Fear is the jailer that locks my love away (2/2)

— Сейчас около нуля, влажность восемьдесят процентов. В такую погоду ветер достаёт до самого сердца, — говорит Адам, когда они оказываются совсем недалеко от старой бухты.

— Тем не менее, вы здесь, — Скарлетт смотрит на него из-за плотной серой пелены снега. Её лицо белое, как qanik — снег, который может падать так долго, пока вся земля не покроется снежным покровом.

— Я просто стоял и ждал. Иногда нужно остановиться и посмотреть на мир вокруг, — отвечает он, указывая на бушующий океан внизу, разбивающийся о скалы. Вода вздымалась и падала, как будто пытаясь рассказать им свою историю. Адам замолкает, словно прислушиваясь к этому грозному реву.

— Это что, яхта? — Скарлетт напряжённо вглядывается в океанские волны. Там, на волнах, виден серый силуэт судна с отломанной мачтой, беспомощно качающийся на волнах. Её брови нахмурены от беспокойства, и она невольно делает шаг вперёд, словно пытаясь разглядеть детали сквозь снежную завесу.

— Тендер. Возможно, времён Второй мировой, — говорит Адам, даже не глядя в ту сторону. — В тридцатые годы здесь проводились масштабные военные испытания. Впрочем, давайте не будем об этом.

Скарлетт легко соглашается. Военные тайны ее не интересуют. Её волновало другое.

— Почему вы стали заниматься музыкой?

Ей хочется знать о нём больше. Словно он и она — просто мужчина и женщина, симпатизирующие друг другу. Она отчаянно цепляется за нормальность Адама, потому что он единственный, с кем она может поговорить на этом острове без ощущения, что сходит с ума.

— Когда мне было десять, отец взял меня в деловую поездку в Копенгаген. Ему нужно было посетить приём, который устраивал один из его партнёров, поэтому мы отправились в Королевский датский театр на премьеру оперы. Это была «Валькирия» Рихарда Вагнера, и я словно попал в другой мир. — теперь лицо Адама сияет красотой, словно омытое звёздами. И даже шрам становится незаметнее. — Меня сходу ошеломили звуки, которых раньше я никогда не слышал — отец не признавал музыку, и наш дом всегда был наполнен безмолвием. Они проникали внутрь тела, отдаваясь какой-то бархатистой лаской, словно поглаживая и промывая внутренности, всю подчистую анатомию. Я впервые почувствовал покой, ощутил себя по-настоящему дома. Музыка — такая вещь, в которой, если удалось в неё нырнуть, находишь не жемчужины, разложенные исполнителем, а свои собственные, поскольку она — волна, звучащий тон. Созвучие тонов. И под эти созвучия настраиваешься сам и сам звучишь, потому что и ты — лишь волна. Точнее — живой резонатор, порождающий волну.

В голосе Адама звучит вставшая во весь рост нежность. Скарлетт вся обращается в слух, изредка бросая на идущего рядом мужчину короткие взгляды. Сейчас он кажется ей хрупким мальчиком, на плечах которого застыли не снежинки, а кварты и терции. Прекрасным печальным принцем, живущим на стеклянной горе, дивным, серебристо-светлым, с душой, как цветной аквариум. Ей хочется, чтобы он продолжал говорить.

— По правде говоря, я плохой музыкант и хороший слушатель, — вдруг признаётся Адам, словно в насмешку над её мыслями. — Вот вы сейчас звучите как «Actus Tragicus» — единственный реквием Баха.

— Это как? — улыбается Скарлетт.

— Апокалиптично.

Девушка вздрагивает и останавливается. На мгновение ей хочется броситься Адаму на шею, рассказать о терзающих её видениях, о страхе, который она испытывает, засыпая, о странностях этого острова. Но вместо этого она переводит разговор на другую тему.

— Смеркается. В таком снегопаде сложно будет найти дорогу до отеля.

— Вы забываете, что я родился и вырос на Гевире. Здесь я могу ориентироваться даже с закрытыми глазами. Я и этот остров звучим, как единый организм.

— Нам всё равно пора вернуться в отель, — шепчет Скарлетт. Он рядом. Он стоит рядом с ней. Притягательный, живой, настоящий. Ей стоит лишь немного податься вперёд, чтобы их губы встретились. От его внезапной близости начинает кружиться голова, и Скарлетт понимает, что попалась.

Адам подходит ещё ближе, и в этот момент всё вокруг замирает. От него пахнет солью и лавром, долгим сном и горьким дымом. Он легко касается её щеки неожиданно горячей ладонью.

— Каждая снежинка на твоей реснице — звезда, — тихо говорит Адам, и его прикосновение отзывается в девушке одновременно солнечным ударом и северным сиянием.

Она целует его в запястье. Прямо в удар учащённого пульса. Прижимает его ладонь к губам, как святыню. И смело выдерживает взгляд. Но Адам не целует в ответ. Лишь притягивает её к себе и тихонько произносит на ухо:

— Порой одной капли воды достаточно, чтобы представить океан.

Скарлетт отстраняется. Она видит, как тень промелькнула на его лице, тень желания, столь же чёрная, как чернила, которыми подписан её приговор.

— Простите… простите меня, мистер Синклер, я не должна была… я… пойду.

И развернувшись, бросается в снегопад, заглушающий его последние слова.