Глава 11. Меня бьeт истерика (1/2)
Где моя сила, моя любовь, моя свобода,
Какой, какой со мной грех?
Здесь моя надежда, лишь надеется, а вдруг?
Меня, меня бьет истерика,
Какая страшная мука, страшная боль.
Меня бьет истерика!
Какой удачный исход!
Как долго длилась истерика,
Я знаю скоро пройдет,
Оставит лишь раны, удачный исход.
Глубокие раны — я не верю, что всe так легко,
Вот он выход — истерика!
Пикник — Истерика
— Анрио такой замечательный! — Анжу смахнул тарелку со стола. — Он такой очаровательный! — Вторая тарелка полетела на пол. — Он такой откровенный! Он честен и прямолинеен! Он говорит то, что думает! В отличие от наших придворных лицемеров. Я не буду называть имен, все знают, о ком я говорю. Что вы так смотрите на меня, братец? И вы, матушка. Даже вы не можете не признать, что во всем Лувре, в этом проклятом склепе, его лицо с открытой улыбкой — единственное, на что приятно смотреть!
Обойдя стол, принц приблизился к чеканному серебряному блюду с фруктами, на котором размашисто расписался Бенвенуто Челлини, и начал швырять их цветастость во все стороны.
Можирон пригнулся, уклонившись от банана. Шомберг поймал апельсин в воздухе. Сен-Мегрен и Эпернон ретировались в заросшие тенями углы. Келюс выбрал самую умную стратегию и ходил за герцогом по пятам. Сен-Люк продолжал меланхолично поглощать свой ужин, Шико печатать. Только когда Анжуйский схватил вазу с ванильными розами и закатапультировал ее в стену (грохот, плеск, хруст фарфора), он утащил ноутбук под стол. Его бурлескное высочество (ах, как не хватает ему вееров, длинных шелковых перчаток, бисера и жемчужных корсетов) мог все здесь перебить.
Анжу вернулся с семейного ужина с королем. Он был одет в строгий костюм-тройку и белую рубашку; загнанный в рамки обыденности, он казался очень бледным. Его меловое, без макияжа лицо полировал гнев, в глазах читалась яростная спутанность. Его аллергия на словосочетание «король Наваррский» становилась сильнее с каждым днем.
— Поздравьте нас, господа! — Его голос потянулся к истерике. Он сбросил свесившуюся со стола бутылку шампанского в ведерке со льдом. — Наш отец теперь — адмирал Колиньи! Так решил мой брат-король. А Наваррский — наш настоящий брат. Вернее у Шарля только один истинный брат! Он смеялся нам с Франком в лицо! Я знал, что Шарль не простит ему ту встречу с Гизом, на которую Франк привел нашу сестру. По счастью, у него теперь есть Беарнец. Он научит короля охотиться на кабана с ножом. Он умеет готовить, и из его рук можно есть, когда каждый негодяй в Лувре норовит подсолить другому пищу. Святая Мадонна, он сам женился бы на этом мальчишке! Не знаю, кого Шарль будет больше ревновать на этой свадьбе, Анрио или Марго! Думаете, это сделает его снисходительнее ко мне хоть немного? Как бы не так! Он запретил мне пользоваться косметикой и рекомендовал чаще бывать на свежем воздухе, чтобы у меня был здоровый цвет лица. Знаете, как у кого? Как у драгоценного Анрио! Помимо прочего, он теперь наш идеал красоты! И чернь воет от восторга на площадях, когда он появляется со своей проклятой улыбкой! Dio, spero che mia madre lo avveleni! <span class="footnote" id="fn_38283419_0"></span>
Шико начал учить итальянский и понял смысл последнего высказывания. Анжу совершенно не контролирует себя, если позволяет себе бросаться такими фразами. В конце концов, он дурак и мне он теперь не особо нравится. Ревность и злоба ему не к лицу, его жемчужность покрывается копотью, он становится приземленным. И он бьет тарелки, как баба. Говорят, так делают все Валуа, в них туго стянутый узел, они вечно на взводе и мечут искры, как неизолированный провод. Он даже не выглядит красивым.
Его дурной активности аккомпанировал собачий лай: Нарцисс то ли обрадовался шуму, то ли испугался. Воспользовавшись паузой в гаме, он перестал бегать по комнате кругами и бросился к окну, чтобы предаться любимому занятию — грызть занавески. Пес подал пример принцу; тот схватил громаду шелковой кремовости, волнами поднимавшуюся на панорамном окне, и дернул с такой силой, что едва не оторвал карниз.
Распахнув окно, закричал в коридор сизого парижского марева:
— Блядь, блядь, бля!
Будь здесь Алансон, он изобразил бы аплодисменты.
Мы слишком высоко для эхо. Июльский город промолчал.
Он умчался в ванную и вернулся с накрашенными губами; с красной помадой и в тусклом костюме — как страница, вырванная из другой книги.
Продекламировал:
— Король не имеет права распоряжаться моим лицом!
Его одиночное самовозгорание выглядело жалким и трогательным. С самого начала он казался мне нелепым, только это не всегда заметно за фасадом его сияющей красоты. В каком-то нетронутом мире он бы возвышался сверкающей стеной, стоял бы прочным фундаментом тишины и покоя. Но здесь и сейчас его хрупкость, его разбитость…
Анжу смахнул себя в кресло, иззубренный своим театрализованным страданием.
— Сигареты подай, — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.
Изнеможение пополам с отчаянием. Может быть, у толпы ограниченный ресурс любви, и Анжуйскому достанется меньше, если Наваррскому достанется больше.
К нему подлетел с зажигалкой Эпернон, подверженный трактовкам: с одного ракурса теплота понимания, с другого — разделенное негодование.
Герцог закурил, отщелкивая пепел на пол; в устроенном им беспорядке это уже не имело значения, хотя Шико никогда раньше не видел, чтобы утонченный Анжу вел себя как свинья. Ну, на втором месяце их знакомства он это видит. Интересно, что будет дальше?
— Король сказал это назло вам, монсеньер, — первым заговорил Келюс. — В Беарнце нет ничего очаровательного.
— И он совсем не красавчик, — с энтузиазмом подхватил Эпернон. — Я вообще не понимаю, почему он вошел в моду.
— Заметьте, господа, что мужчинам он нравится больше, чем женщинам, — тоном добродушного наблюдателя произнес Сен-Мегрен. — Хотя он даже не спит с ними. По крайней мере, я о таком не слышал. Видимо, это и есть пресловутая мужская дружба, о которой так часто говорят в романах и которая так редко встречается в жизни.
— Но есть же эта фрейлина… — Можирон собрал лоб в глубокие борозды; от него фонило умственным усилием. — Блондинка, мелкая такая. Вроде она его любовница.
— Баронесса де Сов, — сказал Анжу стервознейшим тоном. — Это потаскуха, которую при дворе не трахал только ленивый. Моя мать приставила ее шпионить за ним, пообещав должность ее мужу. Она уже купила себе новую машину на радостях. Лучше бы она потратила деньги, чтобы исправить свой безобразный нос. Вы видели этот клюв?
Его картинно закатанные глаза по интеллектуальной ценности были сопоставимы с пупками. Шико не смог совладать с изгибом плоти своего лица и поморщился. Сегодняшний принц промахивался мимо тех струн, которые обычно задевал в нем.
— Он пришел и уйдет, — Шомберг чистил апельсин, распыляя вокруг яркий терпкий аромат. — Мальчики приходят, наслаждаются пятнадцатью минутами славы, а потом все забывают, как их зовут. Метрополия никого не любит, кроме себя самой.
— Ты сегодня притворяешься умным? — с неожиданным сарказмом сказал Сен-Люк.
Улыбочка Шомберга была похожа на запах апельсина.
— Ну, по крайней мере, я могу притворяться.
— Не очень убедительно.
— Все равно в пять раз лучше тебя.
Шико стряхнул в его сторону одобрительную ухмылку; Шомберг внезапно ответил чем-то похожим.
— А ты не притворяешься, верно? — сказал он веселым и томным голосом. — Ты считаешь себя выше придворных сплетен?
— Чтобы быть выше сплетен, не нужен интеллект, — сказал Шико. — Достаточно иметь на пару клеток больше, чем у амебы.
— Ты такой высокомерный. На твое счастье, мне это нравится.
В конструкции его улыбки неприкрытый флирт.
— На мое счастье, да? — Шико расслышал в своих модуляциях игривость и изумился.
Все в Эперноне сузилось, начиная с глаз.
— Мы вам не мешаем, господа?
— В самом деле, — сказал Анжу; в нем включилась какая-то подсветка. — Или, может быть, вы поцелуетесь?
Шико замялся и посмотрел, как глаза принца что-то отыскали в его заминке.
— Я не против, монсеньор, — сказал Шомберг. — У меня во рту очень приятный апельсиновый привкус, которым я с радостью поделюсь.
Келюс усмехнулся:
— Осторожно, твои пальцы липкие. Можешь приклеиться к нему.
Шомберг улыбнулся без нагромождений смыслов:
— Я легко прилипаю и легко отлипаю.
— Шлюшка, — проворчал Можирон. — У кого было больше членов, у тебя или у де Сов?
Шомберг комично сморщил нос.
— Фи, кто будет винить девушку за любовь к членам?
Он встал и прошел на середину комнаты; остановился, когда оказался в световом люке под люстрой, выставляя себя напоказ, словно в витрине. Казалось, он готов был раздеться; свободный, распущенный, более возбужденный своей распущенностью, чем чем-либо еще. Сверкнул на Шико темнотой глаз. Шико флегматично подумал: я мог бы, но не так. Все изучали его, как сложный узор. Внимание не разжигало его аппетита. Комната посеребрилась по краям, лица рассеялись; картина жизни с Анжу была нарисована в поле галлюцинаций. Он дрейфует к моменту, когда что-то произойдет. Его рот съедет в направлении, в котором он никогда не съезжал раньше. Но это не будет цирковым представлением.
— Личные границы, — он проглотил половину звуков.
С Анжуйского обкрошились сексуальные инсинуации, и вдруг стало ясно, что он невероятно зол. Лицо и шею раскрасил жар; уши пронзило нежное рубиновое свечение.
— Знаешь, почему он не хочет тебя целовать, Шомберг? — сказал он неприятно звенящим голосом. — Вы будете смеяться, господа, но все дело в той же причине! Если бы король Наваррский был здесь, господина Шико было бы от него не оттащить! Я видел, как вы, сударь, мило беседовали с ним вчера на приеме у короля. Вы думали, я не замечу?
На протяжении всей траектории своих слов он смотрел в глаза Шико; фразы были без лакун. Эта маниакальная манера меня беспокоит. Я снова думаю, что он не совсем нормальный.
Он вскакивает, как черт из табакерки, нависает надо мной и кричит самым отвратительным голосом в мире:
— Разве я разрешал тебе разговаривать с королем Наварры за моей спиной? Разве тебе мало особ королевской крови вокруг? Твои амбиции растут? Кто тебя с ним познакомил? О чем вы болтали? Давай, попробуй мне солгать! Я тебя под топор палача кину, сука!
«Наши друзья» должны быть счастливы, столько выступлений за один вечер.
— Ух ты, ух ты, ух ты, ваше высочество, — Шико поднял руки в знак «сдачи» (ноутбук слишком сильно нагревал его колени). — Никто не представил меня его величеству. Я подошел к нему и представился сам.