияла:

— Гена, ну наконец-то! Я тебя жду, жду. Что ты тут делаешь? Пойдём ко мне, пообедаем. Я в буфете нам курочку взяла и салатик.

— Да я уже тут…, — промямлил я, — как бы перекусил. И писанины ещё на несколько часов.

— Да, брось ты её. Завтра напишешь. Что ты вообще можешь сегодня написать, когда к обеду только из операционных вышел, — она подошла к моему столу и положила историю, с которой я работал в стопку карт, которые ждали своей очереди. – Давай, давай. Пошевеливайся.

— Ир, ну я сейчас поем и вообще ничего не напишу, — тащась по коридору отделения ворчал я.

— И не надо. Поешь и отдыхай. Наработался уже.